ИСТОРИЯ - ЭТО ТО, ЧТО НА САМОМ ДЕЛЕ БЫЛО НЕВОЗМОЖНО ОБЬЯСНИТЬ НАСТОЯЩЕЕ НАСТОЯЩИМ

РазговоР. Россия: «Кто мы? Куда мы идем?»

в Без рубрики on 24.04.2017

 

«НИКОЛАЕВСКОЕ ЦАРСТВОВАНИЕ». КРЫМСКАЯ ВОЙНА

О тридцатилетнем царствовании Николая I пусть расскажут жившие тогда люди:

Любопытная метаморфоза произошла с одним из идеологов режима Михаилом Погодиным. Вот что он писал в своем «воспитательном» послании подростку-наследнику в 1838 году:

«Россия — население из 60 миллионов человек, коих счесть было возможно, кроме тех, кому еще счету нет…. Где такая многочисленность?»

А это сказано тем же Погодиным через три месяца после кончины Николая I: «Прежняя система отжила свой век»

 

Сергей Соловьев, историк:

«Смотр стал целью общественной и государственной жизни. Все делалось напоказ, для того, чтобы державный приехал, взглянул и сказал: «Хорошо! Все в порядке!» Отсюда все потянулось напоказ, во внешность, и внутреннее развитие остановилось».

Александр Герцен:

«Но мысль, взошедшая внутрь, назревала, слово, насильственно возвращенное назад, разъедало грудь, подтачивало тюремные стены, и если фасад острога остался тот же, то внутри многое изменилось…

Отрава раздумья шла глубже и глубже, скептицизм и ирония были… признаками внутреннего пожирающего огня…

Одна Русь непетровская, Русь народная оставалась в стороне от этого движения. Она той Руси, в которой происходило движение, не знала — да и ее не знали там. До этой работы мысли, до внутреннего протеста, пожалуй до этого угрызения совести ей дела не было, и это совершенно естественно. Не она оторвалась от своего быта и всплыла над ним, не в ней могли и должны были зародиться сомнения в путях своих; она продолжала свой непосредственный быт под тяжелым гнетом крепостного состояния, чиновничьего грабежа и бедности»;

«О народе не могло быть и речи; это было спящее озеро, которого подснежные течения никто не знал, и на замерзнувшей поверхности которого стояли помещичьи усадьбы, присутственные места и всякие будки и казармы».

 

Интересно, что волна революций, накрывшая Европу в 1848 году, высветила глубокое неверие самого Николая в теорию «официальной народности», в то, что «начала» русского народа совершенно отличаются от европейских. Пятнадцать лет подданным внушали, что в России нет никакой почвы для политической борьбы, что русский народ безгранично предан самодержавию — но революция во Франции была воспринята как близкая, непосредственная угроза российскому трону!

Официозный историк Погодин вполне обоснованно упрекал царя в непоследовательности:

«Что за деятельность открылась в правительстве! Какая дальновидность, предусмотрительность, распорядительность! Взбесились на Западе народы, давай сажать нас на цепь. Там распространяются пожары — отнять у нас зажигательные спички, и мы высекай огонь опять так, как высекали еще циклопы, дети Вулкановы. Там оказалось расположение к простуде, и нас завертывают в хлопки, хоть наши молодцы норовят из бани с полки да в прорубь. У них воспаление в мозгу, а у нас почечуй, требующий движения, и держать нас на привязи, как горячечных, значит призывать удар!…

У нас другой климат с западом, другая местность, другой темперамент, характер, другая кровь, другая физиономия, другой взгляд, другой образ мыслей, другие верования, надежды, желания, удовольствия, другие отношения, другие обстоятельства, другая история, все другое, — а наше правительство ждет и боится только революции одинаковой!»

 

Однако правительство не вняло этим увещеваниям, и французская революция стоила министерского поста творцу теории «официальной народности» Сергею Уварову…

Царь склонялся к мнению, что никакое «просвещение в русском духе» невозможно и собирался вообще закрыть университеты. Непонятно за что пострадали и славянофилы: некоторые подверглись аресту, других московская полиция «в соответствии с высочайшим указом» заставила сбрить бороды и отказаться от ношения русской одежды!..

