Почти четыре столетия тому назад часть христиан откололась от католической Церкви, отвергла власть папы, культ святых, обрядность, посредничество священников в спасении людей и начала самостоятельное, независимое от Рима, существование. Сейчас они составляют большинство почти в пятидесяти странах, причем, в наиболее развитых. Сегодня в мире христиан-некатоликов и неправославных около 800 миллионов человек.

Протестантами их назвали в связи эпизодом 1529 года, когда пятеро князей и четырнадцать городов выступили с протестом на официальное признание Мартина Лютера преступным еретиком. Их выступление было первым открытым актом неповиновения папской и императорской власти, вызвавшем настоящую бурю в христианском мире и положившим начало Реформации.

После лютерова перевода Священного Писания на немецкий язык Библия, упрятанная на полторы тысячи лет в закрытые монастырские библиотеки стала, наконец, общедоступной. Ее жадно читали во всех общинах верующих, решившихся отпасть от папского католицизма. Всеобщим было убеждение, что христианскую жизнь необходимо очистить от тяжеловесной обрядности и позднейших церковных, придуманных людьми, наслоений и вернуть ее к временам апостольского служения. На встречах лидеров движения (Лютер, Кальвин, Меланхтон) постепенно были согласованы богословские принципы протестантизма (Аугсбургское исповедание):

— Библия (Ветхий и Новый завет) — единственный богодухновенный и богоданный источник христианской веры. Все же богословские сочинения, пусть и самые традиционно почитаемые и авторитетные созданы людьми, и к ним применимы обсуждения и критика;

— спастись можно только личной, до конца искренней верой в возможность Спасения, которая впервые с сотворения мира открылась крестной жертвой Христа. Прощение грехов возможно лишь глубоким внутренним покаянием с сокрушенным сердцем, и на этом пути кающегося духа человеческого не помогут никакие его  добрые дела, не смогут поделиться с человеком благодатью святые прошлого, не в состоянии вытянуть погрязшего в грехе и Церковь.

— «испорченная» первородным грехом натура человека не в состоянии вырваться из изначально присущей ему греховности, и Бог ради жертвы Своего Сына может Своей благодатью вытянуть его из пут греха.

— Христос — единственный посредник между Богом и человеком, и спасение возможно только через веру в Него. Каждый крещеный христианин получает «посвящение» через Христа на общение с Богом, получает право проповедовать и совершать богослужение без посредников, без Церкви и духовенства, нужда в которых у протестантов отпадает.

— даже Богородица, Дева Мария, даже апостолы и общепризнанные святые не достойны поклонения — человек должен почитать и поклоняться только Богу, ибо спасеное даруется лишь Его волей.

В протестантском мире были уравнены все верующие, не стало монахов и монастырей, богато украшенных церквей и священников, исчезли ранее подробно расписанные, единые для всех прихожан обрядовые богослужения.

В протестантском движении не было четко выраженной централизации, каждая община верующих в рамках этих принципов, самостоятельно решала все богослужебные вопросы — как молиться, как и кому исповелываться и исповедываться ли вообше, как причащаться, каких пасторов приглашать для проповедей и решения внутриобщинных дел и т.д. Едины общины были лишь в противостоянии католической Церкви и в отношении явных нарушителей протестантских принципов.

Кажется, ни в одной из эпох люди не причиняли себе своими одеяниями больших неудобств, чем во времена барокко (отзвуком ее остался лишь каблук, впервые появившийся в 17 веке).

 Из Курса. Евразия в 13-16 веках

Мыслители 14-15 веков (их называли гуманистами — «изучающими человеческое») поразило не замечаемое прежде богатство и яркость человеческой личности. Они «открыли» человека, как путешественник открывает, исследует и описывает новый, огромный, неизведанный континент — и пришли к самым оптимистическим выводам.

«Какое чудо природы человек. Как благородно рассуждает! С какими безграничными способностями! Как точен и поразителен по складу и движеньям! Поступками как близок к ангелам! Почти равен Богу — разумением! Краса Вселенной! Венец всего живущего!» (Шекспир «Гамлет». 16 век)

Гуманисты продолжали считать себя правоверными католиками, но их интересовали не небеса, а путь и возможности человека на земле; заботило их не вечное блаженство души человеческой, а волновала земная слава. Их идеалом стал свободный, не стесненный прошлыми запретами человек-герой, перед которым открыт весь мир, который своими талантами и мужеством может добиться всего, чего он хочет.

В средневековой культуре места такому человеку не было, поэтому гуманисты обратились к прошлому — к Античности с ее культом человека, совершенного телом и земной доблестью. Гуманисты увлеклись мечтой возродить этот античный идеал. С их легкой руки все древнегреческое и древнеримское (дохристианское) стало пользоваться огромной популярностью.  Конец 14 — начало 15 века тогда же назвали «эпохой Возрождения» (Ренессансом). Римские первосвященники и князья церкви не только не противодействовали этим настроениям, но всерьез увлеклись ими и сами.

Гуманисты верили в человека, в его изначально добродетельную, богоподобную «природу». Они не видели опасности в его безграничной свободе, их раздражали моральные, религиозные «предрассудки», которые эту свободу сковывали. Борьба с такими «предрассудками» была весьма успешной. Во многом поэтому в десятилетия Возрождения сумели в полной мере реализоваться выдающиеся таланты художников, скульпторов, архитекторов, поэтов.

Западноевропейское искусство 15-го — начала 16 века (эпоха Возрождения)

Но людей творческого художественного труда было немного — десятки, сотни… Когда же внутренние, моральные запреты исчезли у тысяч, десятков тысяч людей, когда главной жизненной ценностью был объявлен успех, земная слава, наслаждения, настало время безудержного разгула страстей, «войны всех против всех», в которой все средства были хороши — лишь бы они приводили к личному успеху. «Эпоха Возрождения» длилась менее века, — и это были десятилетия самой разнузданной, циничной, часто извращенной жестокости в европейской истории.

Наивысшего накала эта всеобщая междоусобица достигала в Италии. Здесь дорвавшиеся до власти «ренессансные» правители сами уничтожили для всех остальных ту свободу, которая позволила им — самым жестоким, коварным, развратным — достигнуть славы, власти и богатства.

Из РазговоРа. Евразия в 13-16 веках

Очень долгое время (века) европейские люди были эпохой Возрождения буквально зачарованы. И немудрено — даже крохотная толика, созданного в то столетие, которая приведена в этом Курсе, способна влюбить в себя кого угодно.

Но потом пришел вопрос: а что же люди сами отказались от такого несметного богатства, от такой безбрежной свободы, почему сами ушли от всего этого, почему смысл жизни и смерти снова вышел для них на первый план, почему это стало главным в их существовании, причем, настолько, что разразились общеевропейские религиозные войны, такие ожесточенные и кровавые, каких дотоле в христианском мире еще не видывали. И остался Реннесанс блестящим, манящим, но и отвергнутым нашей цивилизацией островком…

Была предпринята попытка людей западной цивилизации освободиться от строгого религиозного диктата прежних веков, попытка фактически поставить в центр вселенной человека, именно его сделать мерилом всех вещей, дать людям свободу делать то, что им нравится, что они считают для себя необходимым.

