Какое наважденье, чей увет

Меня бросает безоружным в сечу,

Где лавров я себе не обеспечу,

Где смерть несчастьем будет. Впрочем, нет:

 

Настолько сладок сердцу ясный свет

Прекрасных глаз, что я и не замечу,

Как смертный час в огне их жарком встречу,

В котором изнываю двадцать лет.

 

Я чувствую дыханье вечной ночи,

Когда я вижу пламенные очи

Вдали, но если их волшебный взгляд

 

Найдет меня, сколь мука мне приятна —

Вообразить, не то что молвить внятно,

Бессилен я, как двадцать лет назад.

 

 

 

Есть существа, которые глядят

На солнце прямо, глаз не закрывая;

Другие, только к ночи оживая,

От света дня оберегают взгляд.

 

И есть еще такие, что летят

В огонь, от блеска обезумевая:

Несчастных страсть погубит роковая;

Себя недаром ставлю с ними в ряд.

 

Красою этой дамы ослепленный,

Я в тень не прячусь, лишь ее замечу,

Не жажду, чтоб скорее ночь пришла.

 

Слезится взор, однако ей навстречу

Я устремляюсь, как завороженный,

Чтобы в лучах ее сгореть дотла.

 

 

 

Я счастлив больше, чем гребцы челна

Разбитого: их шторм загнал на реи —

И вдруг земля, все ближе, все яснее,

И под ногами наконец она;

 

И узник, если вдруг заменена

Свободой петля скользкая на шее,

Не больше рад: что быть могло глупее,

Чем с повелителем моим война!

 

И вы, певцы красавиц несравненных,

Гордитесь тем, кто вновь стихом своим

Любовь почтил, — ведь в царствии блаженных

 

Один раскаявшийся больше чтим,

Чем девяносто девять совершенных,

Быть может здесь пренебрегавших им.

 

 

 

Пустился в путь седой как лунь старик

Из отчих мест, где годы пролетели;

Родные удержать его хотели,

Но он не знал сомнений в этот миг.

 

К таким дорогам дальним не привык,

С трудом влачится он к заветной цели,

Превозмогая немощь в древнем теле:

Устать устал, но духом не поник.

 

И вот он созерцает образ в Риме

Того, пред кем предстать на небесах

Мечтает, обретя успокоенье.

 

Так я, не сравнивая вас с другими,

Насколько это можно — в их чертах

Найти стараюсь ваше отраженье.

 

 

 

Коль жизнь моя настолько терпелива

Пребудет под напором тяжких бед,

Что я увижу вас на склоне лет:

Померкли очи, ясные на диво,

 

И золотого нет в кудрях отлива,

И нет венков, и ярких платьев нет,

И лик игрою красок не согрет,

Что вынуждал меня роптать пугливо, —

 

Тогда, быть может, страх былой гоня,

Я расскажу вам, как, лишен свободы,

Я изнывал все больше день от дня,

 

И если к чувствам беспощадны годы,

Хотя бы вздохи поздние меня

Пускай вознаградят за все невзгоды.

 

ИСПОВЕДЬ

 

Коли ты услышишь что-нибудь обо мне — хотя  и  сомнительно,  чтобы  мое ничтожное и темное имя проникло далеко сквозь пространство  и  время,  —  то тогда, быть может, ты возжелаешь узнать, что за человек я был и какова  была судьба моих сочинений, особенно тех, о которых молва или хотя бы слабый слух дошел до тебя.

Суждения обо мне людей будут многоразличны, ибо почти  каждый говорит так, как внушает ему не истина, а прихоть, и нет меры ни  хвале,  ни хуле.

Был же я один из вашего стада, жалкий  смертный  человек,  ни  слишком высокого, ни низкого происхождения.  Род  мой… — древний. И по природе моя душа  не  была  лишена  ни  прямоты,  ни скромности, разве что ее испортила заразительная привычка.  

Юность  обманула меня, молодость увлекла, но старость  меня  исправила  и  опытом  убедила  в истинности того, что я читал уже задолго раньше,  именно,  что  молодость  и похоть — суета; вернее, этому научил меня Зиждитель всех возрастов и времен, который иногда допускает бедных смертных в их  пустой  гордыне  сбиваться  с пути, дабы, поняв, хотя бы поздно, свои грехи, они познали  себя.  

Мое  тело было  в  юности  не  очень  сильно,  но  чрезвычайно  ловко,  наружность  не выдавалась красотою, но могла нравиться в цветущие годы; цвет лица был свеж, между белым и смуглым, глаза  живые  и  зрение  в  течение  долгого  времени необыкновенно  острое,  но  после  моего  шестидесятого  года:  оно,  против ожидания, настолько ослабло, что я  был  вынужден,  хотя  и  с  отвращением, прибегнуть к помощи очков. Тело  мое,  во  всю  жизнь  совершенно  здоровое, осилила старость и осадила обычной ратью недугов.