 

Во время Крымской войны в русском образованном обществе впервые появились люди, желающие поражения своему правительству. Вот свидетельство молодого западника Михаила Феоктистова:

«Конечно, только изверг мог бы радоваться бедствиям России, но Россия была неразрывно связана с императором Николаем, а одна мысль о том, что Николай выйдет из войны победителем, приводила в трепет. Торжество его было торжеством системы, которая оскорбляла все лучшие чувства и помыслы образованных людей и с каждым годом становилась все невыносимее; ненависть к Николаю не имела границ…»

Даже вполне умеренный и терпимый историк Сергей Соловьев писал:

«Мы терзались известиями о неудачах, зная, что известия противоположные привели бы нас в трепет».

Похожие чувства испытывал и либеральный историк Тимофей Грановский:

«Будь я здоров, я ушел бы в милицию [в ополчение] без желания победы России, но с желанием умереть за нее».

 

Военные поражения заставляли многих, включая и высокопоставленных чиновников (и даже самого царя), по-иному взглянуть на все достижения тридцатилетнего николаевского царствования. Вот, например, размышления занимавшего тогда губернаторский пост Петра Валуева (позже он стал министром внутренних дел):

«Давно ли мы покоились в самодовольном созерцании нашей славы и нашего могущества? …Что стало с нашими морями?… Кого поражаем мы? Кто внимает нам? Наши корабли потоплены, сожжены…»

 

«КТО МЫ? КУДА МЫ ИДЕМ?»

В истории самостоятельной русской мысли есть точка, в которой и с которой все это и началось — 1836 год, журнал «Телескоп», «Философическое письмо» Петра Яковлевича Чаадаева.

Николай I «начертать соизволил» об этой публикации так: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной — смесь дерзкой бессмыслицы, достойной умалишенного». За эту публикацию журнал был закрыт, его редактора отправили в ссылку, цензора, пропустившего ее в печать, уволили со службы. Автора вызвали к московскому полицмейстеру и объявили, что по распоряжению правительства он считается сумасшедшим. Каждый день к нему являлся доктор для освидетельствования; он считался под домашним арестом, имел право лишь раз в день выходить на прогулку. «Лекарский» контроль за «больным» был снят под условием, чтобы он «не смел ничего писать».

Не везло Петру Яковлевичу с признанием и в памяти потомков — никаких юбилеев его не отмечали, написано о нем было немного, и читали его немногие, да и то дурно. И это при том, что имя это знали на протяжении двух столетий очень и очень многие (хотя, в основном, по знаменитым стихам к нему Пушкина). Его мысли по поводу истории и будущности России были похожи на склад динамита, о котором все знают, но который положено тихонько обходить стороной — не ровен час, взорвется…

Блестящий гусарский офицер, участник битвы при Бородино, ходивший в штыковую атаку под Кульмом, мгновенно подавший в отставку после оскорбления со стороны царя (несмотря на все попытки Александра извиниться), ставший законодателем мод в высшем петербургском свете, бывший «неоспоримо и без всякого сравнения самым видным и самым блистательным из всех молодых людей в Петербурге», сдержанно-скептически относившийся к мечтаниям своих друзей из офицерских тайных обществ, он после длительной поездки по Европе пишет свои знаменитые «Письма о философии истории» в форме посланий знакомой даме. Шесть лет они ходили по рукам в рукописных списках, пока не появились в печати. И тут началась их история, сделавшая Чаадаева так странно, так двусмысленно знаменитым вплоть до сего дня.

Надеемся, что эти письма вы прочитаете и испытаете от этого такой же шок, который переживали люди до вас. Не поленимся дать ссылку на них еще раз: «Философические письма» и «Апология сумасшедшего».

 

Новое поколение «русских мальчиков» относилось к Чаадаеву восторженно — причем, всё поколение, вне зависимости от направления мыслей, от степени отторжения его взглядов. Но в этом поколении (да и ни в каком другом в будущем) не нашлось никого, кто разделил бы с ним придавивший его тяжкий груз открывшегося ему понимания.

Можно прочитать и услышать, что последователями Чаадаева были русские «западники», а его противниками — «славянофилы». Это не так.