Жестокостей, отнюдь не христианских страстей хватало и раньше. Но тогда это почиталось грехами которые нужно было искренне отмаливать — за ними стоял Ад, который с такой гениальной жутью привиделся Данте. Но внезапно то, что называлось «страхом Божьим», ушло из людской жизни — человек остался наедине с самим собой и с глазу-на-глаз с другими людьми.

Как это выглядело на практике, можно узнать, почувствовать, если почитать уникальную книгу «Жизнеописание Бенвенуто Челлини, написанное им самим» — книгу до предела субъективную и бесхитростно-откровенную, книгу, которую тогдашние гуманисты, к счастью, отказались править, книгу, которую надиктовал сам знаменитый ювелир и скульптор, не отвлекаясь от работы. Истинный человек Возрождения, из-под рук которого выходили дивные произведения искусства и привыкший все свои жизненные проблемы решать лучшим, по его глубокому убеждению, способом — ударом кинжала…

Один из великих историков, Ипполит Тэн, говорил о людях Возрождения:

«Эти люди блещут образованием, ученостью, красноречием, учтивостью, светскостью, и в то же время это разбойники, убийцы, насильники. Они поступают как дикари, а мыслят как цивилизованные люди; это разумные волки».

…

«Ценилось все, превосходящее человеческие возможности… такое встречалось не только в знаниях или искусствах, но и в злодействах, лишь бы и они превосходили все мыслимое. Правитель города Римини Сиджисмондо Малатеста потряс современников и потомков своими преступлениями. Этот лишенный каких бы то ни было моральных устоев человек был тонким знатоком литературы и искусства. Он обожал выступать в качестве крестного отца в семьях своих врагов или людей, которых он почему-либо задумал погубить. После церемонии роженицу, ее мужа и ребенка убивали по его приказу (иногда он это делал собственноручно) на глазах друг у друга. И вот, как рассказывают, этот неистовый злодей отправился войной на Флоренцию. У республики не было войск. Навстречу Малатесте выехал канцлер Флоренции, гуманист Джаноццо Манетти. Он произнес перед Малатестой составленную по всем правилам красноречия речь на изысканной латыни. Жестокий правитель Римини пришел в восторг и увел свое войско».

Мы говорим о жизни верхних и гораздо более многочисленных средних слоев, не затрагивая пока условий существования громадного большинства «низов» общества, которые жили так же, как и много веков назад — они мощно ворвутся на историческую арену в конце 18 века, во времена Американской и Великой Французской революции, завершившим «эпоху барокко»

Петербургский юноша, попавший на фронт в начале войны и прошедший ее всю, «от звонка до звонка». Потом он стал известным профессором-искусствоведом, сотрудником Эрмитажа

«Рукопись этой книги более 30 лет пролежала в столе автора, который не предполагал ее публиковать.

Николай Никулин —знаменитый ученый, историк искусств от Бога, яркий представитель научных традиций Эрмитажа и Петербургской Академии художеств. Он — глубокий знаток искусства старых европейских мастеров, тонкий ценитель живописного мастерства. У него золотой язык, прекрасные книги, замечательные лекции. Он воспитал несколько поколений прекрасных искусствоведов….

Но сегодня Николай Николаевич Никулин, тихий и утонченный профессор, выступает как жесткий и жестокий мемуарист. Он написал книгу о Войне. Книгу суровую и страшную. Читать ее больно. Больно потому, что в ней очень неприятная правда.

Истина о войне складывается из различных правд. Она у каждого своя. Николай Николаевич — герой войны, его имя есть в военных энциклопедиях. Кровью и мужеством он заслужил право рассказать свою правду. Это право он имеет еще и потому, что имя его есть и в книгах по истории русского искусствоведения. …

Войны, такие, какими их сделал XX век, должны быть начисто исключены из нашей земной жизни, какими бы справедливыми они ни были. Иначе нам всем — конец!

Михаил Пиотровский, директор Государственного Эрмитажа

«В начале войны немецкие армии вошли на нашу территорию, как раскаленный нож в масло. Чтобы затормозить их движение не нашлось другого средства, как залить кровью лезвие этого ножа. Постепенно он начал ржаветь и тупеть и двигался все медленней. А кровь лилась и лилась. Так сгорело ленинградское ополчение. Двести тысяч лучших, цвет города. Но вот нож остановился. Был он, однако, еще прочен, назад его подвинуть почти не удавалось. И весь 1942 год лилась и лилась кровь, все же помаленьку подтачивая это страшное лезвие. Так ковалась наша будущая победа.

Кадровая армия погибла на границе. У новых формирований оружия было в обрез, боеприпасов и того меньше. Опытных командиров — наперечет. Шли в бой необученные новобранцы…

— Атаковать! — звонит Хозяин из Кремля. Атаковать! — телефонирует генерал из теплого кабинета. Атаковать! — приказывает полковник из прочной землянки.

И встает сотня Иванов, и бредет по глубокому снегу под перекрестные трассы немецких пулеметов. А немцы в теплых дзотах, сытые и пьяные, наглые, все предусмотрели, все рассчитали, все пристреляли и бьют, бьют, как в тире. Однако и вражеским солдатам было не так легко. Недавно один немецкий ветеран рассказал мне о том, что среди пулеметчиков их полка были случаи помешательства: не так просто убивать людей ряд за рядом — а они все идут и идут, и нет им конца.

Полковник знает, что атака бесполезна, что будут лишь новые трупы. Уже в некоторых дивизиях остались лишь штабы и три-четыре десятка людей. Были случаи, когда дивизия, начиная сражение, имела 6-7 тысяч штыков, а в конце операции ее потери составляли 10-12 тысяч — за счет постоянных пополнений! А людей все время не хватало! Оперативная карта Погостья усыпана номерами частей, а солдат в них нет. Но полковник выполняет приказ и гонит людей в атаку. Если у него болит душа и есть совесть, он сам участвует в бою и гибнет.

Происходит своеобразный естественный отбор. Слабонервные и чувствительные не выживают. Остаются жестокие, сильные личности, способные воевать в сложившихся условиях. Им известен один только способ войны — давить массой тел. Кто-нибудь да убьет немца. И медленно, но верно кадровые немецкие дивизии тают.

Хорошо, если полковник попытается продумать и подготовить атаку, проверить, сделано ли все возможное. А часто он просто бездарен, ленив, пьян. Часто ему не хочется покидать теплое укрытие и лезть под пули… Часто артиллерийский офицер выявил цели недостаточно, и, чтобы не рисковать, стреляет издали по площадям, хорошо, если не по своим, хотя и такое случалось нередко… Бывает, что снабженец запил и веселится с бабами в ближайшей деревне, а снаряды и еда не подвезены… Или майор сбился с пути и по компасу вывел свой батальон совсем не туда, куда надо… Путаница, неразбериха, недоделки, очковтирательство, невыполнение долга, так свойственные нам в мирной жизни, на войне проявляются ярче, чем где-либо. И за все одна плата — кровь. Иваны идут в атаку и гибнут, а сидящий в укрытии все гонит и гонит их. Удивительно различаются психология человека, идущего на штурм, и того, кто наблюдает за атакой — когда самому не надо умирать, все кажется просто: вперед и вперед! …

Говоря языком притчи, происходило следующее: в доме зачлись клопы и хозяин велел жителям сжечь дом и гореть самим вместе с клопами. Кто-то останется и все отстроит заново… Иначе мы не умели и не могли. Я где-то читал, что английская разведка готовит своих агентов десятилетиями. Их учат в лучших колледжах, создают атлетов, интеллектуалов способных на все знатоков своего дела. Затем такие агенты вершат глобальные дела. В азиатских странах задание дается тысяче или десяти тысячам кое-как, наскоро натасканных людей в расчете на то, что даже если почти все провалятся и будут уничтожены, хоть один выполнит свою миссию. Ни времени, ни средств на подготовку, ни опытных учителей здесь нет. Все делается второпях — раньше не успели, не подумали или даже делали немало, но не так. Все совершается самотеком, по интуиции, массой, числом. Вот этим вторым способом мы и воевали.

