К исходу 1941 года от довоенной кадровой армии СССР, сосредоточенной в европейской части страны, практически ничего не осталось. Ее потери по официальным советским данным составили 4,5 миллиона человек. Из 170 дивизий, размещенных перед войной в западных округах, 124 были признаны разбитыми, полностью потерявшими боеспособность. Людские армейские потери, по официальным советским данным, составили 4,5 миллиона человек. 3/4 из них — это оказавшиеся в плену.
К исходу I Мировой войны среди солдат русской армии бытовало присловие: «Мы — калуцкие…», то есть, в любом случае, Вильгельм до Калуги не дойдет, а мы уж тут в своей деревне как нибудь переживем. Чем тогда дело кончилось — известно…
В 70-е годы патриотичное начальство допустило большую глупость — поставило во множестве по деревням памятные доски со списками фамилий погибших односельчан. Страшные списки. Из них следует, что в так и не разросшихся с той поры деревнях погибли все мужики. Сорок нынешних дворов — сорок имен на скромной доске; пятьдесят дворов — пятьдесят фамилий; семьдесят дворов — семьдесят сгинувших…
Бенджамен Констан, французский философ
«Есть вещи, которые не могут быть санкционированы никем. И если какая-либо власть все же санкционирует их, то будь она хоть всей нацией за вычетом одного подавляемого ею, власть эта не станет оттого менее беззаконной»;
«Под свободой разумею я торжество личности над властью, желающей управлять посредством насилия, и над массами, предъявляющими от лица большинства право подчинения себе меньшинства»
Хосе Ортега-и-Гассет, испанский философ:
«Прежде даже для богатых и могущественных земля была миром нужды, тягот и риска.
Тот мир, что окружает нового человека с колыбели, не только не понуждает его к самообузданию, не только не ставит перед ним никаких запретов и ограничений, но, напротив, непрестанно бередит его аппетиты, которые в принципе могут расти бесконечно. Ибо этот мир девятнадцатого и начала двадцатого века не просто демонстрирует свои бесспорные достоинства и масштабы, но и внушает своим обитателям – и это крайне важно – полную уверенность, что завтра, словно упиваясь стихийным и неистовым ростом, мир станет еще богаче, еще шире и совершенней»;
«Контраст еще отчетливей, если от материального перейти к аспекту гражданскому и моральному. С середины прошлого века средний человек не видит перед собой никаких социальных барьеров. С рождения он и в общественной жизни не встречает рогаток и ограничений. Никто не принуждает его сужать свою жизнь. … то, что прежде считалось удачей и рождало смиренную признательность судьбе, стало правом, которое не благословляют, а требуют»;
«Если прежде для рядового человека жить означало терпеть лишения, опасности, запреты и гнет, то сегодня он чувствует себя уверенно и независимо в распахнутом мире практически неограниченных возможностей… И если прежде он привычно твердил: «Жить – это чувствовать себя стесненным и потому считаться с тем, что стесняет», – то теперь он торжествует: «Жить – это не чувствовать никаких ограничений и потому смело полагаться на себя; все практически дозволено, ничто не грозит расплатой, и вообще никто никого не выше»;
«Столь ясная и распахнутая перспектива неминуемо должна копить в недрах обыденного сознания то ощущение жизни, которое метко выражено нашей старинной поговоркой: «Широка Кастилия!» [соответствует русскому «Эх, гуляй душа!»]
Георгий Федотов, философ, историк:
«Свобода для москвича – понятие отрицательное: синоним распущенности, «наказанности», безобразия.
Ну а как же «воля», о которой мечтает и поет народ, на которую откликается каждое русское сердце? Слово «свобода» до сих пор кажется переводом с французского liberte. Но никто не может оспаривать русскости «воли». Тем необходимее отдать себе отчет в различии воли и свободы для русского слуха.
Воля есть прежде всего возможность жить, или пожить, по своей воле, не стесняясь никакими социальными узами, не только цепями. Волю стесняют и равные, стесняет и мир. Воля торжествует или в уходе из общества, на степном просторе, или во власти над обществом, в насилии над людьми. Свобода личная немыслима без уважения к чужой свободе; воля – всегда для себя. Она не противоположна тирании, ибо тиран есть тоже вольное существо. Разбойник – это идеал московской воли, как Грозный – идеал царя»
«В этом удушающем рабстве, в той легкости, с которой народ это рабство принял (он называл его первое время свободой), не один лишь общий закон революционного процесса: от анархии к деспотизму. Здесь сказывается московская привычка к рабству, культура рабства в московские и петербургские столетия истории. В свободе нуждалась, свободой жила интеллигенция, которая вместе с дворянством была выжжена революцией. Москвич, пришедший ей на смену, никогда не дышал свободным воздухом: состояние рабства является для него исторически привычным, почти естественным»
Борис Хазанов, философ, 70-е годы:
«Тирания, это ужасное и гнусное бедствие, обязана своим происхождением только тому, что люди перестали ощущать необходимость в общем и равном для всех законе и праве. Некоторые думают, что причины появления тиранов – другие, и что люди лишаются свободы по недоразумению и без всякой вины, просто потому, что стали жертвой тирана. Но это ошибка… Как только потребность в общем для всех законе и праве исчезает из сердца народа, на место закона и права становится отдельный человек. Поэтому некоторые люди не замечают тирании даже тогда, когда она уже наступила».
У этого голоса нет имени, цитата так и дошла до нас в виде цитаты – из сочинения неизвестного моралиста V века [до н. э.]… Но не все ли равно, откуда это заимствовано? В сущности, здесь все сказано»
Георгий Федотов, философ, историк:
«Есть один элемент христианской культуры, нам всем дорогой, любовно выращенный в петербургский период нашей истории и теперь выкорчеванный без остатка. Это свобода, которая с таким трудом пробивалась в крепостнически-самодержавном царстве, но наконец сделалась неотъемлемой частью русской жизни. Эта свобода целиком выросла на почве западной культуры… В византийско-московской традиции у нее не было никаких корней… Вот почему с такой невероятной легкостью свобода могла быть выкорчевана из сознания русских масс, лишенных общения с внешним миром, принесших в марксистскую школу лишь древние инстинкты Московии. Коммунизм сгинет… Но Московия останется. Останется тоталитарное государство, крепкое не только полицейской силой, но и тысячелетними инстинктами рабства»;
«Важно отметить, что в своем зарождении правовая свобода… была свободой для немногих. И она не могла быть иной. Эта свобода рождается как привилегия, подобно многим плодам высшей культуры. Массы долго не понимают ее и не нуждаются в ней, как не нуждаются и в высоких формах культуры. Все завоевания деспотизма в новой истории… происходили при сочувствии масс. Массы нуждаются в многовековом воспитании к свободе…
Люди, воспитанные в восточной традиции, дышавшие вековым воздухом рабства, ни за что не соглашаются с такой свободой – для немногих – хотя бы на время. Они желают ее для всех или ни для кого. И потому получают «ни для кого»… В результате на месте дворянской России – Империя Сталина»
«…Свобода социальная утверждается на двух истинах христианства. Первая – абсолютная ценность личности («души»), которой нельзя пожертвовать ни для какого коллектива – народа, государства или даже Церкви… Вторая – свобода выбора пути – между истиной и ложью, добром и злом.
Вот именно эта вторая страшная свобода была так трудна для древнего христианского сознания, как ныне она трудна для сознания безбожного. Признать ее – значит поставить свободу выше любви… Все социальные инстинкты человека протестуют против такой «жестокости». Если можно вытащить за волосы утопающего человека, почему же нельзя его вытащить «за волосы» из ада? Но в притче о плевелах и пшенице сказано: «оставьте их вместе расти до жатвы»
Борис Хазанов, философ, 70-е годы:
«Тирания, это гнусное бедствие…» Мне было семнадцать лет, когда я вычитал эти слова в одной книжке, это был первый год после войны и лучшее время нашей жизни, я прочитал эти слова, и внезапно мне пришло в голову, что ведь это – о нас и что самый отъявленный антисоветчик не мог сказать о нас хуже. Тот, кто живет в деспотическом государстве, сам в этом виноват, ибо принадлежит к народу, который в этом виноват. Гнусное бедствие оттого гнусно, что оно превратилось в нормальный образ жизни. И потому подданные тирана не замечают, что ими помыкает ничтожество, не замечают тирании, как глубоководные рыбы не чувствуют давления воды и не страдают от мрака. Когда же им приходится слышать о существовании другого мира, они оказываются способными рассуждать о нем лишь в терминах своего собственного подводного мира»
Надежда Мандельштам, писатель:
«Мандельштам точно сказал: «Мы живем, под собою не чуя страны». Так продолжается и по нынешний день. Мы совершенно не знаем друг друга, разобщены, больны, усталы… Среди нас есть поборники старого – убийцы, искатели мелких удовольствий, сторонники «сильной власти», которая уничтожает все, что ей мешает. И еще есть огромные, мрачные толпы сонных и неизвестно о чем думающих людей. Что они помнят, что они знают, на что их можно толкнуть? Успеют ли они очнуться или, погрузившись в полную спячку, позволят уничтожить все живые ростки, которые пробились за последние несколько лет?
Страна, в которой истребляли друг друга в течение полувека, боится вспоминать прошлое. Что ждет страну с больной памятью? Чего стоит человек, если у него нет памяти…
Пока не осмыслено прошлое, никаких надежд питать не следует. Они не оправдаются»
Юрий Нагибин, писатель, 1969
«Стоит хоть на день выйти из суеты работы и задуматься, как охватывают ужас и отчаяние. Странно, но в глубине души я всегда был уверен, что мы обязательно вернёмся к этой блевотине. Даже в самые обнадёживающие времена я знал, что это мираж, обман, заблуждение и мы с рыданием припадём к гниющему трупу. Какая тоска, какая скука! И как все охотно стремятся к прежнему отупению, низости, немоте. Лишь очень немногие были душевно готовы к достойной жизни, жизни разума и сердца; у большинства не было на это сил. Даже слова позабылись, не то что чувства. Люди пугались даже призрака свободы, её слабой тени. Сейчас им возвращена привычная милая ложь, вновь снят запрет с подлости, предательства; опять — никаких нравственных запретов, никакой ответственности — детский цинизм, языческая безвинность, неандертальская мораль».
Ричард Тоуни, английский историк-социалист, 1920 год:
«…Личность не имеет никаких абсолютных прав… все права… зависят от цели и задачи общества, к которому эта личность принадлежит. Они обусловлены тем, что их использование должно содействовать, а не препятствовать достижению этой цели. А на практике это означает, что, если общество хочет быть здоровым, людям следует видеть в себе не обладателей прав, а облеченных доверием исполнителей функций и орудия достижения общественной цели»
Алексис де Токвиль, французский историк, 19 век:
«Одна только свобода в такого рода обществах [без аристократии] способна бороться с пороками и удерживать общество от скольжения по наклонной плоскости. Только свобода способна извлечь граждан из состояния изоляции, в которой они принуждены жить.., способна заставить людей сблизиться друг с другом; только свобода согревает их и постоянно объединяет необходимостью взаимопонимания, взаимного убеждения и симпатии при выполнении общих дел. Одна свобода может отринуть человека от поклонения барышу и сутолоки будничных мелочей, может привить ему чувство постоянной связи с отечеством. Только свобода время от времени подменяет стремление к благополучию более высокими и деятельными страстями, удовлетворяет тщеславие предметами более великими, нежели роскошь, – только свобода озаряет все светом, позволяющим различать и судить пороки и добродетели человеческие»
Мигель Сервантес, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский»:
«Свобода, Санчо, есть одна из самых драгоценных щедрот, которые небо изливает на людей, с нею не могут сравниться никакие сокровища: ни те, что таятся в недрах земли, ни те, что сокрыты на дне морском. Ради свободы, так же точно как и ради чести, можно и должно рисковать жизнью, и, напротив того, неволя есть величайшее из всех несчастий, какие только могут случиться с человеком. Говорю же я это, Санчо, вот к чему: ты видел, как за нами ухаживали и каким окружали довольством в том замке, который мы только что покинули, и, однако ж, несмотря на все эти роскошные яства и прохладительные напитки, мне лично казалось, будто я терплю муки голода, ибо я не вкушал их с тем же чувством свободы, как если б все это было мое, между тем обязательства, налагаемые благодеяниями и милостями, представляют собой путы, стесняющие свободу человеческого духа»
Хосе Ортега-и-Гассет, испанский философ:
«Свобода всегда означала для европейца возможность стать тем, кто ты есть на самом деле. Понятно, что она отвращает тех, кто лишен и своего дела, и самого себя»
Олдос Хаксли, английский писатель, 1952 год:
«…Свободе угрожают многочисленные сдвиги демографического, социального, политического и психологического характера, которые можно наблюдать уже сегодня… Свобода в опасности! Поэтому обучение свободе есть самая насущная необходимость. …
Самые лучшие конституции и самые своевременные законы могут оказаться бессильными перед фактом стремительно возрастающего народонаселения, все более усложняющейся бюрократии и сверхсовременной техники. Если перенаселение и сверхорганизация не будут поставлены под контроль, то очень может быть, что демократические государства проделают путь, обратный тому, который сделал Англию демократической страной, сохранив в ней все внешние формы монархии. Прежние изысканные формы – выборы, парламенты, верховный суд – останутся, но суть их исчезнет, и мало-помалу общественный строй примет характер некоего внедренного мирным путем тоталитаризма нового типа. Демократия и свобода превратятся в слова-побрякушки для газетных передовиц и радиопередач, а тем временем правящая верхушка и специалисты по промыванию мозгов будут спокойно делать свое дело.
Но как поставить под контроль эти колоссальные, угрожающие нашей свободе силы?..
Недавние опросы общественного мнения в Соединенных Штатах (а эта страна – прототип того, к чему через какое-то время придут все остальные промышленные страны) показали, что многие молодые люди в возрасте до двадцати лет, то есть завтрашние избиратели, не верят в демократические институты, не возражают против цензуры идей, не считают, что народное правление действительно осуществимо, и будут вполне удовлетворены, если смогут продолжать существование, к которому привыкли, то есть жизнь, пронизанную всепроникающей рекламой и подвластную олигархии экспертов. …
Те, кто теперь так пренебрежительно отзывается о демократии, могут, повзрослев, стать борцами за свободу. А крик «Дайте мне сосисок и телевизор, и не приставайте ко мне с вашей свободой!» при изменившихся обстоятельствах может перейти в клич «Свобода или смерть!» …
Альбер Камю, французский философ:
«…Бацилла чумы не умирает и не исчезает окончательно и может оставаться спящей в белье, мебели и бумагах десятилетиями.., может быть, придет день, когда на горе людям и в назидание им, чума разбудит своих крыс и пошлет их умирать в счастливый город»
Борис Хазанов, философ, 70-е годы:
«Вы спрашиваете, что за диковинная штука демократия, спрашиваете… тех, кто никогда ее не нюхал, у кого о ней такое же представление, как об устрицах или ананасах в шампанском. Странным образом демократия, которая, если не ошибаюсь, имеет отношение к простому народу, демосу, кажется нам чем-то изысканно-чужеземным, роскошным и аристократическим. Не зря, должно быть, это слово не имеет эквивалента в русском языке. «Народоправство» больше похоже на самоуправство…
Демократия – это общество, которое ухитряется существовать без лагерей. Демократия – это такое общество, где смеются над авторитетами, где не чтят святынь, не кланяются портретам, не обожествляют алебастровых идолов, не поют хором, не шагают в ногу, не ликуют по расписанию, не сморкаются по приказу, общество, которое находит особое удовольствие в том, чтобы ставить под сомнение все свои институты, и всегда спрашивает себя, оправдывает ли оно свои вывески, общество, удивительная особенность которого состоит в том, что там не поощряют доносов, не превозносят посредственность, не преследуют оригинальность, не карают за талант, не рассматривают юмор как государственное преступление, – и при этом оно каким-то чудом продолжает жить.
Демократия – это маленькая Греция, которая выставляет триста воинов, и эти воины умудряются защитить ее от вражеских полчищ; демократия – это богатырь в одежде шута, которому пепел отца стучит в сердце, но никто об этом не знает; это дворец, в котором сидит король, нацепив на себя желтую шестиугольную звезду, и ничего с этим глупым королем не поделаешь; демократия – это то, до чего мы с вами не доросли и никогда не дорастем, потому что время роста давно миновало. Демократия это юность, а тирания – гнусная старость»
Хосе Ортега-и-Гассет, испанский философ:
«Высшая политическая воля к сосуществованию воплощена в либеральной демократии… Либерализм – правовая основа, согласно которой Власть, какой бы всесильной она ни была, ограничивает себя и стремится, даже в ущерб себе, сохранить в государственном монолите пуст`оты для выживания тех, кто думает и чувствует наперекор ей, то есть наперекор силе, наперекор большинству.
