ИСТОРИЯ - ЭТО ТО, ЧТО НА САМОМ ДЕЛЕ БЫЛО НЕВОЗМОЖНО ОБЬЯСНИТЬ НАСТОЯЩЕЕ НАСТОЯЩИМ

Судьба. Митрополит Филипп (Федор Колычев)

в Без рубрики on 24.04.2017

 

В памяти нашего народа сохранился набор деятелей, которые возведены в ранг национальных героев. Это почти исключительно люди, пролившие немало крови, завоевавшие для нашей страны новые территории, присоединившие к ней новые племена и народы, или те, кто с особой жестокостью расправлялись с собственным народом или с его частью. Но были в нашей истории и другие люди, те, кто противостал против грубой силы, кто заступил ей путь силой своего духа, кто не отрекся от своих убеждений перед лицом смерти и не променял их на «чечевичную похлебку» собственной или государственной пользы.

Федор Степанович Колычев родился в 1507 году в семье средней руки боярина. Род Колычевых уже не одно поколение верой и правдой служил московским князьям. Он рано выучился грамоте, полюбил читать, но, как все боярские дети, овладел и воинскими навыками. Как и его предки, Федор был близок к великокняжескому двору, и там, на его глазах, происходило то, что позже было названо «строительством Московского централизованного государства».

По границам государства обильно текли пот и кровь ратных людей и воевод, присоединявших и осваивавших новые земли. Последовательно уничтожались и последние остатки самостоятельности городов и княжеств внутри страны. Ради создания мощного царства, ради этого национального дела приносились тягчайшие жертвы — не только трудом и кровью, но и совестью. Церковная партия «иосифлян» угодливо называла эту последнюю жертву «богопремудростным коварством» великого князя.

Кончил свои дни в московской тюрьме и законный наследник престола, уже венчанный на царство по византийскому обряду, чтобы освободить трон для своего сводного брата от греческой принцессы и Василия III — восьмилетнего мальчика бросили в темницу, где он и умер «в нуже».  Последний великий князь Рязанский был посажен в Москве в темницу, откуда во время нашествия на Москву крымского хана, сумел бежать в Литву. В московской же тюрьме умер князь Новгород-Северский. Вероломно был захвачен Псков — вызвав к себе всех псковских бояр для рассмотрения их жалоб на своего наместника, великий князь неожиданно приказал бросить их в темницу, после чего псковичи, лишенные своих лучших людей не сопротивлялись более, со слезами отдав в Москву свой вечевой колокол. Смерть Василия III вызвала новую волну распрей при дворе, окончившуюся победой вдовы великого князя «литвинки» Елены Глинской, казнями и заточением многих князей и бояр — никто из них не вышел на свободу.

Все эти политические катастрофы, свершавшиеся у него на глазах, оказали на Федора сильное действие. Они заставили его «услышать» евангельские слова о том, что нельзя служить двум господам. В тридцать лет он решил, что с него хватит, и принял решение уйти из этого жестокого мира.

В 1537 году, не сказав никому ни слова, Федор оставил за спиной пышный и опасный московский двор и пешком отправился в самый дальний, самый северный монастырь — в Соловецкую обитель на Белом море. Путь в Соловки долог и труден, вел он по лесам, озерам и болотам, доступным для пешего лишь зимой, когда мороз скует зыбкие трясины. Пришлось боярскому сыну по дороге поработать в Кижах на Онеге деревенским пастухом «не мало дней», полной чашей испить нужду и лишения. И вот настал день, когда перед ним встали из Студеного моря скромные главы деревянных церквей Соловецкого острова.

Федор не пожелал открыть своего мирского звания, и прошел обычный суровый путь монастырского трудничества: «дрова убо секий и землю копая в ограде (огороде) и каменье пренося, овогда же и гной (навоз) на плещу своею носяще». Приходилось ему переносить испытания и более тяжкие для его смирения: «многожды же уничижаем и бием от неразумных», на что не гневался и с кротостью переносил все. Через полтора года он был пострижен и наречен Филиппом. Продолжил он трудиться и в иноческом звании, Филипп нес послушание на монастырской кухне, в пекарне: рубил дрова, носил воду, топил печь…

На несколько лет ушел он из стен монастыря в дальний лесной скит, чтобы ничто не мешало ему «к Богу ум возвысив, в молитвах точию упражняшеся».