Я всегда глубоко презирал богатство, не потому, чтобы не желал его,  но из отвращения к трудам и заботам, его  неразлучным  спутникам.  Не  искал  я богатством стяжать возможность роскошных трапез, но, питаясь скудной пищей и простыми яствами, жил веселее, чем все последователи Апиция с их изысканными обедами.  

Так  называемые  пирушки  (а  в  сущности,   попойки,   враждебные скромности и добрым нравам) всегда мне не нравились; тягостным и бесполезным казалось мне созывать для этой цели других, и не менее  —  самому  принимать приглашения. Но вкушать трапезу вместе с друзьями было мне так приятно,  что никакая вещь  не  могла  доставить  мне  большего  удовольствия,  нежели  их нечаянный приезд, и никогда без сотрапезника я  не  вкушал  пищи  с  охотою.

Более всего мне была ненавистна пышность, не только потому, что она дурна  и противна смирению, но и потому, что она стеснительна и враждебна  покою.  От всякого рода соблазнов я всегда держался вдалеке не только потому,  что  они вредны сами по себе и не согласны со скромностью, но и потому, что враждебны жизни размеренной и покойной.  

В юности страдал я жгучей, но единой и пристойной любовью и еще  дольше страдал бы ею, если бы жестокая, но полезная смерть не погасила уже гаснущее пламя. Я хотел  бы  иметь  право  сказать,  что  был  вполне  чужд  плотских страстей, но, сказав так, я солгал бы; однако скажу уверенно, что, хотя  пыл молодости и темперамента увлекал меня  к  этой  низости,  в  душе  я  всегда проклинал ее. Притом вскоре, приближаясь к сороковому году, когда  еще  было во мне и жара и сил довольно, я совершенно отрешился не только  от  мерзкого этого дела, но и от всякого воспоминания о нем, так, как если бы никогда  не глядел на женщину; и считаю это  едва  ли  не  величайшим  моим  счастием  и благодарю Господа, который избавил меня, еще во цвете  здоровья  и  сил,  от столь презренного и всегда ненавистного мне рабства.

Но  перехожу  к  другим вещам. Я знал гордость только в других, но не в себе;  как  я  ни  был  мал, ценил я себя всегда еще ниже. Мой гнев очень часто  вредил  мне  самому,  но никогда другим. Смело могу сказать — так как знаю, что говорю правду, — что, несмотря на крайнюю раздражительность моего нрава, я быстро забывал обиды  и крепко помнил благодеяния. Я был  в  высшей  степени  жаден  до  благородной дружбы и лелеял ее  с величайшей верностью.  Но такова печальная  участь стареющих, что им часто приходится  оплакивать смерть своих  друзей.

Благоволением князей и королей и дружбою знатных я был почтен в такой  мере, которая даже возбуждала зависть. Однако от многих из их числа, очень любимых мною, я удалился; столь сильная была мне врождена любовь к свободе, что я всеми силами избегал тех, чье даже одно имя  казалось мне  противным этой свободе.

Величайшие венценосцы моего  времени,  соревнуясь  друг  с  другом, любили и чтили меня, а почему — не знаю: сами не ведали;  знаю  только,  что некоторые из них ценили мое внимание больше, чем я их,  вследствие  чего  их высокое положение доставляло мне только  многие  удобства,  но  ни малейшей докуки.

Я был одарен умом скорее ровным, чем  проницательным,  способным на усвоение всякого благого и спасительного знания, но преимущественно склонным к нравственной философии и поэзии. К последней я с течением времени охладел, увлеченный священной наукою, в которой почувствовал теперь тайную  сладость, раньше пренебреженную мною, и поэзия  осталась  для  меня  только  средством украшения.

С наибольшим рвением предавался я изучению древности, ибо  время, в которое  я  жил,  было  мне  всегда  так  не  по  душе,  что  если  бы  не препятствовала тому моя привязанность к любимым мною, я всегда желал бы быть рожденным в любой другой век и, чтобы забыть этот, постоянно  старался  жить душою в иных  веках.  

Поэтому  я  с  увлечением  читал  историков,  хотя  их разногласия немало смущали меня; в сомнительным случаях  я  руководствовался либо вероятностью фактов, либо авторитетом повествователя.  

Моя  речь  была, как утверждали некоторые, ясна и сильна; как мне казалось — слаба  и  темна. Да и в обыденной беседе с друзьями и знакомыми я и не  заботился никогда  о красноречии, и потому я искренне дивлюсь, что кесарь Август усвоил себе  эту заботу.

Но там, где, как мне казалось, самое дело, или место, или  слушатель требовали иного, я делал некоторое усилие, чтобы преуспеть;  пусть  об  этом судят те, пред кем я говорил. Важно хорошо прожить  жизнь,  а  тому,  как  я говорил, я придавал мало значения, тщетна слава, приобретенная одним блеском слова.

…