Либерализм – и сегодня стоит об этом помнить – предел великодушия; это право, которое большинство уступает меньшинству, и это самый благородный клич, когда-либо прозвучавший на Земле. Он возвестил о решимости мириться с врагом, и – мало того – врагом слабейшим. Трудно было ждать, что род человеческий решится на такой шаг, настолько красивый, настолько парадоксальный, настолько тонкий, настолько акробатический, настолько неестественный. И потому нечего удивляться, что вскоре упомянутый род ощутил противоположную решимость. Дело оказалось слишком непростым…»
Денис Драгунский, публицист, 1999 год:
«Экономическая свобода – это не ключ от либерально-рыночного рая. Это всего лишь свобода добывать деньги так, как привык, как умеешь, к чему душа лежит, как кажется естественным. В нашем случае – с помощью обмана и насилия.
Наш стиль жизни, бесстыжий и циничный, – вот внутренний враг, обваливший экономику и разваливающий страну. Если этот враг не будет побежден, то Россия окажется камнем на шее планеты. Неужели в этом и состоит наша всемирно-историческая миссия?»;
«Либерализм гораздо жестче, чем социал-демократизм и даже плановое хозяйство. В либерализме гораздо больше запретов, причем самые главные, как на грех, – внутренние. Так сказать, совестные запреты. А с совестью у нас проблемы»
Иннокентий, епископ Читинский и Забайкальский, 1999 год:
«Жизнь отдельного человека связана не только с близкими ему людьми, кровным ему народом, но и со всем родом человеческим»;
«Страшные жертвы в послереволюционные годы, годы репрессий, в Великую Отечественную войну, казалось бы, должны были пробудить сознание народа. Однако нет, этого не произошло в массе его… Духовно-нравственное разложение захватывало все новые поколения, хотя милость Божия никогда не оставляла народ России. И тогда Господь возводил людей из царства тьмы, а так называемая «перестройка» стала подлинным даром от Бога. Однако воспользовались свободой не во благо в большинстве своем, а обратили свободу во зло себе и ближнему своему. И буквально за короткий срок увидели свое подлинное духовное состояние, всю степень своей прогрессирующей моральной деградации. … Результаты последних лет закономерны, иного и не могло быть.
… Покаяние в прошлых наших делах совершенно нам необходимо. Нельзя игнорировать прошлое, оно мстит за себя. Разве мы не видим этого сегодня?
… Зло должно быть названо злом, а добро должно быть наименовано добром. Злые деяния, злые символы не должны быть преданы забвению. О былом грехе надо сохранить память, иначе он вернется вновь, но помнить о нем надо именно как о грехе, как о нашем национальном позоре»
Лев Шестов, философ, 1920 год:
«Русским людям нужно – вставая и ложась спать – постоянно повторять: там, где нет свободы, не может быть ни устроенности жизни, ни благосостояния, вообще ничего, что ценится на земле»
Денис Драгунский, публицист, 2023
Люди готовы терпеть любые неудобства в обмен на рабство.
Общественная система, развившаяся в послевоенное время в странах западной цивилизации, получила название «либеральная демократия».
Понятия «либерализм» и «демократия» нынче извращены и изгажены в России до полного непотребства — причем, и теми, кто считает себя их непримиримыми ненавистниками, и теми, кто считает себя их горячими поборниками. Поэтому разобраться с ними нужно основательно.
Мы уже начинали о них разговор. Теперь, прослеживая, как европейская цивилизация в послевоенное время заново строила на их основе самое себя, появился повод вернуться к их изначальному смыслу.
И опять начать надо с того, что «либерализм» и «демократия» — понятия разные, говорят они о совсем разных вещах и друг с другом непосредственно не связаны.
Либерализм утверждает, что нет ничего более важного на свете, чем человек, отдельная человеческая личность. У каждого человека есть некоторые права. Они никем не пожалованы, они не завоеваны в борьбе. Они просто есть — от рождения, по праву рождения, по самому факту появления человека на свет. Это права неотъемлемые, то есть, такие, которые никто не может отнять. Они даны для того, чтобы человек прожил весь отпущенный ему срок, причем так, как он считает нужным и правильным. Они так и называются — права человека.
Их в западном обществе накопилось уже немало, но все они по-прежнему сводятся к двум основным, базовым, корневым правам: человек имеет право на жизнь и на свободу.
Это значит, что для всех — и для другого человека, и для организации, и для государства — отдельная личность неприкосновенна. Никто не может человека лишить жизни, заставлять человека менять свои убеждения, верования и жизненные принципы.
Это значит, что любая ненасильственная деятельность — свободна. Никто не имеет права ее пресекать ни по каким соображениям — ни по соображениям общественной безопасности, ни заботясь о его же здоровье или даже жизни, если она, его деятельность, не наносит вреда другим людям.
Это — взгляды либерала в их максимальном, конечном выражении. Не надо думать, что они воплощены в жизнь даже в самых либеральных обществах. До этого еще далеко. Но цель их наиболее полного осуществления — поставлена.
При их реализации в различных жизненных обстоятельствах возникает великое множество сложностей, вопросов, проблем, нестыковок. Над их разрешением постоянно работают юридические и судебные системы различных стран. Возникающие коллизии медленно, но верно, «переваривает» массовое общественное сознание.
Но либерал не задается вопросом, какая экономическая или политическая система в принципе лучше всех осуществит соблюдение этих прав. Были времена, когда монархи или диктаторы стояли на страже прав человека в противовес большинству своих подданных — всякое бывало в истории. Сейчас в обществах западного типа окончательно укрепилось убеждение, что лучше всего, надежнее всего эти права обеспечивает демократическая политическая система. Но, повторяем, этот вопрос — не к либералу. Этот вопрос — к демократу.
Демократ убежден, что источником власти является народ — и все, кто осуществляет власть, должны быть избраны. Его идеалом является всеобщее избирательное право для всех граждан страны вне зависимости от их имущественного состояния, образования и пола.
Однако опыты введения такой избирательной системы выявили очень серьезную проблему: люди, вполне демократически избранные в органы власти, использовали полученные ими возможности для того, чтобы остаться в этой власти гораздо дольше установленного срока, а желательно — пожизненно, да еще и детям и внукам ее передать. Демократия постоянно «срывалась», «соскальзывала» в диктатуру.
Для того, чтобы исключить подобное развитие событий, система республиканской власти была модернизирована. Власть была разделена на независимые друг от друга, следящие друг за другом и ограничивающие друг друга ветви — законодательную, исполнительную и судебную, каждая из которых могла заблокировать решения остальных.
Выборы в каждую из ветвей были разнесены по времени, чтобы лучше учитывать изменяющееся настроение общества и чтобы в разных ветвях власти были разные политические силы.
Особое внимание начали уделяться меньшинству, оппозиции правящим партиям — она всегда была готова сменить их у «руля».
Принятие решений было обставлено бесчисленными процедурами, — система работала медленно, но зато ее решения оказывались всесторонне обсужденными и со всех сторон выверенными.
В особо защищенное положение была поставлена свободная пресса, следящая сразу за всеми ветвями власти. Совершенно свободно стали действовать бесчисленные общественные организации — форма самоорганизации населения — в целом составляющие «гражданское общество».
Соединение либерализма и демократии осуществилось в конституциях. В них были зафиксированы основные права человека — и любая власть потеряла возможность их нарушать (обращение в конституционный суд приводит к отмене решения исполнительной, законодательной и судебной власти, пусть даже и пользующееся всенародной поддержкой, но ограничивающее основные права отдельных граждан).
Жизнь в обществе, которое было организовано таким образом, воспитывала и саму власть, и население — поколение за поколением, — и, в конце концов, ее приняли практически все. Тем более, что в таком «инкубаторе», как выяснилось, любой бизнес, производство, наука, культура развивались в наиболее комфортных условиях, и не снившихся странам с авторитарными режимами власти.
Общество, живущее таким образом, получило название «либеральная демократия».
ДЕМОКРАТИЯ — власть народа, самая сложная по организации, но и самая прочная политическая система 20-21 веков.
Она построена на массовом, народном убеждении, что все люди рождаются равными и обладают одинаковыми правами, что каждый человек — свободная личность, и общество может вмешиваться в его дела, только если он начинает ограничивать такую же свободу других людей. Поэтому у народа (в отличие от толпы) нет и не может быть единого мнения, а это значит, что руководители, избранные большинством, должны обязательно учитывать в своих действиях и интересы полноправного меньшинства.
Для того, чтобы политику государства направляли интересы всех граждан, чтобы не допустить бесконтрольности власти большинства, которая, в принципе, может перерасти в единоличную диктатуру, власть при демократии разделена на несколько самостоятельных и независимых друг от друга ветвей.
Исполнительная ветвь власти — президент, правительство, управляющие государственным аппаратом из назначаемых ими чиновников. Законодательная власть — парламент, не вмешивающийся в каждодневное управление, но принимающий законы, переступать которые исполнительная власть права не имеет. Судебная ветвь власти — суды всех уровней и видов, следящие за соблюдением законов не только гражданами, не только исполнительной властью, но и законодателями (парламент не имеет права принять закон, нарушающий права граждан, записанные в Конституции — в Основном законе, принимаемом не парламентом, а всеобщим голосованием населения).
А кроме того, за всеми этими контролирующими друг друга властями следит свободная пресса. Вездесущие и пронырливые журналисты постоянно суют нос в самые потайные уголки любой власти и все её грешки выставляют со скандалом на всеобщее обозрение.
А в дополнение к этому имеется ещё и гражданское общество — огромное количество самых различных самостоятельных и очень активных организаций, защищающих самые разнообразные интересы людей: профсоюзы наемных работников и объединения предпринимателей, организации пенсионеров и молодежи, любителей пива и трезвенников, мужчин и женщин и прочее, прочее, прочее.
Защищаются в этом обществе и местные интересы, поэтому в демократических государствах, как правило, силен федерализм — довольно широкая самостоятельность отдельных областей и городов (в которых в миниатюре повторено разделение и взаимный контроль различных властей — как в центре).
И — законы, законы, законы (лихие киношные борцы за справедливость с пистолетами наголо — не более чем вечерние сказочки для отдохновения уработавшихся за день граждан).
И ещё один демократический бог — право выбора: никто не имеет права единолично контролировать ни власть, ни телевидение, ни производство подтяжек (и следят за этим очень строго).
Вот такая система — сложнейшая, громоздкая, вроде бы неповоротливая. То ли дело диктатура — просто и мило: один приказал, и все сразу забегали, выполняют. Только вот в наше время такая простота (при сегодняшних возможностях власти испоганить мир при малейшей своей ошибке) во сто раз хуже любого воровства.
Украина — крупнейшее государство Восточной Европы с населением около сорока миллионов человек, осколок развалившегося СССР, независимое, нейтральное государство, которое передало советское ядерное оружие, находившееся на ее территории, Российской Федерации, имеющее массу собственных внутренних проблем (кричащая социальная несправедливость, огромная разница в доходах и уровне жизни различных слоев населения, разгул коррупции, пронизывающей и исполнительную, и судебную власть, и правоохранительные органы), но ничем не угрожающее безопасности и территориальной целостности России.
В 2010 году небольшим перевесом голосов президентом Украины был избран Виктор Янукович, которого негласно, но чрезвычайно активно поддержало российское руководство. Постепенно началось свертывание демократических порядков, ставших в стране уже привычными — появилась цензура в СМИ, были ограничены права населения на организованные протесты, резко увеличилось богатство и влияние украинских олигархов, начала выстраиваться очень похожая на российскую «вертикаль власти». Но особую ярость активной части населения вызвал отказ от планов сближения с Объединенной Европой, отказ подписать документ об Ассоциации страны с Евросоюзом, перечеркивающий мечту украинцев о том, что разрыв с Россией даст Украине возможность начать строить жизнь по-европейски. Стало ясно, что окончательное вхождение Украины в орбиту России становится лишь вопросом времени.
В центре Киева протестующие развернули палаточный городок, а после неудачных попыток полиции снести его, организовали свои силы самообороны. Десятки и сотни тысяч киевлян ежедневно собирались на площади Независимости (Евромайдан) на митинги, собиравшие до полумиллиона человек, такие же протестные митинги начались и в других городах на западе и в центре страны, а когда через три месяца противостояния протестующие стали захватывать госучреждения, потерявший нити управления президент бежал в Россию.
В день, когда Верховная рада сформировала (до новых президентских выборов) новое украинское правительство, Россия, пользуясь «революционной» неразберихой, пошла на открытый захват Крымского полуострова — в Крым вошли российские спецназовцы без опознавательных знаков. Они захватили крымский областной парламент и подняли над ним российский государственный флаг, пришедших депутатов, у которых были отобраны мобильные телефоны, заставили проголосовать за представителя мелкой «русской» партии, который обратился в Кремль с просьбой принят Крым в состав России.
На открытую, подобно крымской, аннексию приграничных восточных областей Украины российские власти не пошли, объявили о независимости Донецкой и Луганской «народных республик», наводнили их российской агентурой, которая начала открытую вооруженную борьбу за свою «независимость» против новой центральной украинской власти. Практически небоеспособные части нового центрального украинского правительства откатились назад и сумели закрепиться лишь недалеко от границ новоявленных «народных республик». Международная («Минская») конференция развела конфликтующие стороны, и их противостояние на несколько лет (до 24 февраля 2022 года) ограничивалось постоянными артиллерийскими перестрелками малой интенсивности.
Глава 2
ИСТОРИЯ НАШЕЙ КАНАЛИЗАЦИИ
…Еще и до всякой гражданской войны увиделось, что Россия в таком составе населения, как она есть, ни в какой социализм, конечно, не годится, что она вся загажена.
Один из первых ударов диктатуры пришелся по кадетам (при царе — крайняя зараза революции, при власти пролетариата — крайняя зараза реакции). В конце ноября 17 года, в первый несостоявшийся срок созыва Учредительного Собрания, партия кадетов была объявлена вне закона, и начались аресты их…
По смыслу и духу революции легко догадаться, что в эти месяцы наполнялись Кресты, Бутырки и многие родственные им провинциальные тюрьмы — крупными богачами; видными общественными деятелями, генералами и офицерами; да чиновниками министерств и всего государственного аппарата, не выполняющими распоряжений новой власти.
В. И. Ленин провозгласил общую единую цель «очистки земли российской от всяких вредных насекомых». И под насекомыми он понимал не только всех классово-чуждых, но также и «рабочих, отлынивающих от работы»…. Формы очистки от насекомых Ленин в этой статье предвидел разнообразные: где посадят, где поставят чистить сортиры, где «по отбытии карцера выдадут желтые билеты», где расстреляют тунеядца; тут на выбор — тюрьма «или наказание на принудительных работах тягчайшего вида»….
Кто попадал под это широкое определение насекомых, нам сейчас не исследовать в полноте: слишком неединообразно было российское население, и встречались среди него обособленные, совсем не нужные, а теперь и забытые малые группы. Насекомыми были, конечно, земцы. Насекомыми были кооператоры. Все домовладельцы. Немало насекомых было среди гимназических преподавателей. Сплошь насекомые обседали церковные приходские советы, насекомые пели в церковных хорах. Насекомые были все священники, а тем более — все монахи и монахини. Но и те толстовцы, которые, поступая на советскую службу или скажем на железную дорогу, не давали обязательной письменной присяги защищать советскую власть с оружием в руках — также выявляли себя как насекомые (и мы еще увидим случаи суда над ними). К слову пришлись железные дороги — так вот, очень много насекомых скрывалось под железнодорожной формой, и их необходимо было выдергивать, а кого и шлепать. А телеграфисты, те почему-то в массе своей были заядлые насекомые, несочувственные к Советам. Не скажешь доброго и о… профсоюзах, часто переполненных насекомыми, враждебными рабочему классу.
Даже те группы, что мы перечислили, вырастают уже в огромное число — на несколько лет очистительной работы.
А сколько всяких окаянных интеллигентов, неприкаянных студентов, разных чудаков, правдоискателей и юродивых, от которых еще Петр I тщился очистить Русь и которые всегда мешают стройному строгому Режиму?
И невозможно было бы эту санитарную очистку произвести, да еще в условиях войны, если бы пользовались устарелыми процессуальными формами и юридическими нормами. Но форму приняли совсем новую: внесудебную расправу, и неблагодарную эту работу самоотверженно взвалила на себя ВЧК — Часовой Революции, единственный в человеческой истории карательный орган, совместивший в одних руках: слежку, арест, следствие, прокуратуру, суд и исполнение решения.
В 1918 году, чтобы ускорить также и культурную победу революции, начали потрошить и вытряхивать мощи святых угодников и отбирать церковную утварь. В защиту разоряемых церквей и монастырей вспыхивали народные волнения. Там и сям колоколили набаты, и провославные бежали, кто и с палками. Естественно приходилось кого расходовать на месте, а кого арестовывать.
…
В 19-м году с широким заметом вокруг истинных и псевдо-заговоров («Национальный Центр», Военный Заговор) в Москве, в Петрограде и в других городах расстреливали по спискам (то есть брали вольных сразу для расстрела) и просто гребли в тюрьму интеллигенцию, так называемую околокадетскую. А что значит «околокадетская»? Не монархическая и не социалистическая, то есть: все научные круги, все университетские, все художественные, литературные да и вся инженерия…
С января 1919 года введена продразверстка, и для сбора ее составляются продотряды. Они встретили повсюдное сопротивление деревни — то упрямо-уклончивое, то бурное. Подавление этого противодействия тоже дало (не считая расстрелянных на месте) обильный поток арестованных в течение двух лет.