В 1942 году альтернативы не было. Мудрый Хозяин в Кремле все прекрасно понимал, знал и, подавляя всех железной волей, командовал одно: «Атаковать!» И мы атаковали, атаковали, атаковали… И горы трупов у Погостий, Невских пятачков, безымянных высот росли, росли, росли. Так готовилась будущая победа.

Если бы немцы заполнили наши штабы шпионами, а войска диверсантами, если бы было массовое предательство и враги разработали бы детальный план развала нашей армии, они не достигли бы того эффекта, который был результатом идиотизма, тупости, безответственности начальства и беспомощной покорности солдат. Я видел это в Погостье, а это, как оказалось, было везде.

На войне особенно отчетливо проявилась подлость большевистского строя. Как в мирное время проводились аресты и казни самых работящих, честных, интеллигентных, активных и разумных людей, так и на фронте происходило то же самое, но в еще более открытой, омерзительной форме. Приведу пример. Из высших сфер поступает приказ: взять высоту. Полк штурмует ее неделю за неделей, теряя множество людей в день. Пополнения идут беспрерывно, в людях дефицита нет. Но среди них опухшие дистрофики из Ленинграда, которым только что врачи приписали постельный режим и усиленное питание на три недели. Среди них младенцы 1926 года рождения, то есть четырнадцатилетние, не подлежащие призыву в армию… «Вперрред!!!», и все. Наконец какой-то солдат или лейтенант, командир взвода, или капитан, командир роты (что реже), видя это вопиющее безобразие, восклицает: «Нельзя же гробить людей! Там же, на высоте, бетонный дот! А у нас лишь 76-миллиметровая пушчонка! Она его не пробьет!»… Сразу же подключается политрук, СМЕРШ и трибунал. Один из стукачей, которых полно в каждом подразделении, свидетельствует: «Да, в присутствии солдат усомнился в нашей победе». Тотчас же заполняют уже готовый бланк, куда надо только вписать фамилию, и готово: «Расстрелять перед строем!» или «Отправить в штрафную роту!», что то же самое. Так гибли самые честные, чувствовавшие свою ответственность перед обществом, люди. А остальные — «Вперрред, в атаку!» «Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики!» А немцы врылись в землю, создав целый лабиринт траншей и укрытий. Поди их достань!

Шло глупое, бессмысленное убийство наших солдат. Надо думать, эта селекция русского народа — бомба замедленного действия: она взорвется через несколько поколений, в XXI или XXII веке, когда отобранная и взлелеянная большевиками масса подонков породит новые поколения себе подобных.

Легко писать это, когда прошли годы, когда затянулись воронки в Погостье, когда почти все забыли эту маленькую станцию. И уже притупились тоска и отчаяние, которые пришлось тогда пережить. Представить это отчаяние невозможно, и поймет его лишь тот, кто сам на себе испытал необходимость просто встать и идти умирать. Не кто-нибудь другой, а именно ты, и не когда-нибудь, а сейчас, сию минуту, ты должен идти в огонь, где в лучшем случае тебя легко ранит, а в худшем — либо оторвет челюсть, либо разворотит живот, либо выбьет глаза, либо снесет череп. Именно тебе, хотя тебе так хочется жить! Тебе, у которого было столько надежд. Тебе, который еще и не жил, еще ничего не видел. Тебе, у которого все впереди, когда тебе всего семнадцать! Ты должен быть готов умереть не только сейчас, но и постоянно. Сегодня тебе повезло, смерть прошла мимо. Но завтра опять надо атаковать. Опять надо умирать, и не геройски, а без помпы, без оркестра и речей, в грязи, в смраде. И смерти твоей никто не заметит: ляжешь в большой штабель трупов у железной дороги и сгниешь, забытый всеми в липкой жиже погостьинских болот.

Бедные, бедные русские мужики! Они оказались между жерновами исторической мельницы, между двумя геноцидами. С одной стороны их уничтожал Сталин, загоняя пулями в социализм, а теперь, в 1941-1945, Гитлер убивал мириады ни в чем не повинных людей. Так ковалась Победа, так уничтожалась русская нация, прежде всего душа ее. Смогут ли жить потомки тех кто остался? И вообще, что будет с Россией?

Почему же шли на смерть, хотя ясно понимали ее неизбежность? Почему же шли, хотя и не хотели? Шли, не просто страшась смерти, а охваченные ужасом, и все же шли! Раздумывать и обосновывать свои поступки тогда не приходилось. Было не до того. Просто вставали и шли, потому что НАДО! Вежливо выслушивали напутствие политруков — малограмотное переложение дубовых и пустых газетных передовиц — и шли. Вовсе не воодушевленные какими-то идеями или лозунгами, а потому, что НАДО. Так, видимо, ходили умирать и предки наши на Куликовом поле либо под Бородином. Вряд ли размышляли они об исторических перспективах и величии нашего народа… Выйдя на нейтральную полосу, вовсе не кричали «За Родину! За Сталина!», как пишут в романах. Над передовой слышен был хриплый вой и густая матерная брань, пока пули и осколки не затыкали орущие глотки. До Сталина ли было, когда смерть рядом.

Откуда же сейчас, в шестидесятые годы, опять возник миф, что победили только благодаря Сталину, под знаменем Сталина? У меня на этот счет нет сомнений. Те, кто победил, либо полегли на поле боя, либо спились, подавленные послевоенными тяготами. Ведь не только война, но и восстановление страны прошло за их счет. Те же из них, кто еще жив, молчат, сломленные. Остались у власти и сохранили силы другие — те, кто загонял людей в лагеря, те, кто гнал в бессмысленные кровавые атаки на войне. Они действовали именем Сталина, они и сейчас кричат об этом. Не было на передовой: «За Сталина!». Комиссары пытались вбить это в наши головы, но в атаках комиссаров не было. Все это накипь…

Конечно же, шли в атаку не все, хотя и большинство. Один прятался в ямку, вжавшись в землю. Тут выступал политрук в основной своей роли: тыча наганом в рожи, он гнал робких вперед… Были дезертиры. Этих ловили и тут же расстреливали перед строем, чтоб другим было неповадно… Карательные органы работали у нас прекрасно. И это тоже в наших лучших традициях. От Малюты Скуратова до Берии в их рядах всегда были профессионалы, и всегда находилось много желающих посвятить себя этому благородному и необходимому всякому государству делу. В мирное время эта профессия легче и интересней, чем хлебопашество или труд у станка. И барыш больше, и власть над другими полная. А в войну не надо подставлять свою голову под пули, лишь следи, чтоб другие делали это исправно.

