МЕНТАЛИТЕТ (МЕНТАЛЬНОСТЬ) — проще говоря, это национальный характер, характер народа. Но это только «проще говоря». Немецкая аккуратность, английская невозмутимость, французское легкомыслие — определения довольно приблизительные, даже грубоватые. Ментальность — шире, чем характер, богаче, сложнее, изменчивее, это, скорее, самоощущение народа, его «цвет», «запах».
Определить ментальность каждого отдельного народа весьма трудно, для этого нужно хорошо знать его культуру, искусство: литературу, живопись, музыку, сказки, обряды, нужно пожить среди него, нужно его полюбить. Нужно узнать и, главное, понять его исторический опыт, незаметно передаваемый из поколения в поколение.
Сказать о немцах, что они отличаются дисциплинированностью, большие аккуратисты, дотошны, логичны и последовательны в любом деле, значит сказать очень мало о ментальности народа, проигравшего и истощившегося в бойне Первой мировой войны, расчлененного и униженного соседями-победителями, продавшего душу своим мерзавцам — нацистам. Народа, завоевавшего всю Европу и попытавшегося установить своё господство над всем миром, до конца сопротивлявшегося в жесточайшей в истории битве народов, разгромленного и отрезвившегося на дымящихся развалинах родины, вновь расколотого победителями на два враждебных друг другу государства; сумевшего сотворить «экономическое чудо» свободного рынка, стать на западе полнокровной демократией, а на востоке — оплотом тоталитаризма; разрушившего, наконец, Берлинскую стену и самую охраняемую в мире границу, десятилетиями разделявшую единый народ.
Можете себе представить, насколько ментальность немецкого населения Германии должна отличаться от ментальности немецкоязычных швейцарцев, таких же дисциплинированных аккуратистов (часовщики!), но несколько столетий мирно и размеренно проживших в своих Альпах, абсолютно не вмешиваясь ни в какие европейские разборки; насколько по‑разному ощущают они себя в этом мире.
А взять русских и американцев, различных буквально во всем: очень непростая тысячелетняя история России — и двести сравнительно благополучных лет США, самодержавие и тоталитаризм у нас — и свобода и самоорганизация населения в Штатах, коренной и господствующий над другими русский народ — и «плавильный котел» эмигрантов со всего мира в Новом Свете. Но давно замечено что‑то неуловимо общее у них и у нас: широта взгляда на мир, размах замыслов и дел (и ещё что‑то в этом роде, что трудно выразить словом). А дело, наверное, в том, что нынешний менталитет обоих народов возникал на огромных и неосвоенных просторах европейских, сибирских равнин и девственных прерий, из поколения в поколение люди ощущали вокруг себя необъятный простор. Всегда было куда уйти: туда, где выживешь или нет — будет зависеть только от тебя. И, с другой стороны, как же должен отличаться менталитет этих народов от самоощущения людей в старых европейских — скученных, городских — странах.
Различные ментальности могут уживаться и внутри одного народа, одного общества: менталитетпотомственного офицерства весьма отличается в любом народе от духа студенчества или заводских рабочих. Собственно говоря, сложные сочетания, переплетения ментальностей всех слоев и кругов общества и составляют менталитет народа.
Такое понятие, как «ересь», за которую надо наказывать жестоко, вплоть до смертной казни, в других массовых религиях практически отсутствовало. Само это древнегреческое слово (обозначавшее выбор, направление, течение, школу, секту) не имело осуждающего значения. В страшное преступление ересь превратилось лишь в христианстве.
Христианство впервые поставило вопрос о Спасении человеческой души от вечных мук ада. Поэтому вопрос о единственно правильном пути к Спасению стал самым главным вопросом нового вероисповедания. Любые отклонения от этого пути стали тягчайшими преступлениями и должны были караться жесточайшим образом.
Разномыслие в принципиальных вопросах веры в христианской Церкви, религиозные распри между богословами, иерархами и поддерживавшими их массами верующих начались еще при самом зарождении вероисповедания. Но какой именно путь к общему Спасению избрать среди множества предлагавшихся вариантов, как определить его истинность? — Ведь его может указать лишь Сам Господь!