…
Ни один гражданин российского государства, когда-либо вступивший в иную партию, не в большевики, уже судьбы своей не избежал, он был обречен (если не успевал, как Майский или Вышинский, по доскам крушения перебежать в коммунисты.) Он мог быть арестован не в первую очередь, он мог дожить (по степени своей опасности) до 1922-го, до 32-го или даже до 37-го года, но списки хранились, очередь шла, очередь доходила, его арестовывали или только любезно приглашали и задавали единственный вопрос: состоял ли он… от… до..? (Бывали вопросы и о его враждебной деятельности, но первый вопрос решал все, как это ясно нам теперь через десятилетия.) Дальше разная могла быть судьба. Иные попадали сразу в один из знаменитых царских централов (счастливым образом централы все хорошо сохранились, и некоторые социалисты попадали даже в те самые камеры и к тем же надзирателям, которых знали уже). Иным предлагали проехать в ссылку — о, ненадолго, годика на два-на три. А то еще мягче: только получить минус (столько-то городов), выбрать самому себе местожительство, но уж дальше, будьте ласковы, жить в этом месте прикрепленно и ждать воли ГПУ.
Операция эта растянулась на многие годы, потому что главным условием ее была тишина и незамечаемость. Важно было неукоснительно очищать Москву, Петроград, порты, промышленные центры, а потом просто уезды от всех иных видов социалистов. Это был грандиозный беззвучный пасьянс, правила которого были совершенно непонятны современникам, очертания которого мы можем оценить только теперь. Чей-то дальновидный ум это спланировал, чьи-то аккуратные руки, не пропуская ни мига, подхватывали карточку, отбывшую три года в одной кучке и мягко перекладывали ее в другую кучку. Тот, кто посидел в централе — переводился в ссылку (и куда-нибудь подальше), кто отбыл «минус» — в ссылку же (но за пределами видимости от «минуса»), из ссылки — в ссылку, потом снова в централ (уже другой), терпение и терпение господствовало у раскладывающих пасьянс. И без шума, без вопля постепенно затеривались инопартийные, роняли всякие связи с местами и людьми, где прежде знали их и их революционную деятельность — и так незаметно и неуклонно подготовлялось уничтожение тех, кто когда-то бушевал на студенческих митингах, кто гордо позванивал царскими кандалами.
В этой операции Большой Пасьянс было уничтожено большинство старых политкаторжан, ибо именно эсеры и анархисты, а не социал-демократы, получали от царских судов самые суровые приговоры, именно они и составляли население старой каторги.
Очередность уничтожения была, однако, справедлива: в 20-е годы им предлагалось подписать письменные отречения от своих партий и партийной идеологии. Некоторые отказывались — и так естественно попадали в первую очередь уничтожения, другие давали такие отречения — и тем прибавляли себе несколько лет жизни. Но неумолимо натекала и их очередь, и неумолимо сваливались с плеч и их голова
…Коренное уничтожение религии в этой стране, все 20-е и 30-е годы бывшее одной из важных целей ГПУ-НКВД, могло быть достигнуто только массовыми посадками самих верующих православных. Интенсивно изымались, сажались и ссылались монахи и монашенки, так зачернявшие прежнюю русскую жизнь. Арестовывали и судили церковные активы. Круги все расширялись — и вот уже гребли просто верующих мирян, старых людей, особенно женщин, которые верили упорнее и которых теперь на пересылках и в лагерях на долгие годы тоже прозвали монашками.
Религиозное воспитание детей стало в 20-е годы квалифицироваться как 58-10, то есть, контрреволюционная агитация! Правда, на суде еще давали возможность отречься от религии. Нечасто, но бывало так, что отец отрекался и оставался растить детей, а мать семейства шла на Соловки (все эти десятилетия женщины проявляли в вере большую стойкость). Всем религиозным давали десятку, высший тогда срок.
…
Среди многих последующих поколений утвердилось представленье о 20-х годах как о некоем разгуле ничем не стесненной свободы. В этой книге мы еще встретимся с людьми, кто воспринимал 20-е годы иначе.
…
Уж разумеется, не были обойдены ударом и эксплуататорские классы. Все 20-е годы продолжалось выматывание еще уцелевших бывших офицеров: и белых (но не заслуживших расстрела в гражданскую войну), и бело-красных, повоевавших там и здесь, и царско-красных, но которые не все время служили в Красной армии или имели перерывы, не удостоверенные бумагами. Выматывали потому, что сроки им давали не сразу, а проходили они — тоже пасьянс! — бесконечные проверки, их ограничивали в работе, в жительстве, задерживали, отпускали, снова задерживали — лишь постепенно они уходили в лагеря, чтобы больше оттуда не вернуться.
Однако, отправкой на Архипелаг офицеров решение проблемы не заканчивалось, а только начиналось: ведь оставались матери офицеров, жены и дети. Пользуясь непогрешимым социальным анализом легко было представить, что у них за настроение после ареста глав семей. Тем самым они просто вынуждали сажать и их! И льется еще этот поток.
В 20-е годы была амнистия казакам, участникам гражданской войны. С острова Лемноса многие вернулись на Кубань, получили землю. Позже были все посажены.
Затаились и подлежали вылавливанию также и все прежние государственные чиновники. Они умело маскировались, они пользовались тем, что ни паспортной системы, ни единых трудовых книжек еще не было в Республике — и пролезали в советские учреждения. Тут помогали обмолвки, случайные узнавания, соседские доносы… то бишь, боевые донесения. (Иногда — и чистый случай. Некто Мова из простой любви к порядку хранил у себя список всех бывших губернских юридических работников. В 1925 г. случайно это у него обнаружили — всех взяли — и всех расстреляли.)
Так лились потоки «за сокрытие соц. происхождения», за «бывшее соц. положение». Это понималось широко. Брали дворян по сословному признаку. Брали дворянские семьи. Наконец, не очень разобравшись, брали и личных дворян, т.е. попросту — окончивших когда-то университет. А уж взят — пути назад нет, сделанного не воротишь. Часовой Революции не ошибается.
…
Удобное мировоззрение рождает и удобный юридический термин: социальная профилактика. Он введен, он принят, он сразу всем понятен. (Один из начальников Беломорстроя Лазарь Коган так и будет скоро говорить: «Я верю, что лично вы ни в чем не виноваты. Но, образованный человек, вы же должны понимать, что проводилась широкая социальная профилактика!») В самом деле, ненадежных попутчиков, всю эту интеллигентскую шать и гниль — когда же сажать, если не в канун войны за мировую революцию? Когда большая война начнется — уже будет поздно.
И в Москве начинается планомерная проскребка квартала за кварталом. Повсюду кто-то должен быть взят. Лозунг: «Мы так трахнем кулаком по столу, что мир содрогнется от ужаса!» К Лубянке, к Бутыркам устремляются даже днем воронки, легковые автомобили, крытые грузовики, открытые извозчики. Затор в воротах, затор во дворе. Арестованных не успевают разгружать и регистрировать…
Типичный пример из этого потока: несколько десятков молодых людей сходятся на какие-то музыкальные вечера, не согласованные с ГПУ. Они слушают музыку, а потом пьют чай. Деньги на этот чай по сколько-то копеек они самовольно собирают в складчину. Совершенно ясно, что музыка — прикрытие их контрреволюционных настроений, а деньги собираются вовсе не на чай, а на помощь погибающей мировой буржуазии. И их арестовывают ВСЕХ, дают от трех до десяти лет (Анне Скрипниковой — 5), а несознавшихся зачинщиков (Иван Николаевич Варенцов и другие) — РАССТРЕЛИВАЮТ!
Или, в том же году, где-то в Париже собираются лицеисты-эмигранты отметить традиционный «пушкинский» лицейский праздник. Об этом напечатано в газетах. Ясно, что это — затея смертельно раненного империализма. И вот арестовываются ВСЕ лицеисты, еще оставшиеся в СССР, а заодно — и «правоведы» (другое такое же привилегированное училище).
…
Отведан новый вкус, и возник новый аппетит. Давно приходит пора сокрушить интеллигенцию техническую, слишком считающую себя незаменимой и не привыкшую подхватывать приказания на лету.
То есть, мы никогда инженерам и не доверяли — этих лакеев и прислужников бывших капиталистических хозяев мы с первых же лет Революции взяли под здоровое рабочее недоверие и контроль. Однако в восстановительный период мы все же допускали их работать в нашей промышленности, всю силу классового удара направляя на интеллигенцию прочую. Но чем больше зрело наше хозяйственное руководство, ВСНХ и Госплан, и увеличивалось число планов, и планы эти сталкивались и вышибали друг друга — тем ясней становилась вредительская сущность старого инженерства, его неискренность, хитрость и продажность. Часовой Революции прищурился зорче — и куда только он направлял свой прищур, там сейчас же и обнаруживалось гнездо вредительства.
Эта оздоровительная работа полным ходом пошла с 1927-го года и сразу въявь показала пролетариату все причины наших хозяйственных неудач и недостач. НКПС (железные дороги) — вредительство (вот и трудно на поезд попасть, вот и перебои в доставке). МОГЭС — вредительство (перебои со светом). Нефтяная промышленность — вредительство (керосина не достанешь). Текстильная — вредительство (не во что одеться рабочему человеку). Угольная — колоссальное вредительство (вот почему мерзнем!) Металлическая, военная, машиностроительная, судостроительная, химическая, горно-рудная, золото-платинная, ирригация — всюду гнойные нарывы вредительства! со всех сторон — враги с логарифмическими линейками! ГПУ запыхалось хватать и таскать вредителей. В столицах и в провинции, работали коллегии ОГПУ и пролетарские суды, проворачивая эту тягучую нечисть, и об их новых мерзостных делишках каждый день, ахая, узнавали (а то и не узнавали) из газет трудящиеся. … Каждая отрасль, каждая фабрика и кустарная артель должны были искать у себя вредительство, и едва начинали — тут же и находили (с помощью ГПУ). Если какой инженер дореволюционного выпуска и не был еще разоблаченным предателем, то наверняка можно было его в этом подозревать.
Так в несколько лет сломали хребет старой русской инженерии, составлявшей славу нашей страны…
Само собой, что и в этот поток, как во всякий, прохватываются и другие люди, близкие и связанные с обреченными, например и… не хотелось бы запятнать светло-бронзовый лик Часового, но приходится… и несостоявшиеся осведомители. Этот вовсе секретный, никак публично не проявленный, поток мы просили бы читателя все время удерживать в памяти — особенно для первого послереволюционного десятилетия: тогда люди еще бывали горды, у многих еще не было понятия, что нравственность — относительна, имеет лишь узко-классовый смысл — и люди смели отказываться от предлагаемой службы, и всех их карали без пощады. …
В 30-е годы этот поток непокорных сходит к нулю: раз требуют осведомлять, значит, надо — куда ж денешься? «Плетью обуха не перешибешь». «Не я — так другой». «Лучше буду сексотом я, хороший, чем другой, плохой». Впрочем, тут уже добровольцы прут в сексоты, не отобьешься: и выгодно, и доблестно.
В 1928 году в Москве слушается громкое Шахтинское Дело — громкое по публичности, которое ему придают, по ошеломляющим признаниям и самобичеванию подсудимых (еще пока не всех). Через два года в сентябре 1930-го с треском судятся организаторы голода (они! они! вот они!) — 48 вредителей в пищевой промышленности. В конце 1930-го, проводится еще громче и уже безукоризненно отрепетированный процесс Промпартии: тут уже все подсудимые до единого взваливают на себя любую омерзительную чушь — и вот перед глазами трудящихся, как монумент, освобожденный от покрывала, восстает грандиозное хитроумное сплетение всех отдельных доныне разоблаченных вредительств в единый дьявольский узел с Милюковым, Рябушинским, Детердингом и Пуанкаре.
Уже начиная вникать в нашу судебную практику, мы понимаем, что общевидные судебные процессы — это только наружные кротовые кучи, а все главное копанье идет под поверхностью. На эти процессы выводится лишь небольшая доля посаженных, лишь те, кто соглашается противоестественно оговаривать себя и других в надежде на послабление. Большинство же инженеров, кто имел мужество и разум отвергнуть следовательскую несуразицу — те судятся неслышно, но лепятся и им — несознавшимся — те же десятки от коллегии ГПУ.
Потоки льются под землею, по трубам, они канализируют поверхностную цветущую жизнь.
Именно с этого момента предпринят важный шаг ко всенародному участию в канализации, ко всенародному распределению ответственности за нее: те, кто своими телами еще не грохнулись в канализационные люки, кого еще не понесли трубы на Архипелаг — те должны ходить поверху со знаменами, славить суды и радоваться судебным расправам. (Это предусмотрительно! — пройдут десятилетия, история очнется — но следователи, судьи и прокуроры не окажутся более виноваты, чем мы с вами, сограждане! Потому-то мы и убелены благопристойными сединами, что в свое время благопристойно голосовали ЗА.)
Первую такую пробу Сталин провел по поводу организаторов голода — и еще бы пробе не удаться, когда все оголодали на обильной Руси, когда все только и озираются: куда ж наш хлебушка запропастился? И вот по заводам и учреждениям, опережая решение суда, рабочие и служащие гневно голосуют за смертную казнь негодяям подсудимым. А уж к Промпартии — это всеобщие митинги, это демонстрации (с прихватом и школьников), это печатный шаг миллионов и рев за стеклами судебного здания: «Смерти! Смерти! Смерти!»
На этом изломе нашей истории раздавались одинокие голоса протеста или воздержания — очень много мужества надо было в том хоре и реве, чтобы сказать, «нет!» — несравнимо с сегодняшнею легкостью! (а и сегодня не очень-то возражают.) И сколько знаем мы — все это были голоса тех самых бесхребетных и хлипких интеллигентов. На собрании ленинградского Политехнического института профессор Дмитрий Аполлинарьевич Рожанский ВОЗДЕРЖАЛСЯ (он, видите, вообще противник смертной казни, это, видите ли, на языке науки необратимый процесс) — и тут же посажен! Студент Дима Олицкий — воздержался, и тут же посажен! И все эти протесты заглохли при самом начале.
Сколько знаем мы, седоусый рабочий класс одобрял эти казни. Сколько знаем мы, от пылающих комсомольцев и до партийных вождей и до легендарных командармов — весь авангард единодушествовал в одобрении этих казней. Знаменитые революционеры, теоретики и провидцы, за 7 лет до своей бесславной гибели приветствовали тот рев толпы, не догадываясь что при пороге их время, что скоро и их имена поволокут в этом реве — «нечистью» и «мразью«.
…
И подходит, медленно, но подходит очередь садиться в тюрьму членам правящей партии! Пока (1927-29 гг.) это — «рабочая оппозиция» или троцкисты, избравшие себе неудачного лидера. Их пока — сотни, скоро будут — тысячи. Но лиха беда начало! Как эти троцкисты спокойно смотрели на посадки инопартийных, так сейчас остальная партия одобрительно взирает на посадку троцкистов. Всем свой черед. Дальше потечет несуществующая «правая» оппозиция. Членик за члеником прожевав с хвоста, доберется пасть и до собственной головы.
С 1928-го же года приходит пора рассчитываться с буржуазными последышами — нэпманами. Чаще всего им приносят все возрастающие и уже непосильные налоги, с какого-то раза они отказываются платить, и тут их сажают за несостоятельность и конфискуют имущество…
В развитии нэпманского потока есть свой экономический интерес. Государству нужно имущество, нужно золото, а Колымы еще нет никакой. С конца 1929 г. начинается знаменитая золотая лихорадка, только лихорадит не тех, кто золото ищет, а тех, из кого его трясут. Особенность нового «золотого» потока в том, что этих своих кроликов ГПУ, собственно, ни в чем не винит и готово не посылать их в страну ГУЛаг, а только хочет отнять у них золото по праву сильного. Поэтому забиты тюрьмы, изнемогают следователи, и пересылки, этапы и лагеря получают непропорционально меньшее пополнение.
…
Введение паспортной системы на пороге 30-х годов тоже дало изрядное пополнение лагерям. Как Петр 1 упрощал строение народа, прометая все желобки и пазы между сословиями, так действовала и наша социалистическая паспортная система: она выметала именно промежуточных насекомых, она настигала хитрую, бездомную и ни к чему на приставленную часть населения. Да поперву и ошибались люди много с теми паспортами, — и непрописанные и не выписанные подгребались на Архипелаг, хоть на годок.
Так пузырились и хлестали потоки — но черезо всех перекатился и хлынул в 1929-30 годах многомиллионный поток раскулаченных. Он был непомерно велик, и не вместила б его даже развитая сеть следственных тюрем (к тому ж забитая «золотым» потоком), но он миновал ее, он сразу шел на пересылки, в этапы, в страну ГУЛаг. Своей единовременной набухлостью этот поток (этот океан!) выпирал за пределы всего, что может позволить себе тюремно-судебная система даже огромного государства. Он не имел ничего сравнимого с собой во всей истории России. Это было народное переселение, этническая катастрофа. Но как умно были разработаны каналы ГПУ-ГУЛага, что города ничего бы и не заметили! — если б не потрясший их трехлетний странный голод — голод без засухи и без войны.