Войска шли в атаку, движимые ужасом. Ужасна была встреча с немцами, с их пулеметами и танками, огненной мясорубкой бомбежки и артиллерийского обстрела. Не меньший ужас вызывала неумолимая угроза расстрела. Чтобы держать в повиновении аморфную массу плохо обученных солдат, расстрелы проводились перед боем. Хватали каких-нибудь хилых доходяг или тех, кто что-нибудь сболтнул, или случайных дезертиров, которых всегда было достаточно. Выстраивали дивизию буквой «П» и без разговоров приканчивали несчастных. Эта профилактическая политработа имела следствием страх перед НКВД и комиссарами — больший, чем перед немцами. А в наступлении, если повернешь назад, получишь пулю от заградотряда. Страх заставлял солдат идти на смерть. На это и рассчитывала наша мудрая партия, руководитель и организатор наших побед. Расстреливали, конечно, и после неудачного боя. А бывало и так, что заградотряды косили из пулеметов отступавшие без приказа полки. Отсюда и боеспособность наших доблестных войск. …

Чтобы не идти в бой, ловкачи стремились устроиться на тепленькие местечки: при кухне, тыловым писарем, кладовщиком, ординарцем начальника и т. д. и т. п. Многим это удавалось. Но когда в ротах оставались единицы, тылы прочесывали железным гребнем, отдирая присосавшихся и направляя их в бой. Оставались на местах самые пронырливые. И здесь шел тоже естественный отбор. Честного заведующего продовольственным складом, например, всегда отправляли на передовую, оставляя ворюгу. Честный ведь все сполна отдаст солдатам, не утаив ничего ни для себя, ни для начальства. Но начальство любит пожрать пожирней. Ворюга же, не забывая себя, всегда ублажит вышестоящего. Как же можно лишиться столь ценного кадра? Кого же посылать на передовую? Конечно, честного! Складывалась своеобразная круговая порука — свой поддерживал своего, а если какой-нибудь идиот пытался добиться справедливости, его топили все вместе. Иными словами, явно и неприкрыто происходило то, что в мирное время завуалировано и менее заметно. На этом стояла, стоит и стоять будет земля русская.

Война — самое большое свинство, которое когда-либо изобрел род человеческий. Подавляет на войне не только сознание неизбежности смерти. Подавляет мелкая несправедливость, подлость ближнего, разгул пороков и господство грубой силы… Опухший от голода, ты хлебаешь пустую баланду — вода с водою, а рядом офицер жрет масло. Ему полагается спецпаек да для него же каптенармус ворует продукты из солдатского котла. На тридцатиградусном морозе ты строишь теплую землянку для начальства, а сам мерзнешь на снегу. Под пули ты обязан лезть первым и т. д. и т. п. Но ко всему этому быстро привыкаешь, это выглядит страшным лишь после гражданской изнеженности. А спецпаек для начальства — это тоже историческая необходимость. Надо поддержать офицерский корпус — костяк армии. Вокруг него все вертится на войне. Выбывают в бою в основном солдаты, а около офицерского ядра формируется новая часть…

Милый Кеша Потапов из Якутска рассказывал мне, что во время войны Хозяин направил в Якутию огромный план хлебопоставок. Местный начальник, обосновавший невозможность его выполнения, был снят и арестован как «враг народа». Из центра приехал другой, который добился изъятия всех запасов зерна подчистую. Он получил орден. Зимой начался повальный голод и чуть не треть людей вымерла, остальные кое-как выжили. Но план был выполнен, армия обеспечена хлебом. А люди? Люди родились новые, и сейчас их больше, чем раньше. Мудрый Хозяин знал, что делал, осуществляя историческую необходимость… Поэтому молчи в тряпочку — подумаешь, украли у тебя полпорции мяса и сахар! …

Трудно подходить с обычными мерками к событиям, которые тогда происходили. Если в мирное время вас сшибет автомобиль или изобьет хулиган, или вы тяжело заболеете — это запоминается на всю жизнь. И сколько разговоров будет по этому поводу! На войне же случаи чудовищные становились обыденностью. Чего стоил, например, переход через железнодорожное полотно под Погостьем в январе 1942 года! Этот участок простреливался и получил название «долина смерти». (Их много было, таких долин, и в других местах.) Ползем туда вдесятером, а обратно — вдвоем, и хорошо, если не раненые. Перебегаем по трупам, прячемся за трупы — будто так и надо. А завтра опять посылают туда же… А когда рядом рвет в клочья человека, окатывает тебя его кровью, развешивает на тебе его внутренности и мозг — этого достаточно в мирных условиях, чтобы спятить.

Многие озверели и запятнали себя нечеловеческими безобразиями в конце войны в Германии. Многие убедились на войне, что жизнь человеческая ничего не стоит и стали вести себя, руководствуясь принципом «лови момент» — хватай жирный кусок любой ценой, дави ближнего, любыми средствами урви от общего пирога как можно больше. Иными словами, война легко подавляла в человеке извечные принципы добра, морали, справедливости.

Для меня Погостье было переломным пунктом жизни. Там я был убит и раздавлен. Там я обрел абсолютную уверенность в неизбежности собственной гибели. Но там произошло мое возрождение в новом качестве. Я жил как в бреду, плохо соображая, плохо отдавая себе отчет в происходящем. Разум словно затух и едва теплился в моем голодном, измученном теле. Духовная жизнь пробуждалась только изредка. Когда выдавался свободный час, я закрывал глаза в темной землянке и вспоминал дом, солнечное лето, цветы, Эрмитаж, знакомые книги, знакомые мелодии, и это было как маленький, едва тлеющий, но согревавший меня огонек надежды среди мрачного ледяного мира, среди жестокости, голода и смерти. Я забывался, не понимая, где явь, где бред, где грезы, а где действительность. Все путалось…

Именно после Погостья у меня появилась болезненная потребность десять раз в день мыть руки, часто менять белье. После Погостья я обрел инстинктивную способность держаться подальше от подлостей, гадостей, сомнительных дел, плохих людей, а главное, от активного участия в жизни, от командных постов, от необходимости принимать жизненные решения — для себя и в особенности за других. Странно, но именно после Погостья я почувствовал цену добра, справедливости, высокой морали, о которых раньше и не задумывался. Погостье, раздавившее и растлившее сильных, в чем-то укрепило меня — слабого, жалкого, беззащитного. С тех пор я всегда жил надеждой на что-то лучшее, что еще наступит. С тех пор я никогда не мог «ловить мгновение» и никогда не лез в общую свару из-за куска пирога. Я плыл по волнам — правда, судьба была благосклонна ко мне»…

    Барокко — «вычурность», «неестественность», «деформированность», «необычность», «неуравновешенность», «беспокойность», «странность». Изначально это слово было бранным. Этим словечком (barroco) португальские ловцы жемчуга называли жемчужины искривленные, дефектные, выросшие в раковинах «неправильно». Это слово замечено и в разговорном итальянском языке как синоним всего фальшивого, неуклюжего. Оно отмечено и старинными французскими словарями, и там оно также трактуется как презрительное, ругательное.

