Василий РОЗАНОВ
Русский философ (1856-1918), которого, казалось, забыли на десятилетия, вдруг, начиная с 60-х годов, стал необыкновенно популярным, читаемым
«Пропл
ывая через Казанскую губернию, мы были зрителями странной картины, которая не сейчас объяснилась. Перед носом парохода пересекла путь лодка. «Утонут! Утонут» – говорили пассажиры в страхе, видя, как несколько мужиков, очевидно пьяных, что-то неистово крича, ломались, вертелись в лодке, а один из них, перегнувшись через борт, окунулся головой в воду. Но поднялся и махал руками и что-то кричал, потрясая кулаком вслед проплывавшего парохода и неистово показывал, очевидно пассажирам парохода, на воду. Точно он толкал кого-то мысленно в воду. Каково же было наше удивление, когда минут через десять на пароходе заговорили, что это не пьяные, а голодные мужики из голодающих мест Казанской губернии и кричали они проклятия прошедшему пароходу и желали ему утонуть или сгореть и чтобы все пассажиры «в воду»!.. «В воду вас», «утонуть вам», «сгореть вам и утонуть», «и с проклятыми детишками вашими, проклятые» – будто бы слышали с борта и с кормы пассажиры нижней палубы (III и IV классы). Но сейчас это передалось к нам, наверх (II и I классы). Никогда до этого я не видел «голодающих мест», голодного человека. Не оттого, что ему не было времени или случая поесть днем и он поест и даже наестся вдвое вечером, а голодного оттого, что ему нечего есть, нет пищи, у него и вокруг нехватка, как у волка в лесу, у буйвола в пустыне!! Представить себе это в Казанской губернии, в образованной и цивилизованной России, с ее гимназиями, университетами, православием и миллиардным бюджетом?! Просто не умею вообразить! Хоть и видел на лодке, но не верю, что видел. Мираж, наваждение, чертовщина!
Гимназия, ученички в мундирах; почта цивилизованного государства, спокойно принимающая корреспонденцию: «У вас заказное письмо? Две марки». – «Простое? Одна марка». – «У меня простое, потому что это записочка к любовнику». – «Это заказное, потому что это отношение к исправнику». И около этого… человек, которому нечего есть, и он не ел сегодня, не будет есть завтра и вообще не будет есть!!! Бррр… Не понимаю и не верю. Читал в газетах – и не верю, видал – и все-таки не верю!!!
Как же может быть то, чего не может быть?»
Российская империя входит в 20 век
«Голод. Холод. Стужа. Куда же тут республики устраивать? Родится картофель да морковка. Нет, я за самодержавие. Из теплого дворца управлять «окраинами» можно. А на морозе и со своей избой не управишься.
А республики затевают только люди «в своем тепле» (декабристы, Герцен, Огарев)»
Российская империя входит в 20 век
«На готовеньком».
– Так можно определить наше общество и «общественность», – печать, литературу, – клубы, митинги. И все шумные протесты против «негодного правительства».
«Негодно»-то оно, пожалуй, и «негодно»: но было, однако, годно заготовлять нам и завтраки, и хлеб, и шампанское, и чистые салфетки, и комнату для обсуждения «его недостатков». И стоит теперь у двери и сторожит, чтобы кто не вошел и не помешал нам «обсуждать его недостатки».
И вот я думаю, что оно действительно «негодно»: но мне как-то совестно это выговаривать вслух…
Если бы его «негодного» не было, какой-нибудь ницшеанец при выходе из комнаты «обсуждения» заехал бы мне в рыло «по новой морали» пролетария, ссылаясь на дозволение Маркса, снял бы с меня шубу, жена, со ссылками на «свободу чувств», уложила бы на одну кровать со мною – любовника; и подростки-гимназисты, говоря, что «завтра все равно – все сгорит», зажгли бы сегодня мой дом, мою старую библиотеку; и, наконец, плату за мои статьи начал бы получать какой-нибудь «десятский», «сотский» или «тысяцкий», ссылаясь, что 1) никакого особенного таланта у меня нет, а 2) если бы даже и был талант, то он мне дан «средою», и, следовательно, деньги за мою работу принадлежат не мне, а «среде», которая взамен мне выдает «талоны» на получение общественных «завтраков», «обедов» и «чаев», довольно невкусных или, по крайней мере, «не по моему вкусу».