Поток этот отличался от всех предыдущих еще и тем, что здесь не цацкались брать сперва главу семьи, а там посмотреть, как быть с остальной семьей. Напротив, здесь сразу выжигали только гнездами, брали только семьями и даже ревниво следили, чтобы никто из детей четырнадцати, десяти или шести лет не отбился бы в сторону: все наподскреб должны были идти в одно место, на одно общее уничтожение. (Это был ПЕРВЫЙ такой опыт, во всяком случае в Новой истории. Его потом повторит Гитлер с евреями и опять же Сталин с неверными или подозреваемыми нациями.)
Поток этот ничтожно мало содержал в себе тех кулаков, по которым назван был для отвода глаз. Кулаком называется по-русски прижимистый бесчестный сельский переторговщик, который богатеет не своим трудом, а чужим, через ростовщичество и посредничество в торговле. Таких в каждой местности и до революции-то были единицы, а революция вовсе лишила их почвы для деятельности. — Затем, уже после 17-го года, по переносу значения кулаками стали называть (в официальной и агитационной литературе, отсюда вошло в устный обиход) тех, кто вообще использует труд наемных рабочих, хотя бы по временным недостаткам своей семьи. Но не упустим из виду, что после революции за всякий такой труд невозможно было не уплатить справедливо — на страже батраков стояли комбеды и сельсовет, попробовал бы кто-нибудь обидеть батрака! Справедливый же наем труда допускается в нашей стране и сейчас.
Но раздувание хлесткого термина кулак шло неудержимо, и к 1930-му году так звали уже ВООБЩЕ ВСЕХ КРЕПКИХ КРЕСТЬЯН — крепких в хозяйстве, крепких в труде и даже просто в своих убеждениях. Кличку кулак использовали для того, чтобы размозжить в крестьянстве КРЕПОСТЬ. Вспомним, очнемся: лишь двенадцать лет прошло с великого Декрета о Земле — того самого, без которого крестьянство не пошло бы за большевиками, и Октябрьская революция бы не победила. Земля была роздана по едокам, РАВНО. Всего лишь девять лет, как мужики вернулись из Красной армии и накинулись на свою завоеванную землю. И вдруг — кулаки, бедняки. Откуда это? Иногда — от счастливого или несчастливого состава семьи. Но не больше ли всего от трудолюбия и упорства? И вот теперь-то этих мужиков, чей хлеб Россия и ела в 1928 году, бросились искоренять свои местные неудачники и приезжие городские люди. Как озверев, потеряв всякое представление о «человечестве», потеряв людские понятия, набранные за тысячелетия, — лучших хлеборобов стали схватывать вместе с семьями и безо всякого имущества, голыми, выбрасывать в северное безлюдье, в тундру и в тайгу.
Такое массовое движение не могло не осложниться. Надо было освободить деревню также и от тех крестьян, кто просто проявлял неохоту идти в колхоз, несклонность к коллективной жизни, которой они не видели в глаза и о которой подозревали (мы теперь знаем, как основательно), что будет руководство бездельников, принудиловка и голодаловка. Нужно было освободиться и от тех крестьян (иногда совсем небогатых), кто за свою удаль, физическую силу, решимость, звонкость на сходках, любовь к справедливости были любимы односельчанами, а по своей независимости — опасны для колхозного руководства. И еще в каждой деревне были такие, кто ЛИЧНО стал поперек дороги здешним активистам. По ревности, по зависти, по обиде был теперь самый удобный случай с ними рассчитаться. Для всех этих жертв требовалось новое слово — и оно родилось. В нем уже не было ничего «социального», экономического, но оно звучало великолепно: подкулачник. То есть, я считаю, что ты — пособник врага. И хватит того! Самого оборванного батрака вполне можно зачислить в подкулачники! (Хорошо помню, что в юности нам это слово казалось вполне логичным, ничего неясного).
Так охвачены были двумя словами все те, кто составлял суть деревни, ее энергию, ее смекалку и трудолюбие, ее сопротивление и совесть. Их вывезли — и коллективизация была проведена.
Но и из деревни коллективизированной полились новые потоки:
— поток вредителей сельского хозяйства. Повсюду стали раскрываться агрономы-вредители, до этого года всю жизнь работавшие честно, а теперь умышленно засоряющие русские поля сорняками (разумеется по указаниям московского института, полностью теперь разоблаченного). Одни агрономы не выполняют глубокоумных директив Лысенко (в таком потоке в 1931 году отправлен в Казахстан «король» картофеля Лорх). Другие выполняют их слишком точно и тем обнажают их глупость (в 1934 году псковские агрономы посеяли лен по снегу — точно, как велел Лысенко. Семена набухли, заплесневели и погибли. Обширные поля пропустовали год. Лысенко не мог сказать, что снег — кулак, или что сам дурак. Он обвинил, что агрономы — кулаки и извратили его технологию. И потянулись агрономы в Сибирь). А еще почти во всех МТС обнаружено вредительство в ремонте тракторов (вот чем объяснялись неудачи первых колхозных лет!)
— поток «за потери урожая» (а «потери» сравнительно с произвольной цифрой, выставленной весною «комиссией по определению урожая»)
— «за невыполнение государственных обязательств по хлебосдаче» (райком обязался, а колхоз не выполнил — садись!)
— поток стригущих колоски. Ночная ручная стрижка колосков в поле! — совершенно новый вид сельского занятия и новый вид уборки урожая! Это был немалый поток, это были многие десятки тысяч крестьян, часто даже не взрослые мужики и бабы, а парни и девки, мальчишки и девчонки, которых старшие посылали ночами стричь, потому что не надеялись получить из колхоза за свою дневную работу. За это горькое и малоприбыльное занятие (в крепостное время крестьяне не доходили до такой нужды!) суды отвешивали сполна: десять лет как за опаснейшее хищение социалистической собственности по знаменитому закону от 7 августа 1932 года (в арестантском просторечии закон семь восьмых).
Этот закон от «седьмого-восьмого» дал еще отдельный большой поток со строек первой и второй пятилетки, с транспорта, из торговли, с заводов. Крупными хищениями велено было заниматься НКВД. Этот поток следует иметь в виду дальше как постоянно текущий, особенно обильный в военные годы — и так пятнадцать лет (до 1947-го, когда он будет расширен и осуровлен).
Но наконец-то мы можем и передохнуть! Наконец-то сейчас и прекратятся все массовые потоки! — товарищ Молотов сказал 17 мая 1933 г.: «мы видим нашу задачу не в массовых репрессиях». Фу-у-ф, да и пора бы. Прочь ночные страхи! Но что за лай собак? Ату! Ату!
Во-ка! Это начался Кировский поток из Ленинграда, где напряженность признана настолько великой, что штабы НКВД созданы при каждом райисполкоме города, а судопроизводство введено «ускоренное» (оно и раньше не поражало медлительностью) и без права обжалования (оно и раньше не обжаловалось). Считается, что четверть Ленинграда была расчищена в 1934-35-м. Эту оценку пусть опровергнет тот, кто владеет точной цифрой и даст ее. (Впрочем поток этот был не только ленинградский, он достаточно отозвался по всей стране в форме привычной, хотя и бессвязной: в увольнении из аппарата все еще застрявших где-то там детей священников, бывших дворянок, да имеющих родственников за границей.)
***
В таких захлестывающих потоках всегда терялись скромные неизменные ручейки, которые не заявляли о себе громко, но лились и лились:
— то шуцбундовцы, проигравшие классовые бои в Вене и приехавшие спасаться в отечество мирового пролетариата;
— то эсперантисты (эту вредную публику Сталин выжигал в те же годы, что и Гитлер);
— то — недобитые осколки Вольного Философского Общества, нелегальные философские кружки;
— то — учителя, несогласные с передовым бригадно-лабораторным методом обучения…
— то — сотрудники Политического Красного Креста, который стараниями Екатерины Пешковой все еще отстаивал свое существование;
— то — горцы Северного Кавказа за восстание (1935 г.); национальности текут и текут. (На Волгоканале национальные газеты выходят на четырех языках — татарском, тюркском, узбекском и казахском. Так есть кому их читать!);
— и опять — верующие, теперь не желающие идти на работу по воскресеньям (вводили пятидневку, шестидневку); колхозники, саботирующие в церковные праздники, как привыкли в индивидуальную эру;
— и всегда — отказавшиеся стать осведомителями НКВД. (тут попадали и священники, хранившие тайну исповеди — ОРГАНЫ быстро сообразили, как им полезно знать содержание исповедей, единственная польза от религии);
— а сектантов берут все шире;
— а Большой Пасьянс социалистов все перекладывается.
И наконец, еще ни разу не названный, но все время текущий поток Десятого Пункта, он же КРА (Контр-революционная Агитация), он же АСА (АнтиСоветская Агитация). Поток Десятого Пункта — пожалуй, самый устойчивый из всех — не пресекался вообще никогда, а во времена других потоков, как 37-го, 45-го или 49-го годов, набухал особенно полноводно.
***
Надо сказать, что операция 1937 года не была стихийной, а планировалась, что в первой половине этого года во многих тюрьмах Союза произошло переоборудование — из камер выносились койки, строились сплошные нары, одноэтажные, двухэтажные <Как не случайно и Большой Дом в Ленинграде был закончен в 1934 году, как раз к убийству Кирова>. Вспоминают старые арестанты, что будто бы и первый удар был массированным, чуть ли не в какую-то августовскую ночь по всей стране (но зная нашу неповоротливость, я не очень этому верю). А осенью, когда к двадцатилетию Октября ожидалась с верою всеобщая великая амнистия, шутник Сталин добавил в уголовный кодекс невиданные новые сроки — 15 и 20 лет (25-летний же срок появился к 30-летию Октября — 1947 году).
Нет нужды повторять здесь о 37-м годе то, что уже широко написано и еще будет многократно повторено: что был нанесен крушащий удар по верхам партии, советского управления, военного командования и верхам самого ГПУ-НКВД. Вряд ли в какой области сохранился первый секретарь обкома или председатель облисполкома — Сталин подбирал себе более удобных.
Ольга Чавчавадзе рассказывает, как было в Тбилиси: в 38-м году арестовали председателя горисполкома, его заместителя, всех (одиннадцать) начальников отделов, их помощников, всех главных бухгалтеров, всех главных экономистов. Назначили новых. Прошло два месяца. И вот опять сажают: председателя, заместителя, всех (одиннадцать) начальников отделов, всех главных бухгалтеров, всех главных экономистов. На свободе остались: рядовые бухгалтеры, машинистки, уборщицы, курьеры…
В посадке же рядовых членов партии был видимо секретный, нигде прямо в протоколах и приговорах не названный мотив: преимущественно арестовывать членов партии со стажем до 1924 года. Это особенно решительно проводилось в Ленинграде, потому что именно все те подписывали «платформу» Новой оппозиции. (А как бы они могли не подписывать? как бы могли «не доверять» своему ленинградскому губкому?)
И вот как бывало, картинка тех лет. Идет (в Московской области) районная партийная конференция. Ее ведет новый секретарь райкома вместо недавно посаженного. В конце конференции принимается обращение преданности товарищу Сталину. Разумеется, все встают (как и по ходу конференции все вскакивали при каждом упоминании его имени). В маленьком зале хлещут «бурные аплодисменты, переходящие в овацию». Три минуты, четыре минуты, пять минут они все еще бурные и все еще переходящие в овацию. Но уже болят ладони. Но уже затекли поднятые руки. Но уже задыхаются пожилые люди. Но уже это становится нестерпимо глупо даже для тех кто искренно обожает Сталина. Однако: кто же первый осмелится прекратить? Это мог бы сделать секретарь райкома, стоящий на трибуне и только что зачитавший это самое обращение. Но он — недавний, он — вместо посаженного, он сам боится! Ведь здесь, в зале, стоят и аплодируют энкаведисты, они-то следят, кто покинет первый!.. И аплодисменты в безвестном маленьком зале, безвестно для вождя продолжаются 6 минут! 7 минут! 8 минут!.. Они погибли! Они пропали! Они уже не могут остановиться, пока не падут с разорвавшимся сердцем! Еще в глуби зала, в тесноте, можно хоть чуть сжульничать, бить реже, не так сильно, не так яростно, — но в президиуме, на виду?! Директор местной бумажной фабрики, независимый сильный человек, стоит в президиуме, и понимая всю ложность, всю безысходность положения, аплодирует! — 9-ю минуту! 10-ю! Он смотрит с тоской на секретаря райкома, но тот не смеет бросить. Безумие! Повальное! Озираясь друг на друга со слабой надеждой, но изображая на лицах восторг, руководители района будут аплодировать, пока не упадут, пока их не станут выносить на носилках! И даже тогда оставшиеся не дрогнут!.. И директор бумажной фабрики на 11-й минуте принимает деловой вид и опускается на место в президиуме. И — о, чудо! — куда делся всеобщий несдержанный неописуемый энтузиазм? Все разом на том же хлопке прекращают и тоже садятся. Они спасены! Белка догадалась выскочить из колеса!..
Однако, вот так-то и узнают независимых людей. Вот так-то их и изымают. В ту же ночь директор фабрики арестован. Ему легко мотают совсем по другому поводу десять лет. Но после подписания 206-й (заключительного следственного протокола) следователь напоминает ему:
— И никогда на бросайте аплодировать первый!
Вот это и есть отбор по Дарвину. Вот это и есть изматывание глупостью.
Но сегодня создается новый миф. Всякий печатный рассказ, всякое печатное упоминание о 37-м годе — это непременно рассказ о трагедии коммунистов-руководителей. И вот уже нас уверили, и мы невольно поддаемся, что 37-й — 38-й тюремный год состоял в посадке именно крупных коммунистов — и как будто больше никого. Но от миллионов, взятых тогда, никак не могли составить видные партийные и государственные чины более 10 процентов. Даже в ленинградских очередях с передачами больше всего стояло женщин простых, вроде молочниц.
Состав захваченных в том мощном потоке и отнесенных полумертвыми на Архипелаг, так пестр, причудлив, что долго бы ломал голову, кто захотел бы научно выделить закономерности.
А истинный посадочный закон тех лет был — заданность цифры, разнарядки, разверстки. Каждый город, район, каждая воинская часть получали контрольную цифру и должны были выполнить ее в срок. Все остальное — от сноровки оперативников.
…
Конечно, какие-то частные закономерности осмыслить можно. Садятся:
— наши за границей истинные шпионы. (Это часто — искреннейшие коминтерновцы или чекисты, много — привлекательных женщин. Их вызывают на родину, на границе арестовывают, затем дают очную ставку с их бывшим начальником из Коминтерна, например Мировым-Короной. Тот подтверждает, что сам работал на какую-нибудь из разведок — и, значит, его подчиненные — автоматически, и тем вреднее, чем честнее!)
— ка-вэ-жэ-динцы. (Все поголовно советские служащие КВЖД оказываются сплошь, включая жен, детей и бабушек, японскими шпионами. Но надо признать, что их брали уже и несколькими годами раньше);
— корейцы с Дальнего Востока (ссылка в Казахстан) — первый опыт взятия по крови;
— ленинградские эстонцы (все берутся по одной лишь фамилии, как белоэстонские шпионы);
— все латышские стрелки и латыши-чекисты — да, латыши, акушеры Революции, составлявшие совсем недавно костяк и гордость ЧК! И даже те коммунисты буржуазной Латвии, которых выменяли в 1921 году, освободив их от ужасных латвийских сроков в два и в три года…
Под общий шум заканчивается и перекладка Большого Пасьянса, гребут еще недовзятых. Уже незачем скрываться, уже пора эту игру обрывать. Теперь социалистов забирают в тюрьму целыми ссылками (например, Уфа, Саратов), судят всех вместе, гонят на бойни Архипелага — стадами.
Нигде особо не объявлено, что надо стараться побольше сажать интеллигенцию, но ее не забывали никогда в предыдущих потоках, не забывают и теперь. Достаточно студенческого доноса (сочетание этих слов давно не звучит странно), что их вузовский лектор цитирует все больше Ленина и Маркса, а Сталина не цитирует — и лектор уже не приходит на очередную лекцию. А если он вообще не цитирует?.. — садятся все Ленинградские востоковеды среднего и младшего поколения. Садится весь состав Института Севера (кроме сексотов) — Не брезгуют и преподавателями школ. В Свердловске создано дело тридцати преподавателей средних школ во главе с их завОблоно Перелем, одно из ужасных обвинений: устраивали в школах елки для того, чтобы жечь школы! Из них пятеро замучены на следствии, умерли до суда. Двадцать четыре умерло в лагерях. Многочисленные «свидетели» по их делу — сейчас в Свердловске и благоденствуют: номенклатурные работники, персональные пенсионеры. Дарвиновский отбор. А по лбу инженеров (уже советского поколения, уже не «буржуазных») дубина опускается с равномерностью маятника. У маркшейдера Микова Николая Меркурьевича из-за какого-то нарушения в пластах не сошлись два встречных забоя. 58-7, 20 лет! Шесть геологов (группа Котовича) «за намеренное сокрытие запасов олова в недрах (! — то есть за неоткрытие их!) на случай прихода немцев» (донос) — 58-7, по 10 лет.