     Во многих европейских языках бытовало простонародное бранное словечко — «барокко». Им насмешливо и презрительно бросались, когда хотели сказать о чем-то, что это нечто нелепое, безвкусное, вычурное. Под этим странным именем и вошла в мировую культуру целая эпоха, «эпоха барокко» — с конца 16-го до конца 18 века.

     Закончилось блестящее, но очень короткое Возрождение, подарившее миру гениальное искусство, поставившее освобожденного человека в центр Вселенной. Но прекраснодушные идеалы вдребезги разбились о реального человека, сбросившего так долго стеснявшие его оковы, обуреваемого ничем не сдерживаемыми страстями и готового своевольно попрать любые запреты на пути к славе, преуспеянию, наслаждениям… И было совершенно непонятно, что с этими осколками гуманизма делать.

     Новая технология — книгопечатание — за короткий срок гигантски расширила возможности обмена информацией, буквально наводнив Европу новыми сведеньями и мнениями…     Величественная, строившаяся полторы тысячи лет, иерархия католической Церкви дала трещину и зашаталась под напором лютеровой Реформации, — и Европа погрузилась в десятилетия ожесточенных «войн за веру»…     Моряки, получив в свое распоряжение новейшие большие корабли, оторвались, наконец, от берегов Старого света и ринулись в океанские просторы, и открытия неведомых берегов, земель, даже континентов шли одно за другим…     Изучение неба телескопами приводило к прорывным выводам относительно устройства небесных сфер. Осмысление их вело к пугающим мыслям, переворачивающим самые основы представлений о мире, о том, что отнюдь не Земля — центр Вселенной, что она состоит из невообразимого числа таких же звезд, как наше Солнце, что она бесконечна и не исключено, что в ней существует еще множество обитаемых миров…     Не прошло и века, как сильный микроскоп открыл то, что делается буквально под носом у каждого, показал что мир до краев наполнен огромной и совершенно незнакомой жизнью мельчайших живых существ, о существовании которой раньше и помыслить было невозможно…     Человек привык ощущать твердость материальных предметов, но ученые стали доказывать, будто это всего лишь видимость, а на самом деле — не что иное, как множество пульсирующих центров магнитных сил.

     Было от чего прийти в смятение…

Джон Донн, поэт и проповедник, современник Шекспира (1610):

Так много новостей за двадцать лет

И в сфере звезд, и в облике планет,

На атомы Вселенная крошится,

Все связи рвутся, все в куски дробится,

Основы расшатались…

Блез Паскаль, философ, математик, теолог, написал знаменитые слова:

«Человек всего лишь мыслящий тростник, удел его трагичен, так как, находясь на грани двух бездн — бесконечности и небытия, он неспособен разумом охватить ни то ни другое и оказывается чем-то средним между всем и ничем… Он улавливает лишь видимость явлений, ибо неспособен познать ни их начало, ни конец».

     Еще с дохристианской античности утвердилось представление о том, что мир постоянно пребывает в разумном и постоянном единстве. Реннесансное мироощущение было пронизано безграничной верой в гармоничность и логичность Вселенной, в то, что мера всех вещей в мире — сам человек, который может «обозревать всё и владеть, чем пожелает». А теперь пошатнулись и стали рушиться сами основы человеческого восприятия мира. Исследования ученых разрушали прежние привычные представления о завершенном, неподвижном и гармоничном мире. То, что раньше казалось абсолютно ясным, незыблемым и вечным, стало буквально рассыпаться на глазах. С крушением Возрождения наступило время тяжких сомнений и попыток выхода из тупика, в котором оказалось человеческое сознание.

     Фраза знаменитого физика, сказанная много позже, о том, что «новая теория должна быть достаточно сумасшедшей, чтобы быть правильной» с пугающей очевидностью и в полной мере впервые была осознана именно «людьми барокко». Человек стал остро ощущать противоречия между видимостью и знанием, идеалом и действительностью, иллюзией и правдой.

     Первыми стали ощущать перемены сознания люди из научного сообщества, усилиями, открытиями которых и началась «научная революция». Огромное, поистине революционное влияние на деятельность интернационального сообщества ученых оказала изданная в 1620 году книга английского лорд-канцлера Френсиса Бэкона «Великое возрождение наук».

     Почти два тысячелетия знание, полученное опытом, ценилось низко, человеческие органы чувств считались плохими приборами для его получения — уж очень они обманчивы. Истинным считалось знание, полученное только чистой логикой. Знание же, идущее из наблюдения, из опыта, из эксперимента, считалось частичным подспорьем, могущим лишь подтвердить выводы логических рассуждений. Бэкон отказался от многовековой традиции познавания мира только путем рассуждений и отдал в этом деле первенство наблюдению, опыту, эксперименту. Он обновил способ исследования природы и дал возможность открывать новые, ещё неизвестные человечеству явления и закономерности.

     С этого времени, с середины 16 века, европейская наука вышла из многовекового тупика, и началось исследование свойств окружающего мира, которое продолжается и по сию пору. И ученых самых разных специализаций стали называть естествоиспытателями (от «естество» — природа и «испытывать» — проверять).

     С 17 века стали появляться, объединявшие исследователей самых разных специальностей, Академии наук, и вскоре покровительство им стало престижным для многих монархов. Ученые становились все более популярными для широкой публики, исследователей старались заполучить самые престижные, модные салоны как в столицах так и в провинциях, а наиболее выдающиеся ученые становились настоящими «властителями дум» для все большего числа людей.

     По окончании религиозных войн в середине 17 века, явственно обозначилось, что «барочные» потрясения общественного сознания отозвались и на обычной жизни обычных людей. И прежде всего, для них расширилась степень личной свободы — свободы мнений, открытости, готовности принятия нового, отторжения былого диктата авторитетов и традиций, как религиозных, так и интеллектуальных. При этом восприятие окружающего стало более наряженным, обостренным, контрастным. Манило все новое, необычное, динамичное, а ясное, уравновешенное, гармоничное стало казаться вялым и скучным.

     Открывающийся мир вдохновлял «барочных» живописцев на создание образов фантастических, прежде небывалых, неожиданных и беспокойных. Новые формы искали архитекторы (характерными стали вычурные формы, сложность и пышность) и композиторы (появились новые жанры — концерт, соната, фуга, оратория, опера). Литературными символами эпохи становятся путешественники и искатели приключений — Робинзон Крузо, Лемюэль Гулливер, барон Мюнхгаузен. И, чем неправдоподобнее было произведение искусства, чем резче оно отличалось от наблюдаемого в жизни, тем оно было людям интереснее, привлекательнее.

     Философы (Гоббс) учили, что естественное состояние человека и общества — это война всех против всех, всеобщая анархия, которой всеми средствами необходимо положить конец. Поэтому характерной чертой барокко стало отторжение любой натуральности, презрение к любой естественности в поведении, которая теперь стала синонимом невежества, дикости, зверства, вульгарности, сумасбродства. Идеалом мужчины, в отличии от необузданных представителей мужского сословия прошлого, становится джентльмен (мы привыкли, что это слово употребляется по отношению к англичанам, но оно было и во многих других европейских языках) — так стали называть образованного и хорошо воспитанного мужчину, почтенного и уравновешенного, сдержанного, чопорного и невозмутимого.