Способом определить истинность решений земной Церкви стали Вселенские соборы — собрания пастырей общин верующих (епископов) со всего христианского мира. Их постановления, принимаемые в развитие изначального учения и церковных традиций, стали считаться единственно верными, богооткровенными, поскольку работой соборов руководил Сам Дух Святой. Все мнения и учения, противоречащие постановлениям Вселенских соборов, стали считаться ложными, ведущими людей к погибели прямиком в ад — ересью.
В первые века, когда христианство в Империи было гонимой религией, священники выявляли среди своих «чад» еретиков, но максимум того, что они могли с ними сделать, это изгнать из общины, отлучить от Церкви. Когда христианами стали сами римские и константинопольские императоры, возможности борьбы с ересями значительно расширились.
Впрочем, крайности в борьбе с ересями в то время не приветствовались. Однажды, в 4 веке, по приговору местного церковного собора и по приказу императора казнили испанского епископа обвиненного своими коллегами в «волшебстве». Это вызвало такое возмущение у тогдашних признанных авторитетов Церкви, что казни еретиков прекратились на шесть веков.
Чем ближе подходило тысячелетие христианства, тем напряженнее ждали люди 1000 года. Вся христианская Европа с ужасом и надеждой готовилась началу грандиозных событий, с такой грозной силой описанных в Апокалипсисе — к Концу Света, Страшному Суду. И вот, подошла эта роковая дата, но… ничего не свершилось. Все подумали, что ошиблись, что конца земного человечества следует ожидать, отсчитывая тысячелетие с момента Распятия — и вновь ничего не произошло. Земную жизнь нужно было продолжать дальше…
Однако потрясение первого миллениума было столь сильным, что постепенно начало разрастаться религиозное брожение. И тут Церковь могла в полной мере оценить всю опасность ересей.
Началось все с Болгарии, где один из священников, Богумил, выступил в 10 веке с проповедью учения, весьма отличавшегося от образца, утвержденного Церковью. Он утверждал, что Бог не всемогущ, что ему противостоит его бывший ангел Сатанаил, и земной мир — поле их сражения, что спастись от ада смогут лишь те, кто отверг земной мир (царство Сатаны), что на пути к Спасению им не помогут ни Ветхий завет, ни Церковь с ее храмами, службами и почитанием икон и святых.
Богумильство широко распространилось в Ромейской империи (Византии), где для ее искоренения потребовалось несколько веков. Проникло оно и на Запад, где под разными именами (катары, вальденсы, альбигойцы, «ткачи») в Северной Италии и Южной Франции возникло множество общин, опиравшихся на Евангелия, но отвергавших официальную Церковь.
Храмы опустели, никто не хотел слушать даже самых знаменитых проповедников Рима. Катарские общины избирали своих епископов, которые проводили ритуалы спасения душ и отпущение грехов. Фактически создавалась обновленная на евангельских основах новая, параллельная католической, Церковь. При этом катары претендовали на то, что именно они являются единственной «правильной» христианской Церковью, а римская Церковь — отклонением от учения Христа.
Два века противостояния катаров и римской Церкви закончились открытым столкновением. Католический Собор признал катаров отступниками, еретиками, не-христианами, а поддерживающих их светских правителей отлучил от церкви. Папа объявил против них Крестовый поход, и по его призыву рыцари со всей Европы двинулись на Южную Францию.
Когда один из предводителей крестоносцев накануне штурма первого катарского города спросил у папского представителя о том, как отличить католиков от еретиков, тот ответил: «Caedite eos! Novit enim Dominus qui sunt eius» — «Убивайте всех! Господь узнает своих». Это была война на полное уничтожение катаров, на беспощадное, поголовное, физическое их истребление. Масштабы жертв установить сейчас трудно, но речь идет о сотнях тысяч человек.
Самым подходящим способом умерщвления еретиков было признано их публичное сожжение на костре живыми. Во-первых это была казнь «без пролития крови», а во-вторых, огонь костра считался «очистительным», после которого душа казненного имела шансы попасть в рай.
В открытых боях и осадах крепостей силы были явно неравны, но «катарские» («альбигойские») войны продолжались в начале 13 века два десятилетия — катары переходили к партизанским действиям, пытались сохранить свои общины в подполье, укрывали своих проповедников и епископов, организовали тайную сеть сопротивления. Для разоблачения и уничтожения катаров в 1215 году папой была создана Инквизиция (inquīsītiō — «розыски», «расследования»).