В догонку главным потокам — еще спец-поток: жены, Че-эСы (члены семьи)! Жены крупных партийцев, а местами (Ленинград) — и всех, кто получил «10 лет без права переписки», кого уже нет. ЧеэСам, как правило, всем по восьмерке. (Все же мягче, чем раскулаченным, и дети — на материке.)
Груды жертв! Холмы жертв! Фронтальное наступление НКВД на город
— у техника-электрика оборвался на его участке провод высокого напряжения. 58-7, 20 лет.
— пермский рабочий Новиков обвинен в подготовке взрыва камского моста;
— Южакова (в Перми же) арестовали днем, за женой пришли ночью. Ей предъявили список лиц и потребовали подписать, что все они собирались в их доме на меньшевистско-эсеровские собрания (разумеется, их не было). За это ее обещали выпустить к оставшимся трем детям. Она подписала, погубила всех, да и сама, конечно, осталась сидеть;
— Надежда Юденич арестована за свою фамилию. Правда, через 9 месяцев установили, что она не родственница генерала и выпустили (ну, там ерунда: за это время мать умерла от волнений);
— в Старой Руссе смотрели кинофильм «Ленин в Октябре». Кто-то обратил внимание на фразу: «Это должен знать Пальчинский!» — а Пальчинский-то защищает Зимний Дворец. Позвольте, а у нас медсестра работает — Пальчинская! Взять ее! И взяли. И оказалось, действительно — жена, после расстрела мужа скрывшаяся в захолустье.
— братья Борушко (Павел, Иван и Степан) приехали в 1930 году из Польши еще МАЛЬЧИКАМИ, к своим родным. Теперь юношами они получают ПШ (подозрение в шпионаже), 10 лет;
— водительница краснодарского трамвая поздно ночью возвращалась из депо пешком, и на окраине на свою беду, прошла мимо застрявшего грузовика, близ которого суетились. Он оказался полон трупов — руки и ноги торчали из-под брезента. Ее фамилию записали, на другой день арестовали. Спросил следователь: что она видела? Она призналась честно (дарвиновский отбор). Антисоветская агитация, 10 лет.
— водопроводчик выключал в своей комнате репродуктор всякий раз, как передавались бесконечные письма Сталину Кто помнит их?! Часами, ежедневно, оглупляюще одинаковые! Вероятно, диктор Левитан хорошо их помнит: он их читал с раскатами, с большим чувством. Сосед донес (о, где теперь этот сосед?), СОЭ (социально-опасный элемент), 8 лет;
— полуграмотный печник любил в свободное время расписываться — это возвышало его перед самим собой. Бумаги чистой не было, он расписывался на газетах. Его газету с росчерками по лику Отца и Учителя соседи обнаружили в мешочке в коммунальной уборной. АСА, 10 лет.
Сталин и его приближенные любили свои портреты, испещряли ими газеты, распложали их в миллионных количествах. Мухи мало считались с их святостью, да и газеты жалко было не использовать — и сколько же несчастных получило на этом срок!
Аресты катились по улицам и домам эпидемией. Как люди передают друг другу эпидемическую заразу, о том не зная — рукопожатием, дыханием, передачей вещи, так рукопожатием, дыханием, встречей на улице они передавали друг другу заразу неминуемого ареста. Ибо если завтра тебе суждено признаться, что ты сколачивал подпольную группу для отравления городского водопровода, а сегодня я пожал тебе руку на улице — значит, я обречен тоже.
Семь лет перед тем город смотрел, как избивали деревню и находил это естественным. Теперь деревня могла бы посмотреть, как избивают город — но она была слишком темна для того, да и саму-то ее добивали;
— землемер (!) Саунин получил 15 лет за… падеж скота (!) в районе и плохие урожаи (!) (а головка района вся расстреляна за то же);
— приехал на поле секретарь райкома подгонять с пахотой, и спросил его старый мужик, знает ли секретарь, что за семь лет колхозники не получили на трудодни ни грамма зерна, только соломы, и то немного. За вопрос этот получил старик АСА, 10 лет;
— а другая была судьба у мужика с шестью детьми. Из-за этих шести ртов он не жалел себя на колхозной работе, все надеялся что-то выколотить. И впрямь, вышел ему — орден. Вручали на собрании, речи говорили. В ответном слове мужик расчувствовался и сказал: «Эх, мне бы вместо этого ордена — да пудик муки! Нельзя ли так-то?» Волчьим смехом расхохоталось собрание, и со всеми шестью своими ртами пошел новый орденоносец в ссылку.
Объединить ли все теперь и объяснить, что сажали безвинных? Но мы упустили сказать, что само понятие вины отменено еще пролетарской революцией, а в начале 30-х годов объявлено правым оппортунизмом! Так что мы уже не можем спекулировать на этих отсталых понятиях: вина и невиновность.
***
Обратный выпуск 1939 года — случай в истории Органов невероятный, пятно на их истории! Но впрочем этот антипоток был невелик, около одного-двух процентов взятых перед тем — еще не осужденных, еще не отправленных далеко и не умерших. Невелик, а использован умело. Это была сдача копейки с рубля, это нужно было, чтобы все свалить на грязного Ежова, укрепить вступающего Берию и чтобы ярче воссиял Вождь. Этой копейкой ловко вбили оставшийся рубль в землю. Ведь если «разобрались и выпустили» (даже газеты бестрепетно писали об отдельных оклеветанных) — значит остальные-то посаженные — наверняка мерзавцы! А вернувшиеся — молчали. Они дали подписку. Они онемели от страха. И мало кто что узнал из тайн Архипелага. Разделение было прежнее: воронки — ночью, демонстрации — днем.
Да, впрочем, копейку эту быстро добрали назад — в тех же годах, по тем же пунктам необъятной Статьи. Ну, кто заметил в 40-м году поток жен за неотказ от мужей? Ну, кто помнит и в самом Тамбове, что в этом мирном году посадили целый джаз, игравший в кино «Модерн», так как все они оказались врагами народа? А кто заметил 30 тысяч чехов, ушедших в 1939 году из оккупированной Чехословакии в родную славянскую страну СССР? Нельзя было поручиться, что кто-нибудь из них не шпион. Их отправили всех в северные лагеря (и вот откуда во время войны выплывает «чехословацкий корпус»). Да позвольте, да не в 39-м ли году мы протянули руку помощи западным украинцам, западным белорусам, а затем в 40-м и Прибалтике, и молдаванам? Наши братья совсем-таки оказались нечищенные, и потекли оттуда потоки социальной профилактики. Брали слишком состоятельных, влиятельных, заодно и слишком самостоятельных, слишком умных, слишком заметных; в бывших польских областях — особенно густо поляков (тогда-то была навербована злополучная Катынь, тогда-то в северных лагерях заложили силос под будущую армию Сикорского-Андерса). Всюду брали — офицеров. И так население встряхивалось, смолкало, оставалось без возможных руководителей сопротивления. Так внушалось благоразумие, отсыхали прежние связи, прежние знакомства.
Финляндия оставила нам перешеек без населения, зато по Карелии и по Ленинграду в 40-м году прошло изъятие и переселение лиц с финской кровью. Мы этого ручейка не заметили: у нас кровь не финская.
В финскую же войну был первый опыт: судить наших сдавшихся пленников как изменников Родине. Первый опыт в человеческой истории! — а ведь вот поди ж ты, не заметили!
Отрепетировали — и как раз грянула война, а с нею — грандиозное отступление. Из западных республик, оставляемых врагу, надо было спешить в несколько дней выбрать еще кого можно. В Литве были в поспешности оставлены целые воинские части, полки, зенитные и артиллерийские дивизионы, — но управились вывезти несколько тысяч семей неблагонадежных литовцев (четыре тысячи из них отдали потом в Красноярском лагере на разграб уркам). С 28 июня спешили арестовывать в Латвии, в Эстонии. Но жгло, и отступать пришлось еще быстрей. Забыли вывезти целые крепости, как Брестскую, но не забывали расстреливать политзаключенных в камерах и дворах Львовской, Ровенской, Таллинской и многих других западных тюрем. В Тартусской тюрьме расстреляли 192 человека, трупы бросали в колодезь.
Это как вообразить? — ты ничего не знаешь, открывается дверь камеры, и в тебя стреляют. Ты предсмертно кричишь — и никто, кроме тюремных камней не услышит и не расскажет. Говорят, впрочем, были и недострелянные. Может быть мы еще прочтем об этом книгу?
В тылу первый же военный поток был — распространители слухов и сеятели паники, по специальному внекодексному Указу, изданному в первые дни войны. Это было пробное кровопускание, чтобы поддержать общую подтянутость. Давали всем по 10 лет, но не считалось 58-й статьей (и те немногие, кто пережил лагеря военных лет, были в 1945 году амнистированы).
Затем был поток не сдавших радиоприемники или радиодетали. За одну найденную (по доносу) радиолампу давали 10 лет.
Тут же был и поток немцев — немцев Поволжья, колонистов с Украины и Северного Кавказа, и всех вообще немцев, где-либо в Советском Союзе живших. Определяющим признаком была кровь, и даже герои гражданской войны и старые члены партии, но немцы — шли в эту ссылку…
По своей сути ссылка немцев была то же, что раскулачивание, только мягче, потому что больше вещей разрешали взять с собой и не слали в такие гиблые смертные места. Юридической же формы, как и у раскулачивания, у нее не было. Уголовный кодекс был сам по себе, а ссылка сотен тысяч человек — сама по себе. Это было личное распоряжение монарха. Кроме того, это был его первый национальный эксперимент подобного рода, это было ему интересно теоретически.
С конца лета 1941 года, а еще больше осенью хлынул поток окруженцев. Это были защитники отечества, те самые, кого несколько месяцев назад наши города провожали с оркестрами и цветами, кому после этого досталось встретить тяжелейшие танковые удары немцев и, в общем хаосе и не по своей совсем вине, побывать не в плену, нет! — а боевыми разрозненными группами сколько-то времени провести в немецком окружении, и выйти оттуда. И вместо того, чтобы братски обнять их на возврате (как сделала бы всякая армия мира), дать отдохнуть, съездить к семье, а потом вернуться в строй — их везли в подозрении, под сомнением, бесправными обезоруженными командами — на пункты проверки и сортировки, где офицеры Особых Отделов начинали с полного недоверия каждому их слову и даже — те ли они, за кого себя выдают. А метод проверки был — перекрестные допросы, очные ставки, показания друг на друга. После проверки часть окруженцев восстанавливалась в своих прежних именах, званиях и доверии и шла на воинские формирования. Другая часть, пока меньшая, составила первый поток изменников родине. Они получали 58-1-б, но сперва, до выработки стандарта, меньше 10 лет.
Так очищалась армия Действующая. Но еще была огромная армия Бездействующая на Дальнем Востоке и в Монголии. Не дать заржаветь этой армии — была благородная задача Особых Отделов. У героев Халхин-гола и Хасана при бездействии начинали развязываться языки, тем более, что им теперь дали изучать до сих пор засекреченные от собственных солдат дегтяревские автоматы и полковые минометы. Держа в руках такое оружие, им трудно было понять, почему мы на Западе отступаем. Через Сибирь и Урал им никак было не различить, что отступая по 120 километров в день, мы просто повторяем кутузовский заманивающий маневр. Облегчить это понимание мог только поток из Восточной армии. И уста стянулись, и вера стала железной.
Само собою в высоких сферах тоже лился поток виновников отступления (не Великий же Стратег был в нем повинен!). Это был небольшой, на полсотни человек, генеральский поток, сидевший в московских тюрьмах летом 1941 года, а в октябре 41-го увезенный на этап. Среди генералов больше всего авиационных — командующий воздушными силами Смушкевич, генерал Е. С. Птухин (он говорил: «если б я знал — я бы сперва по Отцу Родному отбомбился, а потом бы сел!») и другие.
Победа под Москвой породила новый поток: виновных москвичей. Теперь при спокойном рассмотрении оказалось, что те москвичи, кто не бежал и не эвакуировался, а бесстрашно оставался в угрожаемой и покинутой властью столице, уже тем самым подозреваются: либо в подрыве авторитета власти (58-10); либо в ожидании немцев (58-1-а через 19-ю, этот поток до самого 1945 года кормил следователей Москвы и Ленинграда).
Разумеется, 58-10, АСА, никогда не прерывалась, и всю войну довлела тылу и фронту. Ее получали эвакуированные, если рассказывали об ужасах отступления (по газетам же ясно было, что отступление идет планомерно); ее получали в тылу клеветавшие, что мал паек; ее получали на фронте клеветавшие, что у немцев сильная техника; в 1942 году ее получали повсюду и те, кто клеветал, будто в блокированномм Ленинграде люди умирали с голоду.
В том же году после неудач под Керчью (120 тысяч пленных), под Харьковом (еще больше), в ходе крупного южного отступления на Кавказ и к Волге, — прокачан был еще очень важный поток офицеров и солдат, не желавших стоять на смерть и отступавших без разрешения — тех самых, кому, по словам бессмертного сталинского приказа N227, Родина не может простить своего позора. Этот поток не достиг, однако, ГУЛага: ускоренно обработанный трибуналами дивизий, он весь гнался в штрафные роты и бесследно рассосался в красном песке передовой. Это был цемент фундамента сталинградской победы, но в общероссийскую историю не попал, а остается в частной истории канализации.
…
С 1943 года, когда война переломилась в нашу пользу, начался и с каждым годом до 1946-го все обильней, многомиллионный поток с оккупированных территорий и из Европы. Две главных его части были:
— граждане, побывавшие под немцами или у немцев (им заворачивали десятку с буквой «а»: 58-1-а);
— военнослужащие, побывавшие в плену (им заворачивали десятку с буквой «б»: 58-1-б).
Каждый оставшийся под оккупацией хотел все-таки жить и поэтому действовал, и поэтому теоретически мог вместе с ежедневным пропитанием заработать себе и будущий состав преступления: если уж, не измену родине, то хотя бы пособничество врагу. Однако практически достаточно было отметить подоккупационность в сериях паспортов, арестовывать же всех было хозяйственно неразумно — обезлюживать столь обширные пространства. Достаточно было для повышения общего сознания посадить лишь некий процент — виноватых, полувиноватых, четвертьвиноватых и тех, кто на одном плетне сушил с ними онучи.
А ведь даже один только процент от одного только миллиона составляет дюжину полнокровных лагпунктов.
И не следует думать, что честное участие в подпольной противонемецкой организации наверняка избавляло от участи попасть в этот поток. Не единый случай, как с тем киевским комсомольцем, которого подпольная организация послала для своего осведомления служить в киевскую полицию. Парень честно обо всем осведомлял комсомольцев, но с приходом наших получил свою десятку, ибо не мог же он, служа в полиции, не набраться враждебного духа и вовсе не выполнять враждебных поручений.
Горше и круче судили тех, кто побывал в Европе, хотя бы оst-овским рабом, потому что он видел кусочек европейской жизни и мог рассказывать о ней, а рассказы эти, и всегда нам неприятные (кроме, разумеется путевых заметок благоразумных писателей), были зело неприятны в годы послевоенные, разоренные, неустроенные. Рассказывать же, что в Европе вовсе плохо, совсем жить нельзя — не каждый умел.
По этой-то причине, а вовсе не за простую сдачу в плен, судили большинство военнопленных — особенно тех из них, кто повидал на Западе чуть больше смертного немецкого лагеря
…
Среди общего потока освобожденных из-под оккупации один за другим прошли быстро и собранно потоки провинившихся наций:
в 1943-м — калмыки, чеченцы, ингуши, кабардинцы;
в 1944-м — крымские татары.
Так энергично и быстро они не пронеслись бы на свою вечную ссылку, если бы на помощь Органам не пришли бы регулярные войска и военные грузовики. Воинские части бравым кольцом окружали аулы, и угнездившиеся жить тут на столетия — в 24 часа со стремительностью десанта перебрасывались на станции, грузились в эшелоны — и сразу трогались в Сибирь, в Казахстан, в Среднюю Азию, на русский Север. Ровно через сутки земля и недвижимость уже переходили к наследникам.
Как в начале войны немцев, так и сейчас все эти нации слали единственно по признаку крови, без составления анкет, — и члены партии, и герои труда, и герои еще незакончившейся войны катились туда же.
…
Вместе с ними захвачено было не менее миллиона беженцев от советской власти — гражданских лиц всех возрастов и обоего пола, благополучно укрывшихся на территории союзников, но в 1946-47 годах коварно возвращенных союзными властями в советские руки <Поразительно, что на Западе, где невозможно долго хранить политические тайны, они неизбежно прорываются в публикации, разглашаются, — именно тайна этого предательства отлично, тщательно сохранена британскими и американскими правительствами — воистину, последняя тайна Второй мировой войны или из последних. Много встречавшись с этими людьми в тюрьмах и лагерях, я четверть века поверить не мог бы, что общественность Запада ничего не знает об этой грандиозной по своим масштабам выдаче западными правительствами простых людей России на расправу и гибель….
Какое-то число поляков, членов Армии Краевой, сторонников Миколайчика, прошло в 1945 году через наши тюрьмы в ГУЛаг.
Сколько-то было и румын и венгров.
С конца войны и потом непрерывно много лет шел обильный поток украинских националистов («бендеровцев»).