От всех сих новых и ожидаемых благословенностей пока охраняет меня «старое негодное правительство»: и я никак не имею духа ткнуть его в морду сапогом – или дать ему по уху»
Российская империя входит в 20 век
«…Разговор перешел в подробности, в рассказы… Но вот между ними один, который собственно и отвечает на тему моего разговора с негодующими русскими патриотками:
– К маме часто привозит хлеб хлебник из выборгской булочной. Хороший характер, приветливый нрав, – и летом, сидя на балконе на даче, мы разговорились с ним о его житье-бытье. Он ужасно томится недоумением. Попал в Выборг он случайно, живет на месте лет восемь: между тем у него в России, где-то во внутренней губернии, Орловской или Калужской, своя семья, дом и поле. Он крестьянин и по вашим законам не может продать земли и дома… В своем дому и на своей земле и живут его жена и дети, к которым его ужасно тянет. Он говорит: «Ин мне к ним идти, ин к себе их вызвать, – да с семьей не знаю, проживу ли здесь». Естественнее для семьи, земли и дома бросить булочную, где он наемный человек, – и в этом смысле ему и говорили покупатели булок. – «Не могу я бросить своего хозяина в Выборге. Куда я вернусь на родину? Земли мало, работать не на чем, придется идти в город на работу же, а какая работа в России? Здесь я Бога узнал, совесть и закон. Человеком себя почувствовал. У одного хозяина все восемь лет. Сам он человек не капитальный, хотя средства есть. Когда я поступил на службу, к нему, – в первую же субботу он приходит и говорит: «В баню пойдешь? Перемена белья есть? – «Пошел бы, да белья запасного нет, – разве что попариться».
Пошел он к хозяйке, и принесла мне хозяйка пару чистого белья, – не переодеть, а вовсе.
А хозяин сказал: «Вы работаете хлеб, и работу эту нужно делать в совершенной чистоте. От этого я напоминаю о бане». И не со мной одним так. … И у каждого работника при заведении своя отдельная комната, – когда у нас, в России, все булочники спят на тех ларях, на которых валяют тесто. Хозяин никого не теснит, всех оберегает, все равно сжились с ним как в одну семью, и не отделяем своего от его. А перед праздником он войдет к каждому рабочему в его комнату и поздравит его с наступающим праздником. Так вот как. Этого я в России не найду; а вот тянет меня увидеть детей и жену, но уж не знаю, ин их сюда переселить. А только на старое место вернуться мне противно и страшно…
– Вы возмущаетесь возмущением России, а оно слишком основательно, и вытекает из тоски по культуре и идеалу… Этот рассказ выборгского булочника не тенденциозен. Но кого он обнимает? Весь народ. Так трудятся, по-свински и в свинстве по всей России. …Падает Россия, в огромных частях своих падает, от безидеальности существования… Что вы мне говорите о Минине и Пожарском, о красивых легендах… Этот рассказ булочника для меня гораздо важнее всяких мифов и поэтических грез, ибо последние убаюкивают меня среди мертвечины, а первый воскрешает из мертвых.
Я работать хочу… Вся Россия и рванулась к работе, к гигантскому новому созиданию, к перевороту всех условий существования, и прежде всего – условий труда. Но это – только во-первых. Обратите внимание в рассказе булочника на привет, на ласку. Хозяин войдет накануне праздника и поздравит своих рабочих с днем, радостным для него и для них «Sontag» [«Воскресенье»]… И не хочет русский, взглянув на это их чухонское житьё, возвращаться в Калугу… Тут уже нет в этом поздравлении хозяина ничего утилитарного, никакой чистоплотности около испеченного хлеба: это быт и нравы добрых, облагороженных людей. Может ли этому выучить школа? Увы, никогда!.. Где взять этого благородства, этой деликатности, этой тишины, – и простой доброты без… экстазов? Это их честное, доброе, рабочее протестантство…»
Российская империя входит в 20 век
«…До сих пор русский человек имел только видимые, кажущиеся права, и никаких действительных прав. Все в судьбе его и положении его зависело от всемогущего и притом темного, негласного «усмотрения». Кто-то с кем-то шушукался, шептался: и от этого зависело все. … Была «история русского терпения», а не история России, как нравственного лица. …
Сколько было маленьких деспотов… над бедным, рабским населением России… Вот где было настоящее ограничение государева лица, государевой воли, государевой власти. И только, прикрывая, маскируя это уже свершившееся, фактическое ограничение самодержавного государя, «мертвые души» нашей истории кричали: «Не созывай, царь, народа к себе, он тебя ограничит». Бессовестные. Все отняли у царя (кроме подписи бумаг), все отняли у народа, кроме платежа податей, – и прикинулись благодетелями народа и слугами царя.