Инквизиция была постоянно действующим религиозным трибуналом, независимым от местных епископов. Она основывала свои расследования на доносах и информации из исповедей. Эта эффективная система смогла в течение нескольких поколений уничтожить катарское подполье. Последнего выявленного катара сожгли на костре в 1321 году.
На Востоке, в Империи ромеев, и в странах, «крещеных от Царьграда», еретиков также сжигали и топили, хотя и в меньших масштабах, и специализированного органа, занимающегося ересями там создано не было.
Но борьба с катарской ересью, чему, собственно, и обязана своим появлением Святая инквизиция, сейчас малоизвестна. Ее в европейской памяти заслонила мрачная слава инквизиторского хозяйничанья в Испании, начавшееся через полтора века и продолжавшееся три с половиной столетия, чуть ли не до середины 19-го века. Возникло даже устойчивое словосочетание «Испанская инквизиция».
Когда христианские королевства отвоевали, наконец, у мусульман Пиренейский полуостров (Реконкиста), мусульманам и евреям было предложено или окреститься или убираться из страны. Часть из них, не желая покидать родину, перешла в хрис
тианство — и это стало для испанских правителей большой проблемой. Сразу же возникло подозрение, что переход иноверцев в христианство был чисто формальным, неискренним, и что они продолжают исповедовать свои прежние, традиционные для них религии. Короли-супруги Фердинанд и Изабелла в 1478 году добились от папы учреждения собственной, испанской инквизиции, подчиненной не Риму, а непосредственно королям Испании. Самым знаменитым Великим инквизитором стал доминиканский монах, внук окрестившихся евреев, организатор сложного и разветвленного аппарата выявления и наказаний еретиков Томас Торквемада. Само имя его стало нарицательным для обозначения жестокого религиозного фанатика.
Прибывая в ту или иную местность, инквизиторы провозглашали «эдикт милосердия», который действовал один месяц. За это время тайные иудеи могли добровольно исповедаться в своём грехе и совершить покаяние. Затем наступал период рассмотрения доносов, арестов по ним и допросов. При отказе давать показания арестованного подвергали пыткам (впрочем, широко практиковавшимся в то время и светскими судами).
В юрисдикцию инквизиционных органов попадали не только ереси, но и вообще все, что нарушало «естественный порядок» — любовная или любая другая магия, попытки общаться потусторонними силами, гомосексуализм и т. д.
Инквизиционный трибунал редко оправдывал обвиняемых. Самыми массовыми наказаниями для публично кающихся были штрафы, тюремное заключение, конфискация имущества, нажитое с момента установленного впадения в грех, осужденных обязывали определённый срок носить специальную одежду кающегося, санбенито (желтый мешок с красным крестом и высокий колпак), от которой люди шарахались на улице.
Инквизиция осталась в памяти потомков печально знаменита своими театрально обставленными казнями, — главным «развлечением» стекавшихся поглазеть на костры толп «добрых католиков». Однако доля смертных приговоров в общем объеме наказаний была сравнительно невелика — в самые «пиковые» времена репрессий она не превышала 2%.
Жизнь в Испании и Португалии под неослабным и жестким контролем инквизиции на протяжении трех с половиной веков (это почти пятнадцать поколений) не могла не сказаться на массовом менталитете обитателей Пиренейского полуострова.
В остальных европейских католических странах духовный контроль инквизиции за населением не был столь всеобъемлющим и плотным (излишне говорить, что в протестантских странах ее не было вовсе).
Если в 13-14 веках католической Церкви с помощью инквизиции удалось физически истребить отпавших от нее катаров, то в 16 веке, с началом распространения «лютеровой ереси», истребить уходивших из Церкви было уже невозможно. Нужно было научиться с «еретиками» сосуществовать, конкурировать с ними, бороться с ними за души людей. Репрессии инквизиции в этом уже помочь не могли, и в 17-м веке активность инквизиционных судов существенно снижается. Теперь, с развитием книгопечатания, упор был перенесен на цензуру, на определение, какие книги могут считаться «истинно католическими», а в каких текстах присутствует ересь — теперь на кострах жгли не авторов, а их книги.
В 18 веке, с распространением идей веротерпимости, инквизиция приходит в упадок. И хотя списки «некатолических» книг продолжают составляться (вплоть до сегодняшнего дня) на них уже мало обращают внимание.