Через десять лет иноческой жизни Филипп был уже среди первых и по дарованиям, и по авторитету среди монашеской братии. И когда старый игумен решил сложить с себя тяжкую ношу руководства монастырем, выбор преемника был очевиден. Побывав в Новгороде на поставлении в игумены, Филипп вступил во владение своим брошенным когда-то имуществом и возвращался в обитель уже богатым человеком, готовым употребить родовое богатство на пользу монастыря.

Восемнадцатилетнее игуменство Филиппа составило целую эпоху в истории монастыря. Его инициативами, стараниями и попечениями были возведены каменные Успенский и Преображенский храмы, выстроены каменные кельи для монахов и богомольцев, больница, пристань, проложена сеть водных каналов между островными озерами, на них поставлены мельницы, впервые на Соловках зазвонили изготовленные в Пскове колокола, он завел большой скотный двор, привез и выпустил на острова северных оленей, устроил мастерские для выделки мехов и обуви, основал железоделательный завод. При нем монастырь сделался богатейшим промышленным и культурным центром Поморья.

Между тем, в столице в эти годы продолжались события бурные, сопровождаемые, как и прежде, казнями проигравших в дворцовых интригах, изобиловавшие крутыми поворотами и принявшими, в итоге, неожиданный оборот.

Умерла захватившая власть Елена Глинская, и ее провозглашенный великим князем малолетний сын Иван оказался под опекой вечно грызущихся бояр. Достигший совершеннолетия Иван через полгода после торжественного венчания его на царство вынужден был бежать из охваченной грандиозным пожаром и восстанием населения Москвы. Здесь к перепуганному юному царю пришел настоятель кремлевского Благовещенского собора Сильвестр с грозным обличением его пороков, приведших к такой смуте, словами о том, что надо печься о народе, ему вверенном Богом. С этих пор вокруг царя образовался кружок неродовитых людей, которые начали программу широких и последовательных реформ по наведению порядка в стране и укреплению государства (они остались в истории под названием «Избранная рада»). Впервые в русской истории был созван Земский собор из выборных людей от всех сословий, который одобрил новый Судебник (свод уголовных законов). Там же царь объявил, что по всему государству управляющие должны быть избираемы самими жителями, чтобы области могли бы управляться сами собой без государевых наместников. Была создана система центральных органов, обеспечивающих основные государственные нужды (прообраз министерств), введен единый порядок военной службы, созданы постоянные войска (стрельцы, пушкари). Успешным было продвижение и освоение Поволжья — были взяты Казань и Астрахань.

«Великое десятилетие» Избранной рады, фактического правительства страны, закончилось в 1560 году, когда Иван решил править исключительно по собственной воле. Предчувствие недоброго среди его боярского окружения росло, участились попытки видных воевод сбежать в Литву, начались казни… А в конце 1564 года Иван, захватив казну, библиотеку и царские регалии уехал из своей столицы «на богомолье». Проблуждав несколько недель, царский поезд остановился в Александровской слободе, откуда Иван послал в Москву грамоту о своем отречении. Условием своего возвращения на трон он поставил дать ему полную свободу для репрессий против «изменников» — и «без докуки и печалований» со стороны духовенства. Эти условия были приняты.

Иван разделил страну надвое. Одну ее половину он предоставил аристократии (этой Земщиной управляла Боярская дума), а вторую оставил себе, назвав Опричниной. Опричнина кормила царскую гвардию, численность которой была постепенно доведена до шести тысяч человек. Условием принятия в опричники было незнатное происхождение и полный отказ от любого общения с «земщиной». К Земщине относились как к враждебному государству, с людьми которого разрешено было делать все что угодно, тем более, что никакого сопротивления опричному произволу никто не оказывал. Опричники врывались в боярские дворы, издевались над хозяевами и убивали их, уводили на потеху их жен и дочерей, грабили и жгли.