Ну, Бог с ними. Бог им простит вину их. Теперь они уже безвредны, по крайней мере не всесильны. Русский народ наконец получит себе историю, как выражение именно его нравственной личности, его совести, души, разума. … Боже! Русская совесть перейдет в русские законы, – неужели этому не радоваться?! И услышат в народе русскую душу и скажут: «Вот какова она, а мы думали, что у русских вовсе нет души, а только терпение, молитва и водка»
Революция и реформы в России. 1905–1914 годы
«И у нас, когда в давние времена заикались о возможном парламентаризме, с грустью говорили: «Да, но подкупы!» И энтузиазм слабел. И вдруг, когда поднялась эта волна выборов в России,.. среди пачек телеграмм, известий, описаний, наблюдений, «инцидентов» и «курьезов» ни разу и ниоткуда, ни о ком не замешалось словечка: «кажется, был подкуплен»…
Ни о ком! Ниоткуда!
… Подавали голос и страшно нуждающиеся: но подавали «бумажку с именами», крестясь. Спрашивали некоторые наивные: «Кого записать», перед урнами. И спрошенные главы партий или их видные члены, сидевшие около урн, отвечали: «Не знаем. Кого хотите». …
Вот это-то и важно, что сложилось безмолвно во всех нравственное убеждение, предшествовавшее самим выборам, что «выборы – дело святое»…
Как не сказать: «Христос воскресе!» Как не почувствовать: «воистину воскресе!» Мы обложились со всех сторон Панамами; Панама – в артиллерии, Панама – во флоте, Панама – в Маньчжурии, Панама – в Петербурге. Все обворовано, разорено. Вдруг разоренный народ двинулся к урнам, чтобы выбрать первых своих представителей. И никто ничего не взял, до такой степени, что об этом нет и подозрения, этого не несется даже как клеветы! Просто – все знают, что никто и ничего не взял.
Чудо»
Революция и реформы в России. 1905–1914 годы
«Спрашивают, что же теперь делать?
Как, – что? Летом – собирать ягоды и варить из них варенье. А зимой – пить с этим вареньем чай»
Революция и реформы в России. 1905–1914 годы
«Революции происходят не тогда, когда народу тяжело. Тогда он молится. А когда он переходит «в облегчение»… В «облегчении» он преобразуется из человека в свинью, и тогда «бьет посуду», «гадит хлев», «зажигает дом». Это революция»
Революция и реформы в России. 1905–1914 годы
«…Бежать бы как зарезанная корова, схватившись за голову, за волосы, и реветь, реветь, о себе реветь, а конечно не о том, что «правительство плохо»…»
Революция и реформы в России. 1905–1914 годы
«Как раковая опухоль растет и все прорывает собою, все разрушает, – и сосет силы организма, и нет силы ее остановить: так социализм. Это изнурительная мечта, – неосуществимая, безнадежная, но которая вбирает все живые силы в себя, у молодежи, у гимназиста, у гимназистки. Она завораживает самое идеальное в их составе: и тащит несчастных на виселицу – в то время как они убеждены, что она им принесла счастье.
И в одном поколении, и в другом, в третьем. Сколько она уже утащила на виселицу, и все ее любят. «Мечта общего счастья посреди общего несчастья». Да: но именно мечта о счастье, а не работа для счастья. И она даже противоположна медленной, инженерной работе над счастьем»
«Научный социализм» Маркса и его последователи в Европе и в России
«Что такое совершилось для падения Царства? Буквально, – оно пало в будень. Шла какая-то «середа», ничем не отличаясь от других… Буквально, Бог плюнул и задул свечку. Не хватало провизии и около лавочек образовались хвосты. Да, была оппозиция. Да, царь скапризничал. Но когда же на Руси «хватало» чего-нибудь..? когда же у нас не было оппозиции? и когда царь не капризничал? О, тоскливая пятница или понедельник, вторник…
Да, уж если что «скучное дело», то это – «падение Руси».
Задуло свечку. Да это и не Бог, а… шла пьяная баба, спотыкнулась и растянулась. Глупо. Мерзко»
1917 год. Крах демократической революции
«С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес.
– Представление окончилось.
Публика встала.
– Пора одевать шубы и возвращаться домой.
Оглянулись.
Но ни шуб, ни домов не осталось»
1917 год. Крах демократической революции
«Наступило (я думаю, для всей Европы) великое «дарвиновское испытание». Для всех вещей, статуй, идолов, классов, положений, для всякого счастья и высоты наступила длительная минута «борьбы за существование», где они должны «отстоять себя», показав свою «правду» и «жизненность» и «благодетельность», – не на словах, не риторическую, а деловую. Пришла смерть для всего «ненужного». – «Ну, кто выживет? Кто подлинно нужен?» Вопрос слишком страшный для слишком многого. Недаром у многих и многих поджилки трясутся…» (1906 год)
«Да здравствует мировая социалистическая революция!» 1917–1920 годы