     Но трудно было вытерпеть такой раздрай в общественном сознании, поэтому велика была тяга к всеобщей упорядоченности мира, чтобы можно было на что-то опереться. Поэтому неизбежно было появление такого направления мыслей и чувств, как классицизм, который противостоял барочной свободе, ее зыбкости, нарочитой утонченности, пестроте и многоцветью. Если барочное восприятие окружающего было характерно для Италии, Испании, Фландрии, Германии, для многих странан Центральной Европы, то оплотом классицизма стала Франция.

     Живопись, архитектура, дизайн, танцы, литература, театральные представления классицизма отличались ясной и строгой композицией — ведь они раскрывают стройность и логичность самого мироздания. Интерес для творческих людей классицизма представляло только вечное, неизменное, они следовали канонам, авторитетам прошлого, художественная ценность которых считалась непревзойденной и абсолютной, не зависящей ни от места, ни от времени. Об общественных предпочтениях наглядней всего можно судить на основании художественных произведений, организующих пространство вокруг людей того времени. И, пожалуй, ярче, наглядней всего разница между классицизмом и барокко проявляется в ландшафтном дизайне — во французском и английском стиле парковой архитектуры.

     Борьба барокко и классицизма, продолжавшаяся более двух веков, была, в сущности, борьбой внутри самого человека, его стремления упорядочить мир вокруг себя и осознаваемой невозможности достичь в этом идеала.

     Новый мир на новом, прочном основании открылся в работе Исаака Ньютона («Математические начала натуральной философии», 1687 год) и его коллег.

     Вся Вселенная, все живое и неживое во всем их многообразии, состоит из мельчайших частичек, атомов, самых маленьких и уже неделимых дальше «кирпичиков» мироздания. Вселенная существует как огромный механизм, в котором действуют единые для всего сущего законы, и Ньютон вывел эти важнейшие законы механики, позволяющие описывать картину мира, существовавшую при досветовых скоростях и частицах меньше атома. Механистические представления распространились и на другие области знаний: химию, биологию, знания о человеке и обществе. Синонимом понятия науки стало понятие механики. Эта картина, вызвавшая беспрецедентный всплеск интереса к научным публикациям в самых широких слоях общества, стала общепризнанной на два последующих столетия.

Общественное сознание с работами Ньютона и его коллег вновь обрело почву под ногами, но его впереди ждали новые потрясения, на этот раз связанные с глобальными переворотами в общественной жизни — в конце 18-го века наступало время революций. На смену барочного и классицистского сознания шел бурный век романтизма.

Рукопись этой книги более 30 лет пролежала в столе автора, который не предполагал ее публиковать.

Николай Никулин —знаменитый ученый, историк искусств от Бога, яркий представитель научных традиций Эрмитажа и Петербургской Академии художеств. Он — глубокий знаток искусства старых европейских мастеров, тонкий ценитель живописного мастерства. У него золотой язык, прекрасные книги, замечательные лекции. Он воспитал несколько поколений прекрасных искусствоведов….

Но сегодня Николай Николаевич Никулин, тихий и утонченный профессор, выступает как жесткий и жестокий мемуарист. Он написал книгу о Войне. Книгу суровую и страшную. Читать ее больно. Больно потому, что в ней очень неприятная правда.

Истина о войне складывается из различных правд. Она у каждого своя. Николай Николаевич — герой войны, его имя есть в военных энциклопедиях. Кровью и мужеством он заслужил право рассказать свою правду. Это право он имеет еще и потому, что имя его есть и в книгах по истории русского искусствоведения. …

Войны, такие, какими их сделал XX век, должны быть начисто исключены из нашей земной жизни, какими бы справедливыми они ни были. Иначе нам всем — конец!

Михаил Пиотровский, директор Государственного Эрмитажа

В начале войны немецкие армии вошли на нашу территорию, как раскаленный нож в масло. Чтобы затормозить их движение не нашлось другого средства, как залить кровью лезвие этого ножа. Постепенно он начал ржаветь и тупеть и двигался все медленней. А кровь лилась и лилась. Так сгорело ленинградское ополчение. Двести тысяч лучших, цвет города. Но вот нож остановился. Был он, однако, еще прочен, назад его подвинуть почти не удавалось. И весь 1942 год лилась и лилась кровь, все же помаленьку подтачивая это страшное лезвие. Так ковалась наша будущая победа.

Кадровая армия погибла на границе. У новых формирований оружия было в обрез, боеприпасов и того меньше. Опытных командиров — наперечет. Шли в бой необученные новобранцы…

— Атаковать! — звонит Хозяин из Кремля. Атаковать! — телефонирует генерал из теплого кабинета. Атаковать! — приказывает полковник из прочной землянки.

И встает сотня Иванов, и бредет по глубокому снегу под перекрестные трассы немецких пулеметов. А немцы в теплых дзотах, сытые и пьяные, наглые, все предусмотрели, все рассчитали, все пристреляли и бьют, бьют, как в тире. Однако и вражеским солдатам было не так легко. Недавно один немецкий ветеран рассказал мне о том, что среди пулеметчиков их полка были случаи помешательства: не так просто убивать людей ряд за рядом — а они все идут и идут, и нет им конца.

Полковник знает, что атака бесполезна, что будут лишь новые трупы. Уже в некоторых дивизиях остались лишь штабы и три-четыре десятка людей. Были случаи, когда дивизия, начиная сражение, имела 6-7 тысяч штыков, а в конце операции ее потери составляли 10-12 тысяч — за счет постоянных пополнений! А людей все время не хватало! Оперативная карта Погостья усыпана номерами частей, а солдат в них нет. Но полковник выполняет приказ и гонит людей в атаку. Если у него болит душа и есть совесть, он сам участвует в бою и гибнет.

Происходит своеобразный естественный отбор. Слабонервные и чувствительные не выживают. Остаются жестокие, сильные личности, способные воевать в сложившихся условиях. Им известен один только способ войны — давить массой тел. Кто-нибудь да убьет немца. И медленно, но верно кадровые немецкие дивизии тают.