Да, Чаадаев показал бесперспектиность «восточной» ориентации России, он видел именно в Европе единственную цивилизацию, способную на развитие, но он и развеял надежды «европеизаторов» на вовлечение России в орбиту этой западнохристианской цивилизации. С другой стороны, история России, по его мнению, не давала ни малейших поводов мечтать о том, чтобы на основании собственного опыта страны здесь могла возникнуть своя особая цивилизация — никакого «горючего», способного толкать такую цивилизацию, им обнаружено не было…

 

И «западники», и «славянофилы» восстали против такого взгляда на Россию и начали разрабатывать свои пути ее дальнейшего развития. Но у каждого из этих направлений мысли были свои слабые стороны.

«Западники», выискивая в стране черты «европеизма», провозглашая русского человека вполне-европейцем, не всегда осознавали, что говорят они о тончайшем слое исследуемого ими общества, оставляя «за скобками» мощные пласты народной жизни, в которых 99% населения живет по понятиям давно минувших веков и о привычных для европейцев нормах жизни не имеет ни малейшего представления.

«Славянофилы» пытались сконструировать для России такое общество, которое бы, по их мнению, соответствовало русским традициям привычкам, представлениям русского народа о порядке и справедливости — без свободы мысли, свободы личности, индивидуализма, рационализма, защиты собственности — без всего того, что в западном обществе стало или становилось главными ценностями. Однако, они понимали, что жизнь общества, построенного на принципах Большой Семьи, могла быть стабильной, устойчивой лишь при том непременном условии, что все население снизу доверху было бы проникнуто единой идеологией. Такой идеологией, единым для всех «духом», могло быть только православие. «Славянофилы» верили, что Россия может «сделаться самым нравственным, самым христианским из человеческих обществ».

 

В то время трудно было определить, насколько соответствуют их мечтания действительности, однако история следующего, 20 века, наглядно показала, как неглубоко проникла религиозная идея в толщу русского общества, как эфемерно было всеобщее тогдашнее обрядоверие. После массовых погромов церквей была создана общая для всех идеология, но уже на антихристианской, антиправославной безрелигиозной основе, которая обеспечивала стабильность «советского» общества вплоть до конца прошлого века. Так что, наряду с «западническим», и «славянофильский» этот путь тоже оказался тупиком.

Но «западники» нашли в тогдашней Европе новое, набиравшее все большую и большую силу, направление мысли — социализм. Мечта об обществе не только свободном, но и справедливом, в котором все согласованно, по единому плану трудятся на общий интерес и на благо всех, вызвала у «русских мальчиков» бурный энтузиазм. Казалось, что эта новая европейская идея как нельзя больше подходит именно для России, соответствует ее традиционным ценностям и привычкам (общинность жизни большинства населения, повиновение единому государственному центру). Это был путь на соединение с европейской цивилизацией!

Воспитанные на социалистической идее русские революционеры в дальнейшем сумели взять власть в России, но европейские социалисты, увидевшие все опасности такого общественного переворота, их не поддержали, предпочитая постепенно реформировать свои общества в более справедливые для наемных работников формы. Попытка революционной российской партии в одиночку «штурмовать небо» завершилась в середине 20-х годов крахом, сама партия погибла в сталинских застенках, а разворошенное ею общество стало основой для тоталитарной империи, окончившей свое существование к концу прошлого века.

Европейско-американское либеральное общество тем временем сумело вобрать в себя многие социалистические проекты и окончательно утвердилось на ценностях свободы и права. На этой почве на наших глазах там началась новая технологическая революция, и западноевропейский мир снова стремительно пошел «в отрыв». Чем это все кончится, пока трудно сказать, но ясно одно — сегодняшняя Россия от этого мира, «золотого миллиарда», сейчас находится едва ли не дальше, чем сто лет назад.

Нынешнее «воцерковление» российского населения вызывает, мягко говоря, серьезные сомнения, сохранился и анти-западнический, имперский его настрой. И мы видим сейчас вокруг безрелигиозное и антилиберальное общество в окружении стремительно меняющегося мира, присоединиться к лидирующей части которого становится все проблематичней и проблематичней.

Что вынуждает нас вновь вернуться к исходной точке тех «дней сомнений и тягостных раздумий о судьбах моей родины», этих вечных российских споров — к «Философическим письмам» Чаадаева. И вновь искать выхода из снова обозначившегося ныне тупика…

 

 

Опубликовать:


Комментарии закрыты.