На фоне этого огромного послевоенного перемещения миллионов мало кто замечал такие маленькие потоки, как:
— Девушки за иностранцев (1946-47 годы) — то есть, давшие иностранцам ухаживать за собой. Клеймили девушек статьями 7-35 (социально-опасные);
— Испанские дети — те самые, которые вывезены были во время их гражданской войны, но стали взрослыми после второй мировой. Воспитанные в наших интернатах, они однако очень плохо сращивались с нашей жизнью. Многие порывались «домой». Им давали тоже 7-35, социально-опасных, а особенно неустойчивым — 58-6, шпионаж в пользу… Америки.
(Для справедливости не забудем и короткий, в 1947 г., антипоток… священников. Да, вот чудо! — первый раз за 30 лет освобождали священников! Их, собственно, не искали по лагерям, а кто из вольных помнил и мог назвать имена и точные места — тех, названных, этапировали на свободу для укрепления восстановляемой церкви).
***
Если бы чеховским интеллигентам, все гадавшим, что будет через двадцать-тридцать-сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет пыточное следствие, будут сжимать череп железным кольцом, опускать человека в ванну с кислотами, голого и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раскаленный на примусе шомпол в аннальное отверстие («секретное тавро»), медленно раздавливать сапогом половые части, а в виде самого легкого — пытать по неделе бессонницей, жаждой и избивать в кровавое мясо, — ни одна бы чеховская пьеса не дошла до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом.
Да не только чеховские герои, но какой нормальный русский человек в начале века мог бы поверить, мог бы вынести такую клевету на светлое будущее? То, что еще вязалось при Алексее Михайловиче, что при Петре уже казалось варварством, что при Бироне могло быть применено к 10-20 человекам, что совершенно невозможно стало у Екатерины, — то в расцвете великого двадцатого века в обществе, задуманном по социалистическому принципу, в годы, когда уже летали самолеты, появилось звуковое кино и радио — было совершено не одним злодеем, не в одном потаенном месте, но десятками тысяч специально обученных людей-зверей над беззащитными миллионами жертв.
ПРЕДЫСТОРИЯ. Украина — Россия, 2010 — 2022
24 февраля 2022 года навсегда войдет в историю нашей страны роковой чертой, разделившей ее в 21 веке на ДО и ПОСЛЕ. Решение Кремля о вводе войск в соседнюю страну оказалось не просто колоссальным просчетом, фатальной ошибкой руководства РФ, — речь пошла ведь уже не о захвате и присоединении Украины, а о самом существовании мощной в прошлом державы, развязавшей большую войну в самом центре Европы, против которой действенно сплотились более полусотни самых развитых государств мира.
В причинах поразившего страну глубочайшего, тектонического кризиса, способного обрушить российскую государственность, разбираться будут в ближайшие десятилетия тысячи исследователей из самых разных стран вместе с десятками миллионов обитателей нашей девятой части суши, в недоумении чешущих репу в попытках осознать происходящее. Попробуем и мы, не влезая в предстоящие ученые споры, разобраться хотя бы с кое-какими из «как бы внезапно» вставших перед огромной страной проблемами.
Мы современники и очевидцы того, как после семи веков своей истории продолжает распадаться великая, вторая по площади, последняя централизованная многонациональная империя христианской цивилизации. Очень интересно, какой вид и внутреннее содержание приобретет пестрая, разномастная территория, на которой живет около полутора сотен миллионов человек двух сотен национальностей.
Рим, Византия, Испания, Австро-Венгрия, Голландия, Португальская, Британская, Французская империи — все они за два тысячелетия европейской истории этот этап проходили. Кто-то из них погиб, другие сумели вовремя избавится от былых претензий и, сбросив путы «великодержавия», нашли пути для гораздо более эффективного развития — во всяком случае для них эта страница уже перевернута. До последнего, до конца 21-го века, держалась Московия-Российская империя-СССР, столетиями прирастая новыми землями и нежно лелея мечты о мировом господстве. Теперь настал, похоже, и ее — наш — черед.
После революций в странах «соцлагеря» и развала Союза, бегства в самостоятельную жизнь его бывших западных и южных «республик», внутри самой Российской федерации начались попытки дистанцироваться от кремлевского центра власти — и в национальных автономиях, и в «русских» областях. Но первоначальная поддержка нового типа взаимоотношений внутри федеративного государства («берите столько суверенитета, сколько сможете проглотить») в конце 1993 года сменилась резким поворотом к традиционному для России централизму. Началось выстраивание жесткого управления страной из кремлевского центра власти, которое совершенно закономерно завершилось системой, получившей наименование «вертикали власти», сначала при «управляемой демократии», а затем и откровенном тоталитаризме.
Два первых десятилетия нового столетия действовал негласный, но всем понятный и всех устраивающий «общественный договор» между Властью и населением. Власть/Государство обеспечивает населению минимально приемлемый по отечественным меркам уровень благосостояния, организует минимально приемлемый уровень низового судопроизводства, работы правоохранительной системы, ЖКХ, медицинского обслуживания и образования. При этом население «не сует носа не в свои дела», предоставляя Власти вполне самостоятельно обустраивать самое себя, и бесконтрольно распоряжаться общественным богатством страны.
В результате в начале нового века при всеобщем согласии сформировался чрезвычайно прочный общественно-государственный конструкт, которому, казалось, суждена была долгая «углеводородная» жизнь на задворках стремительно развивающегося «золотого миллиарда» (для которого нефть и газ важные и пока незаменимые компоненты производства, но уже не определяющие его лицо в постиндустриальном мире).
В России за тридцать лет политики, правоохранители и бандиты практически слились на почве общих интересов и образовали единую, тотально коррумпированную корпорацию, — и Россия прочно закрепилась на последних строчках любых мировых рейтингов коррупции. Понятие «пилить бюджет» прочно вошло в разговорный словарь россиянина и давно перестало вызывать общественное отторжение. Ученые-криминологи рисуют портрет типичного коррупционера средней руки: в большинстве своём это люди семейные, хорошие работники, с высшим образованием, с устоявшейся психикой, высоким материальным достатком и с патриотическим отношением к стране. И именно эти люди ежегодно присваивают через самые разнообразные схемы в разных отраслях от 20% до 60% национального богатства.
При этом значительная доля населения вообще не считает коррупцию преступлением, более половины «простых людей» имеют личный, опыт дачи взяток (самый массовый и распространенный способ участия во всеобщей коррупции) — медработникам, полицейским, работникам военкоматов, работникам системы образования, при оформлении собственности и устройстве на работу — «они бы не мешали бы работать…», «по большому счету, никакого отношения к народу это не имеет…», «большинству людей, тем кто работает, кто своим трудом зарабатывает на жизнь, это все далеко параллельно…»
___________________
В истории России были масштабные внутренние «замятни», грандиозные исторические корчи с попыткой «поменять все», начать все «с белого листа» и с разбитого корыта — но ни разу так и не удавалось переломить нашу историческую судьбу, которая продолжает неумолимо тащить нас, расшибая обо все колдобины. Все, что было заложено когда-то в стародавние времена, о которых и память, казалось бы, стерлась, вдруг во весь рост встает, что называется, «в актуальную повестку». И снова, и снова, в который уже раз, вспоминается «вечный» анекдот о работяге, пытающемся на заводе собрать швейную машинку, а у него, как он ни старается, все пулемет получается.
Началось все, когда распадающееся Древнерусское государство в 13-м веке попало под каток нашествия монголов, и северо-восточный кусок древней Руси прочно вошел в их огромную империю. О том, что происходило там, как небольшой городок Москва учился у Орды подчиняться и властвовать, как князья перенимали принципы ордынского гоподствования, как вассал превращался в сюзерена, как менялось самосознание населения, как Московия превращалась, в свою очередь, в империю, а затем и в Советский Союз — об этом, собственно, весь этот Курс.
Только не надо, бога ради, хвататься за голову, выдирая из нее последние волосья, и бить себя пяткой в грудь, навзрыд оплакивая великое прошлое державы и судьбу населяющего ее населения. Агония имперского государства, к которому мы все так привыкли, может продолжаться еще довольно долго, хоть и с неизбежным и вполне предсказуемом результатом. Но сама Россия с «шарика» никуда не денется — просто некуда.
И не стоит забывать предсказания апостола о том, что «говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся«. И думать — и хорошо думать — сейчас надо не о том, как бороться этими действительно непреодолимым силам, противоставшими нам, а именно о том, что значит «изменимся».
Измениться после нынешней бессмысленной, дикой, кровавой бойни, которую мы, себе на беду, затеяли, должно означать хотя бы то, что мы больше не будем в состоянии угрожать безопасности соседей, что никогда нашу страну очередной правитель, не бросит в подобную безумную авантюру. Это — как минимум.
Главный, «неубиенный», доставшийся из наследства СССР, козырь вчерашнего и сегодняшнего Кремля — его стратегическое ядерное оружие, в сотни раз превышающее реальные оборонные потребности страны, — нуждается не просто во внешнем контроле, но в полной в ликвидации. Оно оказалось «не по сеньке шапкой» — слишком мощным для малоадекватного, малокомпетентного, замкнувшегося на себя и не поддающегося контролю даже верхних эшелонов власти руководства, да еще и обуреваемого различного рода причудливыми фантазиями и фобиями.
Действительно крупные перемены, от которых абсолютно некуда деваться, ждут самую сердцевину системы управления страной — развалится и уйдет в прошлое многовековая «вертикаль власти», как бы она там раньше ни называлась, ставшая настолько привычной, что без нее, россиянам сейчас кажется, будто бы и самой России без нее быть не может. Может. И это непременное начало главной перемены.
Как показали последние события, максимальная централизация управления, персонализация и сакрализации власти очередного «вождя» чрезвычайно, чрезвычайно опасна, она грозит государству распадом на любом крутом повороте, подобном государственной катастрофе СССР 1991 года. Развалившаяся «вертикаль власти» должна смениться новым, непривычным для нашей страны, но вполне и давно обычным для остальных народов, государственным устройством — федерализмом.
Дробление властей, независимое их финансирование из внутренних ресурсов и перманентная смена демократически формируемых властных органов в сочетании с постепенно активизирующимся гражданским обществом начнет потихоньку давать реальные рычаги воздействия населения на местную и центральную власть — это путь, который на протяжении столетий, шаг за шагом, проходили люди во всех без исключения европейских и североамериканских странах. Передача властных полномочий на места, в регионы и субъекты федерации, как первый шаг к новому облику страны, — это и наш путь, если мы хотим, как минимум, хотя бы восстановления реальной управляемости государства. Без первоначального бардака здесь, конечно не обойдется, путь это трудный, болезненный, но, как сказал один известный персонаж по другому поводу, «нравится не нравится, терпи моя красавица».
Все это относится к первоочередному списку инструкций, названному кем-то «Правила безопасной эксплуатации государства».
А дальше, все как у всех добрых людей, — выстраивание демократии, причем в форме именно либеральной демократии, в сильнейшем «поле» свободы — и политической, и общественной, и бытовой. Но это все, конечно, сильно и сильно потом, о чем сейчас можно лишь фантазировать.
[Мы тут составили небольшую подборку из мыслей разных людей об одном непременном условии существования системы либеральной демократии, да и человека вообще — О СВОБОДЕ, о которой в нашем богоспасаемом Отечестве представление имеется весьма смутное. Может, кому пригодится на будущее.] ПРОДОЛЖИТЬ
______________________
Но вся эта нелегкая работа по переформатированию государства не идет ни в какое сравнение с главным делом следующих поколений наших людей — ментальной революцией в российском массовом сознании.
На протяжении веков, начиная с «монгольских» времен, поколение за поколением, слой за слоем «намывались» на московских территориях «само-собой-разумеющиеся» убеждения о жизни и власти, характерные именно для восточных цивилизаций. Постепенно различия между западно- и восточноевропейским самосознанием населения становились все более явственными, но при этом базовые ценности христианской цивилизации, тем не менее, вне зависимости от конфессии, оставались прежними. Это, прежде всего, различение Добра и Зла.
С каждым поколением все усиливающаяся «вертикаль власти», самодержавие, постепенно разводили пути Российской империи и остального христианского мира, но еще в начале 20-го века была надежда, что это преодолимо и что страна, конечно же, останется частью своей цивилизации. Все поменял революционный слом 1917 года, когда народ, поплевав на мозолистые ладони и засучив рукава, взялся переделывать свой мир по собственной воле и разумению.
В Великой революции, начавшейся с 1917-го года, Россия, русский народ, увлекая за собой население ранее присоединенных территорий, перешел роковую черту, отбросив, как отжившее, сам принцип различения Добра и Зла. В этом новом мире «социализма» добром стало называться все то и лишь то, что служило целям распространения в мире российского проекта жизни, а злом — все то, что этому препятствовало, — именно об этом с подкупающей откровенностью говорила пропаганда, на искоренении, выкорчевывании традиционных — христианских в своей основе — ценностей, привычек «проклятого прошлого» строилась «новая жизнь».
Ради этой высокой, благородной цели можно стало все, она оправдывала любую кровь, любое насилие и убийства, любое предательство и самые разнообразные, бытовые, массовые «мелкие злодейства». Огромное, полное мысли богатство Библии, христианских заветов, над «простыми» вопросами которых люди веками бились, стараясь их постичь, напряженно размышляли, мучились, и сражались два тысячелетия, оказывалось народившемуся строю никому не нужной, бросовой шелухой.
А определять, что есть зло и что добро, начало само правительство, которое свои «открытия» во всех областях — от философии до половых отношений — принялось доводить до «трудящихся масс» с помощью все разрастающейся, становящейся тотальной, пропаганды. Чему немало способствовало проведение широкой кампании по «ликвидации неграмотности» — миллионы и миллионы попадали в распоряжение восстановленной вертикали власти, что называется, «тепленькими» — с первых же строчек уже не Псалтири, как встарь, а безрелигиозных, антирелигиозных букварей.
Удивительные приключения советских «зла» и «добра», их перетекания одного в другое, легкой и непринужденной замены одного прямо противоположным, сопровождали «советского» человека из поколение к поколению на протяжении десятилетий. В конце концов, тотальное развращение, дезориентация массового сознания к 80-м годам 20-го века разложило его абсолютно.
Постепенно из памяти народа была вытравлена самая память о той его части, которая, так ли сяк ли, держала Россию на плаву в европейском «концерте», благодаря которой она продолжала считаться страной европейской, которая до революции была становым хребтом государства — чиновничество, купечество и промышленники, офицерский корпус, люди культуры во всех ее проявлениях. О двух миллионах этих бывших россиян мнение было однозначное — враги.
Многочисленные разночинские слои, оставшиеся в стране, — учителей, врачей, мелких торговцев, ремесленников, мещан — до поры терпели, но контролировали все более жестко, откровенно их третируя, считая их людьми второго сорта (особенно доставалось священникам из разоренных по всей стране храмов). Считать их полноценными врагами мешала лишь ничтожность возможного сопротивления этих широко распыленных по стране, хотя и многочисленных слоев.
Дошла очередь и до тех крестьян, которые за десятилетие после аграрного переворота и самостоятельного распоряжения землей сумели прочно, основательно поставить свои хозяйства. И вчера еще общинная остальная деревня со злобным наслаждением, разграбив, разорив их дворы, изгнала этих так называемых «кулаков», отправив около 4-х миллионов их подальше с глаз долой. Потому — враги. Ненависти к выбившимся из нищеты соседям не смогла перебить даже сразу же после «раскулачивания» начавшаяся «коллективизация».
Тут же пошла расправа с теми из коммунистической элиты, чьими руками загнали крестьян в колхозы, кто организовал страшные украинские, казахские и российские Голодоморы (около 9 миллионов смертей, превышающих обычный среднестатистический уровень) и голодуху для всех остальных, кого винили во всем том ужасе, что происходил в стране — и под нож пошли практически все «борцы за счастье народное», — для делателей революции солидный партийный стаж стал смертным приговором. И вся страна захлебнулась в истошном вопле: «Смерть, смерть, смерть мерзавцам!». Потому что вот они, они, они — враги.
И сами чекисты первого призыва в «любимые органы» уже стояли у стенки в ожидании выстрела в затылок от любовно выращенной ими же «смены». И доблестные маршалы гражданской войны вместе со всеми красноармейскими командирами высшего, среднего и даже частично низшего звена были вырезаны чуть ли не поголовно — превентивно, дабы даже тени мысли не возникло у них в головах покуситься на вождя. И опять это было правильно, потому что — враги.
А вождь все эти годы последовательно и упорно готовил, тщательно отбирал новые кадры управленцев, командиров производства, прежде всего, военной промышленности, запугивал их, но манил взлетом карьеры, испытывал их на жесткость, на жестокость и беспрекословное, безусловное, нерассуждающее повиновение. А тот, кто не справлялся, был — враг трудового народа.