Хорошо, если полковник попытается продумать и подготовить атаку, проверить, сделано ли все возможное. А часто он просто бездарен, ленив, пьян. Часто ему не хочется покидать теплое укрытие и лезть под пули… Часто артиллерийский офицер выявил цели недостаточно, и, чтобы не рисковать, стреляет издали по площадям, хорошо, если не по своим, хотя и такое случалось нередко… Бывает, что снабженец запил и веселится с бабами в ближайшей деревне, а снаряды и еда не подвезены… Или майор сбился с пути и по компасу вывел свой батальон совсем не туда, куда надо… Путаница, неразбериха, недоделки, очковтирательство, невыполнение долга, так свойственные нам в мирной жизни, на войне проявляются ярче, чем где-либо. И за все одна плата — кровь. Иваны идут в атаку и гибнут, а сидящий в укрытии все гонит и гонит их. Удивительно различаются психология человека, идущего на штурм, и того, кто наблюдает за атакой — когда самому не надо умирать, все кажется просто: вперед и вперед! …

Говоря языком притчи, происходило следующее: в доме зачлись клопы и хозяин велел жителям сжечь дом и гореть самим вместе с клопами. Кто-то останется и все отстроит заново… Иначе мы не умели и не могли. Я где-то читал, что английская разведка готовит своих агентов десятилетиями. Их учат в лучших колледжах, создают атлетов, интеллектуалов способных на все знатоков своего дела. Затем такие агенты вершат глобальные дела. В азиатских странах задание дается тысяче или десяти тысячам кое-как, наскоро натасканных людей в расчете на то, что даже если почти все провалятся и будут уничтожены, хоть один выполнит свою миссию. Ни времени, ни средств на подготовку, ни опытных учителей здесь нет. Все делается второпях — раньше не успели, не подумали или даже делали немало, но не так. Все совершается самотеком, по интуиции, массой, числом. Вот этим вторым способом мы и воевали.

В 1942 году альтернативы не было. Мудрый Хозяин в Кремле все прекрасно понимал, знал и, подавляя всех железной волей, командовал одно: «Атаковать!» И мы атаковали, атаковали, атаковали… И горы трупов у Погостий, Невских пятачков, безымянных высот росли, росли, росли. Так готовилась будущая победа.

Если бы немцы заполнили наши штабы шпионами, а войска диверсантами, если бы было массовое предательство и враги разработали бы детальный план развала нашей армии, они не достигли бы того эффекта, который был результатом идиотизма, тупости, безответственности начальства и беспомощной покорности солдат. Я видел это в Погостье, а это, как оказалось, было везде.

На войне особенно отчетливо проявилась подлость большевистского строя. Как в мирное время проводились аресты и казни самых работящих, честных, интеллигентных, активных и разумных людей, так и на фронте происходило то же самое, но в еще более открытой, омерзительной форме. Приведу пример. Из высших сфер поступает приказ: взять высоту. Полк штурмует ее неделю за неделей, теряя множество людей в день. Пополнения идут беспрерывно, в людях дефицита нет. Но среди них опухшие дистрофики из Ленинграда, которым только что врачи приписали постельный режим и усиленное питание на три недели. Среди них младенцы 1926 года рождения, то есть четырнадцатилетние, не подлежащие призыву в армию… «Вперрред!!!», и все. Наконец какой-то солдат или лейтенант, командир взвода, или капитан, командир роты (что реже), видя это вопиющее безобразие, восклицает: «Нельзя же гробить людей! Там же, на высоте, бетонный дот! А у нас лишь 76-миллиметровая пушчонка! Она его не пробьет!»… Сразу же подключается политрук, СМЕРШ и трибунал. Один из стукачей, которых полно в каждом подразделении, свидетельствует: «Да, в присутствии солдат усомнился в нашей победе». Тотчас же заполняют уже готовый бланк, куда надо только вписать фамилию, и готово: «Расстрелять перед строем!» или «Отправить в штрафную роту!», что то же самое. Так гибли самые честные, чувствовавшие свою ответственность перед обществом, люди. А остальные — «Вперрред, в атаку!» «Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики!» А немцы врылись в землю, создав целый лабиринт траншей и укрытий. Поди их достань!

Шло глупое, бессмысленное убийство наших солдат. Надо думать, эта селекция русского народа — бомба замедленного действия: она взорвется через несколько поколений, в XXI или XXII веке, когда отобранная и взлелеянная большевиками масса подонков породит новые поколения себе подобных.

Легко писать это, когда прошли годы, когда затянулись воронки в Погостье, когда почти все забыли эту маленькую станцию. И уже притупились тоска и отчаяние, которые пришлось тогда пережить. Представить это отчаяние невозможно, и поймет его лишь тот, кто сам на себе испытал необходимость просто встать и идти умирать. Не кто-нибудь другой, а именно ты, и не когда-нибудь, а сейчас, сию минуту, ты должен идти в огонь, где в лучшем случае тебя легко ранит, а в худшем — либо оторвет челюсть, либо разворотит живот, либо выбьет глаза, либо снесет череп. Именно тебе, хотя тебе так хочется жить! Тебе, у которого было столько надежд. Тебе, который еще и не жил, еще ничего не видел. Тебе, у которого все впереди, когда тебе всего семнадцать! Ты должен быть готов умереть не только сейчас, но и постоянно. Сегодня тебе повезло, смерть прошла мимо. Но завтра опять надо атаковать. Опять надо умирать, и не геройски, а без помпы, без оркестра и речей, в грязи, в смраде. И смерти твоей никто не заметит: ляжешь в большой штабель трупов у железной дороги и сгниешь, забытый всеми в липкой жиже погостьинских болот.

Бедные, бедные русские мужики! Они оказались между жерновами исторической мельницы, между двумя геноцидами. С одной стороны их уничтожал Сталин, загоняя пулями в социализм, а теперь, в 1941-1945, Гитлер убивал мириады ни в чем не повинных людей. Так ковалась Победа, так уничтожалась русская нация, прежде всего душа ее. Смогут ли жить потомки тех кто остался? И вообще, что будет с Россией?

Почему же шли на смерть, хотя ясно понимали ее неизбежность? Почему же шли, хотя и не хотели? Шли, не просто страшась смерти, а охваченные ужасом, и все же шли! Раздумывать и обосновывать свои поступки тогда не приходилось. Было не до того. Просто вставали и шли, потому что НАДО! Вежливо выслушивали напутствие политруков — малограмотное переложение дубовых и пустых газетных передовиц — и шли. Вовсе не воодушевленные какими-то идеями или лозунгами, а потому, что НАДО. Так, видимо, ходили умирать и предки наши на Куликовом поле либо под Бородином. Вряд ли размышляли они об исторических перспективах и величии нашего народа… Выйдя на нейтральную полосу, вовсе не кричали «За Родину! За Сталина!», как пишут в романах. Над передовой слышен был хриплый вой и густая матерная брань, пока пули и осколки не затыкали орущие глотки. До Сталина ли было, когда смерть рядом.

Откуда же сейчас, в шестидесятые годы, опять возник миф, что победили только благодаря Сталину, под знаменем Сталина? У меня на этот счет нет сомнений. Те, кто победил, либо полегли на поле боя, либо спились, подавленные послевоенными тяготами. Ведь не только война, но и восстановление страны прошло за их счет. Те же из них, кто еще жив, молчат, сломленные. Остались у власти и сохранили силы другие — те, кто загонял людей в лагеря, те, кто гнал в бессмысленные кровавые атаки на войне. Они действовали именем Сталина, они и сейчас кричат об этом. Не было на передовой: «За Сталина!». Комиссары пытались вбить это в наши головы, но в атаках комиссаров не было. Все это накипь…

Конечно же, шли в атаку не все, хотя и большинство. Один прятался в ямку, вжавшись в землю. Тут выступал политрук в основной своей роли: тыча наганом в рожи, он гнал робких вперед… Были дезертиры. Этих ловили и тут же расстреливали перед строем, чтоб другим было неповадно… Карательные органы работали у нас прекрасно. И это тоже в наших лучших традициях. От Малюты Скуратова до Берии в их рядах всегда были профессионалы, и всегда находилось много желающих посвятить себя этому благородному и необходимому всякому государству делу. В мирное время эта профессия легче и интересней, чем хлебопашество или труд у станка. И барыш больше, и власть над другими полная. А в войну не надо подставлять свою голову под пули, лишь следи, чтоб другие делали это исправно.