В своей «опричной» столице, в Александровской слободе, царь Иван завел подобие монастыря, в котором сам был игуменом. В полночь, в четыре утра и в восемь часов царь созывал свою опричную гвардию на церковные службы. Здесь же, в церкви, отдавались приказы о новых казнях и пытках «земских»…

В это время старый митрополит сам ушел с кафедры, выбранный Иваном преемник потребовал отмены опричнины, и его выгнали из митрополичьих палат (не прошло и года, как его нашли со следами насильственной смерти). Во время этого конфликта соловецкий игумен был на пути в Москву, а когда приехал туда, выбор царя пал на него, Филиппа. Светский мир, из которого Федор Колычев бежал девятнадцать лет назад, настиг его…

В его монастыре долгое время жил в келье некогда всесильный глава Избранной рады ссыльный Сильвестр, так что, и о делах московских, и о личности царя Филипп имел ясное представление. И он хорошо себе представлял, что такое стать главой церкви при Иване, которого позже назовут Грозным.  

Когда Филиппу объявили, что царь желает видеть его митрополитом (1566), он повел себя так, как будто не знал, что недавно случилось с его несостоявшимся предшественником — он потребовал отмены разделения страны, ликвидации опричнины. Иван был в ярости. В его распоряжении были церковники гораздо более покладистые, но ему во главе Церкви нужен был святой. Но святой этот должен был быть лишь молитвенником, отмаливающим царские грехи, но не вмешивающимся в его мирские дела. Поэтому Иван пошел на компромисс. Опричнина была объявлена его «домашним» делом, входить в которое митрополиту не пристало, но он вернул главе Церкви право заступаться за опальных, кого царь объявил «изменниками». Филипп отказался бороться против опричнины, но мог бороться против ее злоупотреблений, смягчая ужасы созданного царем режима. На этих условиях он согласился стать во главе Церкви.

Пышные торжества поставления нового митрополита закончились, начались труды нового служения Филиппа. Ужасы опричнины смолкли, в течение полутора лет казней на Москве не было, в окружении Ивана отдыхали от крови.

Продолжалась война с Великим княжеством Литовским за Ливонию. Царь сам возглавил поход войска на запад, но тут же вернулся, как только узнал от лазутчиков, что в неприятельском лагере медлят с войной, возлагая надежды на восстание знати против него. Насколько этот страх перед заговором бояр был оправдан, историки спорят до сих пор. Но нет сомнений, что для самого Ивана — нервного, впечатлительного и крайне жестокого — эти надежды противника были самой настоящей реальностью. Вернувшись, он составляет список бояр, которых должно убить. И вновь начались казни…

В воспаленном воображении Ивана реальность обретали даже самые фантастические доносы. Так, он за чистую правду принял донос о замыслах боярина Федорова свергнуть его с престола и самому занять трон. Популярный на Москве боярин (он считался чуть ли не единственным неподкупным судьей, судившим «по правде») не имел на престол ни малейших прав, так что, подобный навет на него был чистой воды вымыслом. Тем не менее, его вызвали во дворец, заставили обрядиться в царские одежды и посадили на трон. «Вот ты ныне великий князь, радуйся теперь и наслаждайся владычеством, которого жаждал», — сказал подступивший к нему Иван, всаживая ему в сердце нож. Тело боярина выволокли за ноги на улицу и бросили в навозную кучу. А затем царь во главе опричного отряда ездил по подмосковным вотчинам Федорова, поголовно убивая всех, кто там находился от мала до велика, истребляя даже скот, сжигая дома и церкви с загнанными туда людьми. Количество казней людей всякого звания осенью 1567 года исчислялось сотнями…

Попытки митрополита в увещеваниях наедине умерить ярость царя были безрезультатны, и Филипп решился на неслыханный дотоле шаг…

Когда Иван пришел со своей опричной «братией» на службу в Успенский собор Кремля и подошел к митрополиту за благословением, тот публично отказался его дать. Содержание резкого разговора, который произошел в соборе между царем и митрополитом, передают и Житие, и опричники:

«Всемилостивейший царь и великий князь, доколе ты хочешь лить неповинную кровь твоих верных людей и христиан? Доколе неправда будет царить в русском царстве? Татары и язычники, весь свет говорит, что у всех народов есть закон и правда, а на Руси их нет; во всем свете преступники, которые ищут милосердия у властей, находят его, а на Руси нет милосердия и для невинных и праведных. Подумай о том, что, хотя Бог возвысил тебя в мире, ты все же смертный человек, и Бог взыщет с рук твоих невинную кровь. Камни под ногами твоими, если не живые души, возопиют и будут обвинять тебя и судить; я должен сказать это тебе, по повелению Божию, хотя бы меня за это постигла смерть” (Таубе и Крузе, со слов опричников, бывших в соборе). «Не о тех скорблю, которые неповинно проливают кровь свою и кончаются мученически, ибо нынешние временные страдания, по слову апостольскому, ничто в сравнении с тою славою, которая имеет открыться в нас, но я имею попечение о твоем спасении» (Житие митрополита Филиппа, рассказавшее о происшедшем в соборе со слов очевидцев).