И все это грандиозное здание нового строя со всех сторон обнимала абсолютно монопольная пропаганда — наглая, агрессивная, чудовищно лживая, вездесущая (чуть не написалось «геббельсовская», если бы нацистская могла хоть немного сравниться с советской). В начале 30-х годов на самом «верху» спохватились, что пропагандой не полностью охвачены оказались школьники, которым все послереволюционное десятилетие историю не преподавали вообще. Сам вождь лично в месте со своим «ответственным за идеологию» пересмотрел четыре десятка вариантов учебников, услужливо представленных «учеными историками», выбрал наиболее подходящий, еще раз его переделал и только после этого утвердил в качестве единственного государственного учебника. С тех пор, поколение за поколением, школа вбивала в школьников знания об отечественной и мировой истории исключительно по этому, «сталинскому», учебнику и продолжает это делать до сегодня.
Так из развалин «коммунистического» эксперимента в крови и муках рождалась новая российская Империя, СССР, и ее вожди все больше верили в ее прочность и долговечность. Но все это ими возведенное, казалось бы, величественное здание было еще сыро, рыхло и грозило завалиться при первом же ударе. А рядом, в Центральной Европе, поднял голову еще один неудачник последней Мировой войны, германский орел, объявивший себя «тысячелетним Рейхом» и тоже поставивший перед собой цель завоевать мировое господство. Глобальное столкновение было неизбежным.
И когда оно произошло, и немецкие войско вторглись в СССР, они застали огромную, в разы превосходившую вермахт советскую военную машину, мягко выражаясь, «со спущенными штанами». В считанные недели и месяцы немцы круто расправились с кадровой советской армией и остановились только на подступах к Москве. Разгром был полный, такой, какого русская армия не испытывала в своей истории никогда, — дуболомы «сталинского» армейского предвоенного призыва угробили ее всю со всей ее техникой и людьми.
Было такое впечатление, что крестьянская армия не просто не умеет, но и не очень-то хочет воевать. А весной новое немецкое наступление и новый — наголову — разгром массы брошенных на фронт новобранцев, новые колонны сотен тысяч пленных, конвоируемых в наспех огороженные «колючкой» лагеря посреди степей…
И только, когда вермахт дошел до Кавказа и Волги (!), чего Германии в самых радужных мечтах и не снилось, мужики, наконец, опомнились — прижатые к последним рубежам они начали биться насмерть, отчаянно, до конца, не жалея себя. Война эта, начавшись «сталинской», обернулась Отечественной.
Сколько на той войне сгинуло народу, неизвестно, в общем-то, до сих пор. Минимальная цифра — 20 миллионов погибших человек, на ней решено было остановиться и больше подсчетов не проводить. Людские потери были столь чудовищны, настолько превышающими всякое воображение, что в эти тяжелейшие послевоенные годы думать можно было только о выживании народа на разоренных пространствах. Но — «прежде думай о Родине, а потом — о себе» — строительство Империи продолжилось ударными темпами, несмотря ни на бедственное состояние населения, ни на то, что новые горы оружия были безумно дорогими и поглощали все силы и ресурсы (перевооружение армии, «атомный» проект), ни на то, что вчерашние союзники в глазах Власти и населения становились новыми смертельными врагами и жить решено было без предлагавшейся ими огромной экономической помощи.
И по-прежнему, и в еще больших масштабах, развернулась пропаганда, возвеличивающая Верховного Главнокомандующего, вдалбливающая в головы людей убеждение, что без его руководства, его гениального предвидения, без его отеческой заботы страна бы войны не выиграла, что главным фактором победы явился государственный строй, созданный под руководством Вождя, что только под его гениальным водительством народ сломил нацистскую Германию, а помощь союзников в войне была ничтожна и несвоевременна. И когда вождь этих людей умер, это стало величайшей трагедией для подавляющего большинства народа.
Эти люди перевернули все в своей стране, разорили церкви и отреклись от веры отцов, погубили миллионы своих соотечественников, едва выжили в голодах, только что отломали страшную войну и принесли на алтарь победы ужасающие жертвы, сравнимые лишь с потерями «мирного» времени. Эти люди — те, кто выжил — за сорок лет вырастили детей, а они вырастили внуков, а они уже успели родить и правнуков, и были абсолютно уверены в своем необыкновенном счастье жить в самой лучшей, самой справедливой в мире стране, надежде окружающего мира, погрязшего нищете и мерзости и только и ждущего как поработить свободолюбивый народ СССР.
И вот, окно Его кабинета под рубиновыми кремлевскими звездами, которое горело по ночам четыре десятилетия, погасло. И не было никого, кто мог бы заменить Его. И надо было жить дальше. Без Него. Впереди была неизвестность…
Следующие десять лет начались с «разоблачения культа личности Сталина» и попыток вывести страну из тупика, в котором избитая, разоренная войной держава оказалась, попытавшись продолжить глобальную экспансию. В принципе мало что в жизни страны изменилось, — по-прежнему на высочайших оборотах работала идеологическая машина обработки — от детсада до пенсионеров — сознания населения, по-прежнему всё находилось под контролем государства и его органов безопасности. Но СССР перешел к «мирному соревнованию», сопровождавшемуся чуть-чуть большей открытостью к миру, и реконструкцией внутреннего состояния.
Были ликвидированы лагеря ГУЛага и выпущены их многочисленные зэки; были отменены драконовские предвоенные законы об уголовном преследовании работников за нарушения трудовой дисциплины; крестьянам стали выдавать общегражданские паспорта и они получили возможность вырваться из «лежачих» колхозов, чем они и воспользовались, резко увеличив городское население; промышленные предприятия, получив рабочую силу «новых» горожан, начали выпускать изделия уже не только исключительно для «оборонки»; появились новые, невиданные «широким массам трудящихся» товары «для жизни» (радиоприемники и холодильники, стиральные машины и даже личные автомобили) впервые в стране развернулось широкое жилищное строительство, миллионы семей переезжали из бараков в новые квартиры, — жизнь действительно постепенно начала улучшаться.
Но инициатор и «мотор» этих изменений, Никита Хрущев, будучи во главе государства, не снискал не только благодарности, ни даже мало-мальского уважения сограждан. Все его мечты о скором наступлении изобильного коммунизма пошли прахом и кроме горьких насмешек иной реакции в населении не вызывали — и когда он слетел (1964) никто не сказал о нем доброго слова.
Почти четверть века до памятной «перестройки» остались в сознании десятков миллионов советских людей временем благополучия и стабильности. Годы оказались «жирными», цена на тюменскую нефть после событий на Ближнем Востоке, когда арабские страны перекрыли все краны на Запад, взлетела до заоблачных высот, и СССР, воспользовавшись этим, начал получать за нее с «золотого миллиарда» поистине сумасшедшие деньги. Какие-либо экономические эксперименты на этом были прекращены, перспективы были радужными и без этих «глупостей», страна смотрела в будущее уверенно и с оптимизмом. Но не было еще периода в нашей новейшей истории, за который население, вылезающее из полунищеты, развратилось настолько, что отзвуки тех времен чувствуются до сих пор. И дело было не столько в даровых углеводородных ресурсах, доставшихся стране чуть ли не даром, в силу географии, а в том, что весь строй жизни населения приобрел какие-то фантастические, призрачные формы — и это всех устраивало.
Единая всесоюзная система донесения до сознания людей коммунистической идеологии работала на полных оборотах и, как практически все в СССР, с потрясающей неэффективностью.
Начиналось она с детского сада, где тетеньки-воспитательницы обязаны были периодически проводить театрализованные утренники с коммунистической тематикой, продолжалась в школе, где избираемые комсомольские организаторы под руководством учителей обязаны были приглашать ветеранов войны для «бесед с молодежью», проводить различного рода мероприятия на которых комсомольцы, «перед лицом своих товарищей», должны были отчитываться «о проделываемой работе». Повсеместно на производстве партийные комитеты организовывали кружки по изучению теории марксизма-ленинизма различного уровня, за работу которых они должны были отчитываться перед вышестоящими партийными органами; параллельно такие же кружки организовывали и комитеты комсомола. Поступившие в вузы любого профиля проходили учебные программы, усваивали содержание и сдавали стандартные экзамены: история партии, политэкономия социализма, марксистско-ленинская философия и научный коммунизм.
При этом несколько поколений действовала абсолютная, стопроцентная блокировка любой информации из-за пределов страны. Прибавьте к этому жесткую цензуру любых попыток что-либо сказать внутри страны, которая, в конце концов, привела к появлению «внутреннего цензора», незримо контролирующего поведение человека даже внутри семьи или в близком дружеском кругу. И не забудьте о системе органов госбезопасности, охватывавшей всю страну, постоянно действовавшие структуры которой доходили до уровня райцентров, и имевшие сеть местных осведомителей. «Воспитание нового человека» на протяжении нескольких поколений возымело впечатляющий успех, и стабильность системы сомнению более не подвергалась.
Все это величественное государственное сооружение, постепенно, шаг за шагом, создававшееся буквально с первых месяцев так называемой «советской власти», «диктатуры пролетариата» оказалось идеально подходящей для новой реинкарнации Российской Империи. Однако с середины 60-х годов номенклатурный класс, оценив реальное соотношение сил в мире, предпочел удовлетвориться существующим статус-кво, встроился в международное разделение труда поставщиком «первому миру» углеводородов, оставив бороться с «мировым империализмом», преимущественно, своей пропагандистской машине.
Номенклатурный класс коллективных руководителей разного уровня надежно обеспечил свое существование во Власти. За несколько поколений окончательно «перевоспитанное», до сих пор чешущую «поротую задницу» от почившего вождя, привыкнувшее к полунищенскому существованию, о котором большинство даже не подозревало, население не имело ничего против такой ситуации. Постепенное приращение жизненного уровня за счет «углеводородных» доходов, часть которых доставалось и ему, вполне его удовлетворяло, тем более, что в новые времена не ставились в грех возможности поживиться за счет «общенародной собственности». А то, что люди постоянно находились под пропагандистским прессом телевидения, радио, газет, торжественных собраний, демонстраций никого особо не волновало, — они принимали эту высокопарную болтологию, за которой уже ничего не стояло, как правила давно кем-то придуманной привычной игры. Тем более, что и «наверху» все всё прекрасно понимали. Это был очередной этап развращения народного сознания. Но и это было еще не дно.
О ситуации, сложившейся во времена «застоя» нет ничего лучшего, чем один из монологов бытописателя того времени Михаила Жванецкого «Государство и народ». Здесь, собственно, все сказано.
Тем временем прошло два спокойных десятилетия, во время которых империя благополучно профукала свои колоссальные «нефтедолларовые» доходы на военных железках, закопала их в глобальной программе мелиорации в тщетной надежде когда-нибудь вернуть их едой и понемногу закупала ширпотреб для населения в «странах народной демократии», что создавало у этого населения иллюзию, что «мы живем, хоть и немного, но все лучше и лучше».
Первый «звоночек» прозвенел в середине 80-х, когда СССР ввязался в кровавую внутреннюю афганскую свару и ввел свою армию в эту самую нищую из всех стран. Десять лет «пребывания» современной европейской армии в Афганистане стоили стоили афганцам не менее 2-х миллионов жертв. Население СССР об этих запредельных по масштабу цифрах понятия не имело, а если бы и имело, то ему это было бы точно «по барабану». Но, что самое удивительное и горькое, точно такое же отношение было и к гибели «наших мальчиков» в далеких горах. Когда, едва вывели армию из «Афгана», и рассекретили цифры советских потерь — 15 тысяч погибших (и 9 тысяч умерших по госпиталям) — никто даже не вздрогнул, у населения были уже другие проблемы, поважнее.
А главное, катастрофически резко упали мировые цены на углеводороды и одновременно иссякли самые богатые и доступные западносибирские нефтяные поля, все нараставшая с каждым годом нехватка еды в стране ставила под вопрос само существования одряхлевшей империи. Появился прошедший все аппаратные сита Горбачев и объявил о коренной «перестройке» и обновлении всей жизни державы. Всем стало ясно, что империя — без всякой войны — в противостоянии с западным миром потерпела сокрушительное и унизительное поражение. На этом, собственно, история Союза Советских, Социалистических Республик и закончилась.
После отказа нового советского руководства использовать советские войска, стоявшие в странах «соцлагеря», для защиты коммунистических режимов, окончательно погрязших в «западных» долгах, волны относительно мирных массовых восстаний смели насаженных Советским Союзом «руководителей» Восточной Европы. Следующим этапом распада стал уже сам СССР. И достаточно стало неудавшейся, нелепой попытки государственного переворота в Москве, чтобы чтобы все республики, составлявшие СССР, включая Россию, отказались от дальнейшего пребывания в Союзе, и каждая из них выбрала свой путь в мире. Это было сокрушительное поражение в продолжавшейся семь десятилетий борьбе с христианским миром за всемирную коммунистическую империю.
Бывшие противники с облегчением выдохнули и дали себя убедить, что борьба в «холодной войне» шла именно против «коммунизма» и против его центра в России, а раз соперник исчез, то можно даже оставить бывший ядерный потенциал СССР под контролем «новой» России и начинать отношения с этой новой страной с «чистого листа».
Впервые люди России оказались в ситуации практически полной свободы. Развалилась железная стена, почти век отделявшая страну от окружающего мира, в одночасье исчезла тотальная пропаганда, навязывавшая населению мысли, вкусы, традиции, привычки и давно осточертевшие общественные обряды, на глазах возникало новое средство свободной информации и всемирного общения — интернет. Разбежалось, расползлось старое начальство, «номенклатурный класс», десятилетия перекрывавший рост новых поколений активистов во всех областях жизни, затаилась в ожидании лучших времен, пришипилась система «госбезопасности», которую уже мало кто боялся. Страх перед властью, перед государством во всех его проявлениях — ушел. «Охрана смылась!» — на этот клич отозвались миллионы.
К такому резкому обрушению жизни, в которой выросли, как минимум, два поколения, население коренной России было явно не готово. Развал оказавшейся совершенно неконкурентоспособной экономики, десятилетия дававшей, тем не менее, средства существования миллионам трудящихся, быстрое насыщение рынка иностранными товарами, от сложных до элементарных, бытовых, наглядно показывавшие ущербность, нищету казавшуюся благополучной жизни времен «застоя», лавина самой разнообразной информации и новых впечатлений, впервые обрушившаяся на «советских» людей — это был шок. Шок, заставлявший кодироваться от беспробудного, многолетнего пьянства целыми деревнями, ехать с неподъемными баулами в заграницу, чтобы привезти на родину для продажи тамошний дешевый ширпотреб, устраиваться на работу в повсюду нарождавшиеся новые фирмы, идти учиться еще невиданным и пока непривычным профессиям.
Рывок обновления, совершенный в 90-е годы россиянами, был впечатляющим, но отставание, накопившееся за предыдущие десятилетия оказалось слишком велико, так что мечта о «европейских» стандартах жизни уже этого поколения стала осуществляться лишь для жителей нескольких крупнейших городов (преимущественно, в отношении Москвы), весьма мало затрагивая остальное население страны, по-прежнему остававшееся не только за чертой бедности, но и в условиях, когда о «новой» жизни тамошние люди узнавали лишь из телевизора.
Но «новая» жизнь вовсе не отменила «старую», корни которой оказались глубоки и мощны, слишком давно прижились, разрослись и были способны задавить любые едва проклевывающиеся ростки свободы. Итак, с каким багажом пришло население в «новые» времена плюрализма и демократии?
— после нескончаемых волн осквернений и разрушения храмов, домов молитвы всех без исключения конфессий; после расстрелов, лагерных сроков и ссылок священнослужителей, религиозных авторитетов всех без исключения конфессий; после тотального запрета чтения любых священных, религиозных текстов всех без исключения конфессий и недопущения религиозной литературы в пределы СССР; после насыщения сверх всякой меры всех немногих оставшихся религиозных школ всех без исключения конфессий секретными сотрудниками (сексотами) «органов»; после окончательного превращения оставшихся религиозных органов в чисто бюрократические учреждения под партийным и чекистским контролем; после десятилетий бешеной антирелигиозной пропаганды любая религиозность из населения была вытравлена. «Возрождение религии», начавшееся с 90-х годов, не имело какой бы то ни было массовой ментальной базы и сводилось к обрядоверию в окружении самых диких и экзотических суеверий;
— формирование самодеятельных групп в отстаивании каких-либо своих локальных интересов никогда не было характерной чертой российского населения, а при советской власти практически и вовсе сошло на нет. Любая, даже вполне невинная, сплоченность активных, самодеятельных людей вне официальных организаций, рассматривалась как нечто неподобающее и подавляющим большинством окружающей пассивной массы граждан осуждалась («им что, больше всех надо?», «без них решат кому положено»). Чекистская деятельность по раздроблению таких инициативных групп была эффективной именно потому, она что получала от окружающего большинства и одобрение, и массовую доносительскую помощь «сознательных бдительных граждан»;
— полная закрытость границ империи на протяжении жизни нескольких поколений, дикий страх «врагов» и шпиономания, ненависть ко всему «западному», презрение ко всему «несовецкому» и разнузданная злобная пропаганда привели к тому, что «железным занавесом» отделила себя не только сама держава, но бесчисленное множество таких же «занавесов» закрепились и в сознании десятков миллионов «советских» людей. Сложный, многообразный, сотканный из постоянно преодолеваемых противоречий, богатый, сильный и комфортный Западный мир представал перед «советскими» людьми злобной карикатурой, миром несправедливости и чистогана, миром «крысиных гонок» и войны всех со всеми. При этом уже разваливающийся СССР в их глазах по-прежнему оставался светочем справедливости для всего остального мира.