Войска шли в атаку, движимые ужасом. Ужасна была встреча с немцами, с их пулеметами и танками, огненной мясорубкой бомбежки и артиллерийского обстрела. Не меньший ужас вызывала неумолимая угроза расстрела. Чтобы держать в повиновении аморфную массу плохо обученных солдат, расстрелы проводились перед боем. Хватали каких-нибудь хилых доходяг или тех, кто что-нибудь сболтнул, или случайных дезертиров, которых всегда было достаточно. Выстраивали дивизию буквой «П» и без разговоров приканчивали несчастных. Эта профилактическая политработа имела следствием страх перед НКВД и комиссарами — больший, чем перед немцами. А в наступлении, если повернешь назад, получишь пулю от заградотряда. Страх заставлял солдат идти на смерть. На это и рассчитывала наша мудрая партия, руководитель и организатор наших побед. Расстреливали, конечно, и после неудачного боя. А бывало и так, что заградотряды косили из пулеметов отступавшие без приказа полки. Отсюда и боеспособность наших доблестных войск. …

Чтобы не идти в бой, ловкачи стремились устроиться на тепленькие местечки: при кухне, тыловым писарем, кладовщиком, ординарцем начальника и т. д. и т. п. Многим это удавалось. Но когда в ротах оставались единицы, тылы прочесывали железным гребнем, отдирая присосавшихся и направляя их в бой. Оставались на местах самые пронырливые. И здесь шел тоже естественный отбор. Честного заведующего продовольственным складом, например, всегда отправляли на передовую, оставляя ворюгу. Честный ведь все сполна отдаст солдатам, не утаив ничего ни для себя, ни для начальства. Но начальство любит пожрать пожирней. Ворюга же, не забывая себя, всегда ублажит вышестоящего. Как же можно лишиться столь ценного кадра? Кого же посылать на передовую? Конечно, честного! Складывалась своеобразная круговая порука — свой поддерживал своего, а если какой-нибудь идиот пытался добиться справедливости, его топили все вместе. Иными словами, явно и неприкрыто происходило то, что в мирное время завуалировано и менее заметно. На этом стояла, стоит и стоять будет земля русская.

Война — самое большое свинство, которое когда-либо изобрел род человеческий. Подавляет на войне не только сознание неизбежности смерти. Подавляет мелкая несправедливость, подлость ближнего, разгул пороков и господство грубой силы… Опухший от голода, ты хлебаешь пустую баланду — вода с водою, а рядом офицер жрет масло. Ему полагается спецпаек да для него же каптенармус ворует продукты из солдатского котла. На тридцатиградусном морозе ты строишь теплую землянку для начальства, а сам мерзнешь на снегу. Под пули ты обязан лезть первым и т. д. и т. п. Но ко всему этому быстро привыкаешь, это выглядит страшным лишь после гражданской изнеженности. А спецпаек для начальства — это тоже историческая необходимость. Надо поддержать офицерский корпус — костяк армии. Вокруг него все вертится на войне. Выбывают в бою в основном солдаты, а около офицерского ядра формируется новая часть…

Милый Кеша Потапов из Якутска рассказывал мне, что во время войны Хозяин направил в Якутию огромный план хлебопоставок. Местный начальник, обосновавший невозможность его выполнения, был снят и арестован как «враг народа». Из центра приехал другой, который добился изъятия всех запасов зерна подчистую. Он получил орден. Зимой начался повальный голод и чуть не треть людей вымерла, остальные кое-как выжили. Но план был выполнен, армия обеспечена хлебом. А люди? Люди родились новые, и сейчас их больше, чем раньше. Мудрый Хозяин знал, что делал, осуществляя историческую необходимость… Поэтому молчи в тряпочку — подумаешь, украли у тебя полпорции мяса и сахар! …

Трудно подходить с обычными мерками к событиям, которые тогда происходили. Если в мирное время вас сшибет автомобиль или изобьет хулиган, или вы тяжело заболеете — это запоминается на всю жизнь. И сколько разговоров будет по этому поводу! На войне же случаи чудовищные становились обыденностью. Чего стоил, например, переход через железнодорожное полотно под Погостьем в январе 1942 года! Этот участок простреливался и получил название «долина смерти». (Их много было, таких долин, и в других местах.) Ползем туда вдесятером, а обратно — вдвоем, и хорошо, если не раненые. Перебегаем по трупам, прячемся за трупы — будто так и надо. А завтра опять посылают туда же… А когда рядом рвет в клочья человека, окатывает тебя его кровью, развешивает на тебе его внутренности и мозг — этого достаточно в мирных условиях, чтобы спятить.

Многие озверели и запятнали себя нечеловеческими безобразиями в конце войны в Германии. Многие убедились на войне, что жизнь человеческая ничего не стоит и стали вести себя, руководствуясь принципом «лови момент» — хватай жирный кусок любой ценой, дави ближнего, любыми средствами урви от общего пирога как можно больше. Иными словами, война легко подавляла в человеке извечные принципы добра, морали, справедливости.

Для меня Погостье было переломным пунктом жизни. Там я был убит и раздавлен. Там я обрел абсолютную уверенность в неизбежности собственной гибели. Но там произошло мое возрождение в новом качестве. Я жил как в бреду, плохо соображая, плохо отдавая себе отчет в происходящем. Разум словно затух и едва теплился в моем голодном, измученном теле. Духовная жизнь пробуждалась только изредка. Когда выдавался свободный час, я закрывал глаза в темной землянке и вспоминал дом, солнечное лето, цветы, Эрмитаж, знакомые книги, знакомые мелодии, и это было как маленький, едва тлеющий, но согревавший меня огонек надежды среди мрачного ледяного мира, среди жестокости, голода и смерти. Я забывался, не понимая, где явь, где бред, где грезы, а где действительность. Все путалось…

Именно после Погостья у меня появилась болезненная потребность десять раз в день мыть руки, часто менять белье. После Погостья я обрел инстинктивную способность держаться подальше от подлостей, гадостей, сомнительных дел, плохих людей, а главное, от активного участия в жизни, от командных постов, от необходимости принимать жизненные решения — для себя и в особенности за других. Странно, но именно после Погостья я почувствовал цену добра, справедливости, высокой морали, о которых раньше и не задумывался. Погостье, раздавившее и растлившее сильных, в чем-то укрепило меня — слабого, жалкого, беззащитного. С тех пор я всегда жил надеждой на что-то лучшее, что еще наступит. С тех пор я никогда не мог «ловить мгновение» и никогда не лез в общую свару из-за куска пирога. Я плыл по волнам — правда, судьба была благосклонна ко мне…

Удивительно, но сыр напрочь отсутствует в китайской кухне, как и в целом на востоке Азии. Китайцы употребляют тофу — продукт, который получают створаживанием соевой массы с последующим прессованием; собственного вкуса почти не имеет.