Иван в гневе стукнул о пол посохом: «Я был слишком мягок к тебе, митрополит, к твоим сообщникам и моей стране, но теперь вы у меня взвоете!».

Вряд ли митрополит рассчитывал на поддержку иерархов Церкви, лишь недавно умоливших его принять царское предложение «белого клобука». Раздавленное опричным террором духовенство было сломлено, иерархи помышляли лишь о том, чтобы выжить в этой кровавой карусели, приспособиться к подлости новых времен, а то и ценой предательства обеспечить себе «продвижение по службе». Голос Филиппа не стал голосом Церкви, не выдержавшей испытания на веру. Он был один — все же он решился на этот самоубийственный поступок. Он не мог иначе.

Филиппу дали уйти из храма, но всех, кто был с ним, и не возмущался громко его словам (а были в храме и такие), опричники из стражи царя схватили и погнали железными палками по московским улицам, а потом забили до смерти. Митрополит же не вернулся в свои палаты, он уехал в один из московских монастырей — ждать своей участи.

А царские неистовства продолжались. Продолжив истреблять людей зарезанного им боярина, Иван нашел в одной из его усадеб молодого племянника митрополита, Ивана Колычева. Его связали, бросили в дом, набитый людьми, а дом взорвали бочками с порохом. Он выжил, но опричники отрубили ему голову, и царь отослал ее митрополиту.

Ивану не доводилось еще без суда убивать церковных иерархов, и он решил расправиться с Филиппом «по всем правилам». В Соловецкий монастырь направилась особая комиссия, чтобы добыть свидетельства о недостойной жизни Филиппа Колычева. Она привезла в Москву старцев монастыря, которых принудили дать против своего бывшего игумена обличительные показания. Обвинения, выдвинутые на церковном Соборе против Филиппа, в документах не сохранились (судя по всему, его обвинили в «чародействе», в колдовстве), но итог его был предрешен. После низвержения из сана Филиппу не позволили снять с себя митрополичье облачение — он должен был отслужить последнюю свою литургию.

На службе в кремлевском Успенском соборе в церковь ворвались опричники, и, зачитав приговор Собора, сорвали с него ризы, избили и, одетого в изодранные монашеские одежды, вывезли из Кремля. Бывшего митрополита, которого, как «колдуна», приговорили к сожжению, но потом подарили жизнь, вывезли в Тверь на заточение в тамошнем Отрочем монастыре.

А освобожденный от всякой церковной «узды» Иван через два месяца расправился со своим двоюродным братом, могущим сменить его на престоле, Владимиром Старицким — его вместе с женой и дочерью принудили выпить яд. А еще через несколько месяцев начался знаменитый погромный поход на Новгород…

Город обвинили в намерении отдаться под власть Литвы, но страшному разорению подверглись все города, стоявшие на пути опричного войска. Пока ворвавшиеся в беззащитную Тверь его опричники резали жителей, грабили их дома, жгли церкви, Иван послал в Отрочь монастырь своего главного палача, Малюту Скуратова.

Палач вошел в келью Филиппа, и никто не был свидетелем того, что произошло между ними. Выйдя из кельи, Малюта сказал монахам, что их небрежением узник умер — «от угара»…

А самый ярый гонитель Филиппа, архиепископ Новгорода Пимен, рассчитывавший на митрополичий сан, но так его и не получивший, вышел из города с благословением царю. Но Ивану неведома была благодарность за услуги, ему оказанные. Он не принял благословения, а Пимену сказал, что тому не епископом надлежит быть, а скоморохом. С него сорвали торжественное одеяние, обрядили в лохмотья, дали в руки бубен, привязали к кобыле, объявленной его женой, и в таком виде провели по городу среди воплей истязуемых жителей и разгоравшихся пожаров…

 

 

Опубликовать:


Комментарии закрыты.