Таков краткий очерк господствовавших убеждений большинства населения, состояния его умов и чувств, массового сознания в империи в конце 80-х годов ХХ века, накануне унизительного поражения в сорокалетней «холодной» войне на истощение, которую держава проиграла вчистую.
Население империи оказалось буквально на разорище — без традиционных религий, которые бы хоть как-то скрепляли расползающуюся ткань народного тела, но и без единой и привычной для всех прежней идеологии; без утраченной привычки к упорной, систематической и творческой работе в любой области; с давным давно утраченными навыками организации хоть чего-то, выходящего за пределы семьи; с донельзя искаженными, самыми фантастическими представлениями об окружающем страну мире.
Империя начала разваливаться, и тут начала сказываться колоссальная разница между отдельными ее частями. Завоеванные 130 лет тому назад ее среднеазиатские владения тут же отвалились и воспроизвели привычные условия жизни доколониальных ханств. Кавказ и Закавказье, как будто и не было перерыва «на советскую власть», тут же возобновили прерванные было вооруженные междоусобицы. А страны на западных рубежах Империи — Восточная Европа, Балтия — немедленно устремились в Европу. Четыре десятилетия пребывания в «соцлагере» оказалось недостаточным сроком для прожевывания и переваривания Империей этих народов — они, хотя и ментально покалеченные, сумели все же вырваться живыми из-под этого «парового катка» и сохранить историческую память и преемственность поколений.
Население же «коренной» территории Империи за эти восемь десятилетий довольно давно уже прошло точку невозврата, — изменения народного менталитета приняли необратимый характер.
Божьи мельницы мелют медленно, но, раз начав, жернова их ни на миг не останавливаются.
«Десятилетия тотального террора, старые и новые предрассудки, приманка относительного благосостояния после поколений разрухи…, постоянная необходимость «ловчить», «комбинировать», нарушать правовые нормы – все это глубоко изуродовало сознание самых широких масс населения. Идеология советского мещанина (я говорю о худших, но, к сожалению, довольно типичных и для рабочих и крестьян, и для широкой интеллигенции) состоит из нескольких несложных идей:
- Культ государства, в котором соединяются в разных пропорциях преклонение перед силой, наивная уверенность, что на Западе хуже, чем у нас, благодарность «благодетелю»-государству и в то же время страх и лицемерие.
- Эгоистическое стремление обеспечить свое и своей семьи благополучие, «живя как все», – с помощью блата, воровства, покрываемого начальством, и обязательного лицемерия. Но одновременно – у лучших – есть желание добиться этого благополучия своим трудом, своими руками, но при этом оказывается, что все равно надо ловчить и лицемерить.
- Идея национального превосходства. Тяжелые истерические и погромные формы принимает она у некоторых русских, но и не только у них. Как часто приходится слышать – тратимся на этих черных (или желтых) обезьян, кормим дармоедов. Или – во всем виноваты эти евреи (или русские, грузины, чучмеки – т. е. жители Средней Азии). Это очень тревожные симптомы после 60 лет провозглашаемой «дружбы народов»
«Тирания, это гнусное бедствие…» Мне было семнадцать лет, когда я вычитал эти слова в одной книжке, это был первый год после войны и лучшее время нашей жизни, я прочитал эти слова, и внезапно мне пришло в голову, что ведь это – о нас и что самый отъявленный антисоветчик не мог сказать о нас хуже. Тот, кто живет в деспотическом государстве, сам в этом виноват, ибо принадлежит к народу, который в этом виноват. Гнусное бедствие оттого гнусно, что оно превратилось в нормальный образ жизни. И потому подданные тирана не замечают, что ими помыкает ничтожество, не замечают тирании, как глубоководные рыбы не чувствуют давления воды и не страдают от мрака. Когда же им приходится слышать о существовании другого мира, они оказываются способными рассуждать о нем лишь в терминах своего собственного подводного мира»
«Стоит хоть на день выйти из суеты работы и задуматься, как охватывают ужас и отчаяние. Странно, но в глубине души я всегда был уверен, что мы обязательно вернёмся к этой блевотине. Даже в самые обнадёживающие времена я знал, что это мираж, обман, заблуждение и мы с рыданием припадём к гниющему трупу. Какая тоска, какая скука! И как все охотно стремятся к прежнему отупению, низости, немоте. Лишь очень немногие были душевно готовы к достойной жизни, жизни разума и сердца; у большинства не было на это сил. Даже слова позабылись, не то что чувства. Люди пугались даже призрака свободы, её слабой тени. Сейчас им возвращена привычная милая ложь, вновь снят запрет с подлости, предательства; опять — никаких нравственных запретов, никакой ответственности — детский цинизм, языческая безвинность, неандертальская мораль».
Огромное большинство населения отучено от самостоятельности, лишено сознания общих интересов, инстинкта солидарности и не знало бы, что ему делать со свободой, если бы свобода свалилась на него с небес
при всей немыслимой сложности дремавших в нем конфликтов, при отсутствии знания о самом себе и почти поголовной некомпетентности,.. при абсурдной экономической системе
Но чтобы все это спрессовалось в несколько десятилетий в одной стране, когда более сотни миллионов человек стали жертвами (убитые, искалеченные, репрессированные, осужденные, переселенные, душевно больные, облученные, родившиеся больными, да и просто глубоко несчастные), такого не было нигде и никогда в мировой истории
«Мы, так и не решившие задач буржуазно-демократической революции, оказались в эпоху НТР [научно-технической революции] в ситуации добровольной и безумной исторической робинзонады [так называют жизнь полностью автономную, проходящую в отрыве от окружающего мира]. И мы теперь вынуждены одновременно (притом, за считанные годы) решать те задачи, которые решил еще XIX век. Роковым образом вместе с тем мы ни в коем случае не можем возвращаться просто к «капитализму», а вынуждены одновременно взращивать элементарные первичные клеточки капиталистической цивилизации и осваивать ее нынешние сложнейшие, утонченнейшие формы. И вот это сальто-мортале сразу через две эпохи – эпохи классического и современного капитализма – мы должны проделать без хаоса, без крови, без диктатуры. Причем в составе страны есть целые регионы, сохраняющие еще многое от XVII – XVIII веков! Невообразимая задача – но мы должны решить ее или погибнуть»
«Страшные жертвы в послереволюционные годы, годы репрессий, в Великую Отечественную войну, казалось бы, должны были пробудить сознание народа. Однако нет, этого не произошло в массе его… Духовно-нравственное разложение захватывало все новые поколения, хотя милость Божия никогда не оставляла народ России. И тогда Господь возводил людей из царства тьмы, а так называемая «перестройка» стала подлинным даром от Бога. Однако воспользовались свободой не во благо в большинстве своем, а обратили свободу во зло себе и ближнему своему. И буквально за короткий срок увидели свое подлинное духовное состояние, всю степень своей прогрессирующей моральной деградации. … Результаты последних лет закономерны, иного и не могло быть.
… Покаяние в прошлых наших делах совершенно нам необходимо. Нельзя игнорировать прошлое, оно мстит за себя. Разве мы не видим этого сегодня?
… Зло должно быть названо злом, а добро должно быть наименовано добром. Злые деяния, злые символы не должны быть преданы забвению. О былом грехе надо сохранить память, иначе он вернется вновь, но помнить о нем надо именно как о грехе, как о нашем национальном позоре»
Россия – христианская страна. И представления ее народа о добре и зле, об устройстве социальной и личной жизни, о том, что такое человек и в чем его предназначение, совпадают с западными, несмотря на всё различие исторических судеб. …
Остается только одно – Россия может войти в общеевропейский дом как христианская страна, с тем же типом цивилизации, но с несчастной судьбой. Для того, чтобы обрести будущее, она должна сначала обрести свое прошлое, в котором остались давно забытые христианские ценности и идеалы. Это может произойти по-разному: с церковью или без нее, с верой в Христа или только с помощью христианских нравственных заповедей.
Мы заглядываем в далекое будущее и стремимся увидеть там свободную и богатую Россию. Но при этом никому не хочется вспоминать о том, что сейчас в ней живут люди, которым с детства внушали, что вместо заповеди «Не укради» надо жить по принципу «Грабь награбленное», вместо «Не убий» – «Классовых врагов надо уничтожать», вместо «Чти отца своего» – «Донеси на отца своего». И именно с этими, а не с другими людьми придется строить демократию, и им надо войти в общеевропейский дом
дддддддддддддддддддддддддддддддддддддддддддддддддд
абсолюьгая, стопроцетная блокировка любой информации из-за пределов страны
у нас плохл, но у них все еще хуже — просто весь мир так устроен
Христианский мир с облегчением вздохнул, когда СССР развалился, но это был развал преимущественно административный. Воспитанное в советских традициях население никуда не делось, не делась и злоба, порожденная десятилетием «хаоса» и падения жизненного уровня.
И мало кто Закончилась она триумфальной победой того строя, который на протяжении восьми десятка лет народ возводил на фундаменте руин Российской империи
В I Мировую был такой мем: «Мы — калуцкие» — дескать, уж до Калуги-то Вильгельм не дойдет, а до остального нашей деревне дела нет…
С Октябрьского переворота 1917 года и заканчивая концом 80-х годов 20-го века — то есть, на протяжении жизни трех-четырех поколений — в стране начался и непрерывно продолжался невиданный еще в мировой истории глубокий, последовательный, широкомасштабный, целенаправленный, массовый отрицательный отбор населения.
То, что он был именно отрицательным, приводящем к катастрофически резкому падению общей культуры во всех областях жизни — от навыков ремесла до вершин художественного творчества — организаторов его особо не волновало. «Выбывших» (бежавших, полегших на фронтах, «разбредших розно» кто куда) очень скоро должны были заместить новые, рождавшиеся из самодеятельности масс, кадры, уже лояльные социализму, выраставшие из ранее угнетенных классов.
И вплоть до конца 80-х годов главным критерием выдвижения на государственные, даже самые незначительные, должности (а других в тоталитарном государстве и не было) стала подробнейшая анкета — происхождение, социальный родителей, их основное занятие, чем занимались по революции и после нее, состоял ли в других партиях, состоял ли в ВКП(б) и был ли исключен, были ли колебания в проведении линии партии и участвовал ли в оппозиция (каких, когда), был ли за границей, живет ли там кто-то из родственников, служил ли царской армии, был ли репрессирован сам или родители — и так далее, и так далее, и так далее и во всех подробностях.
Начиная с самого начала революции правительство озаботилось формированием специальных органов (ВЧК-НКВД-МГБ-КГБ), которые должны были при поддержке большинства населения постоянно производить отбор — кому жить в первой стране социализма, а кто пойдет в шлак, кого возвысить, а кого загнобить, а кого и физически уничтожить.
Из каких бы то ни было общественно-значимых убеждений остались лишь мантры о том, что «весь мир всегда был и всегда будет против нас» и «зато мы великая держава», а потом добавился и мем «можем повторить», хотя остальному миру до нас, в общем-то, по большому счету до лампочки, а «повторить» уже нечем.
И ЭТО ОКАЗАЛОСЬ САМЫМ ОПАСНЫМ, ПРИВЕДШИМ К САМЫМ КАТАСТРОФИЧЕСКИМ В ПЕРСПЕКТИВЕ ПОСЛЕДСТВИЯМ
И они скоро появились. В детстве прошедшие школу суровую школу выживания
«Мы совершенно не знаем друг друга, разобщены, больны, усталы… Среди нас есть поборники старого – убийцы, искатели мелких удовольствий, сторонники «сильной власти», которая уничтожает все, что ей мешает. И еще есть огромные, мрачные толпы сонных и неизвестно о чем думающих людей. Что они помнят, что они знают, на что их можно толкнуть?… Страна, в которой истребляли друг друга в течение полувека, боится вспоминать прошлое».
после выплаты репараций, а вы что думали…
— как вообще государству можно было без особых проблем, вооружив сотни тысяч гражданских людей вполне мирных профессий, бросить их убивать других людей, недавно еще считавшихся «братским» народом, какую ментальную эволюцию должно было претерпеть российское население за последнее столетие, которая бы вылились в такую массовую поддержку государственной — кровавой, жестокой, с массовыми жертвами — агрессии против соседней страны.
Наша задача — хотя бы предварительно, вчерне наметить направление поисков ответа на главный сегодня вопрос истории нашего Отечества, во весь рост встающий именно сейчас:
И это сейчас — главное. Остальные проблемы — подождут
.
Начиная с Октябрьского переворота осени 1917 года и заканчивая концом 80-х годов 20-го века — то есть на протяжении жизни трех-четырех поколений — в стране осуществлялся широкомасштабный, целенаправленный, еще невиданный в истории отрицательный отбор населения.
От рук карательных органов и по доносам бесчисленных добровольных помощников погибли те, кто противился установлению однопартийного режима, кто после его установления остался жить в своей стране
а несколько миллионов «бывших» бежали из страны.
«Я с ужасом думаю, кого нарожает это пьяное кровавое быдло». Иван Бунин. Он знал это уже сто лет назад
стала возможна широкомасштабная агрессия в центре Европы против сорокамиллионной украинской части бывшей империи (СССР), все настойчивей пытающейся встраивающейся в Объединенную Европу
Да, я тоже была на редкость глупой женщиной, которая вообще не принимала во внимание последние 500 лет российской истории, которые стали органикой, присущей обществу. В этом смысле то, что происходит сейчас, вполне органично. Нет, у меня нет годного рецепта. Магна Карта авторства 1215 года. Прошли сотни лет перед тем, как мы увидели относительно современную Великобританию. Быстрый рецепт насадить свободу и достоинство сверху опять не сработает. На момент 2023 года это тупик. Можно только кое-как наклеить пластырь, а потом хорошо, если начать менять поколениями. Думать надо не о переменах, а о щите безопасности для всех остальных, потом вообще сообразить, с какого конца мыть окна.
реальный процент гомосексуалов в любой популяции составляет три-четыре для мужчин и один-два для женщин
От этого развала не поможет даже въевшийся в плоть и кровь населения «синдром всеобщего попкорна», равнодушие и массовое пренебрежение какими бы то ни было общими, общественными интересами.
– Право, Гинда! Последние штаны продать, лишь бы богачом стать! – Ты о чем? – У богача был. Видел, яичницу ему подали. Райский вкус, что и говорить… – Брось, что тут особенного? Яичница как яичница. – Пальчики оближешь, что и говорить… – А ты ел? – Ел? При чем тут я? – Откуда же ты знаешь?.. – А разве не видно? Издали посмотреть – и то удовольствие! Тает во рту, как масло… – Известное дело, богачи, чего им не хватает? – Разве лишь головной боли! Хотел бы я видеть, Гинда… Гм… Гм… А не сделаешь ли ты хоть раз яичницу? – В самом деле?.. Губа не дура… – Почему бы и нет? Ведь раз в жизни… – С ума спятил, что ли? – Гм… гм… Под ложечкой сосет… Сделай мне яичницу! Ну-ка, Гинда! – Вот напасть! А из чего ее делают, ты знаешь? – Что ты! Откуда мне знать? – Вот и не говорил бы… Во-первых, они, богачи эти, масла не жалеют. – Пусть без масла, лишь бы яичница! – Вот так так! А молоко? – Пусть без молока, лишь бы яичница! – Хорошо. Ну, а яйца? Какая яичница без яиц? – Яйца? Почему «яйца»? Разбей одно яйцо и сделай из него яичницу. – Допустим, но где его взять? Было одно яйцо, так половину желтка я пустила в фарш, а часть белка – в тесто… – Ну-ну, если только ты захочешь, то найдешь, из чего сделать яичницу… – Из чего же? Из скорлупы, что ли? Ведь всего пол-яйца осталось… – Откуда мне знать? Ты ведь хозяйка! – Хозяйка, ну и что же? Разве немного муки добавить? – Пусть с мукой, лишь бы яичница! – Умница! А где ее взять, эту муку? – Ну, одну горсточку, неужели не наскребешь? – Не наскребешь… Может быть, гречневой? – Пусть с гречневой, лишь бы яичница! – Вот так так! А может, с лучком? – Пусть с лучком, лишь бы яичница! – Совсем забыла! Лука нет, чеснок только есть. – Пусть с чесночком, лишь бы яичница! – Хороша яичница! А чем смазать сковороду? – Чем хочешь смажь, лишь бы яичница! – Яичница на мою голову! Приспичило! У богача увидел! А если богач отрежет себе нос, так и ты туда же? Обезьяна! Яичница вдруг, ну, ну! Иди же, мой руки! Готова твоя яичница! – Уже готова яичница? Вот так Гинда, люблю тебя за это… Пусть богачи не думают, что только они могут есть яичницу! Благородное кушанье… Чесноком пахнет – объедение! Славно, Гинда! Я был бы не прочь каждый день есть яичницу…
Знаешь, Гинда, что я тебе скажу? Гм… Гм… Твоя яичница что-то не того… Вроде кисловатая она, клейкая какая-то, и соли как будто не хватает… Гм… Гм… Уж ты не обижайся, Гинда… Да не накажет меня Б-г… С души воротит, тьфу! Черт их знает, этих богачей, чем они только тешатся…