Удивительное дело, но враги поняли его лучше, чем друзья — и ненавидят за дело, и не могут себе простить, что вовремя не раскусили его намерений. Друзья же старательно доказывают, что никаких намерений и не было, что все у него получилось случайно и не так, как он хотел.

 

«Не начал вовремя серьезную экономическую реформу, переложил уплату по счетам коммунистического режима на плечи новорожденного российского правительства» — и он с готовностью признает: да, мол, ошибочка вышла, недопонял-недооценил… И никто не задастся вопросом: а как бы прошла эта самая реформа — при КПСС?  При сохранении партийной властной вертикали и действующем КГБ!

 

В августе 1991 москвичи не поддержали ГКЧП; а если бы перед этим взлетели под небеса цены? Ей-богу, не нужно быть большим ученым, чтобы предсказать, как бы тогда развивались события. Как-то все быстро забыли, какое негодование вызывали у большинства сограждан «ворюги-спекулянты», вся вина которых заключалась в том, что они предлагали по свободным ценам разные соблазнительные мелочи, каких отродясь не бывало в советских магазинах.

 

Хорошо, но почему тогда он так упорно цеплялся за эту свою партию? Почему не ушел с поста генерального секретаря на год-два раньше? И он признает: да, и тут промахнулся… Допустим, не «промахнулся» бы — и ушел. Но партия была костяком государства, все нити реальной власти находились в руках партийных комитетов разного уровня. Помните, как четко и слаженно заработала вся эта структура в августе 1991-го? А что представлял собой Верховный Совет СССР, помните? На горстку крикунов из Межрегиональной группы обращал внимание только он один, а большинство там было ого-го какое…

 

Он готов каяться в чем угодно: и окружение себе не сумел подобрать, и доверял тем, кому не следовало… Но мы-то должны хоть немножко соображать и задать себе хоть самые элементарные вопросы. Например, такой: каким образом человек, не сумевший оценить вполне очевидные для всей страны — даже по телевизору! — деловые и человеческие качества Геннадия Алексеевича Янаева, — как такой человек вообще мог пройти все ступени партийной служебной лестницы и в 54 года оказаться на высшем посту в государстве? Ну нельзя же, в самом деле, рассуждать о событиях 1990-1991 годов, не задавшись столь очевидным вопросом. Ведь такого вице-президента еще поискать надо было, ведь все криком кричали: шо ж вы, блин, делаете, Михал Сергеич?!

 

Согласитесь, как-то не все тут на поверхности, есть еще о чем подумать. Не знаю, как для вас, а для меня эта загадка разъяснилась 19 августа 1991 года: Янаев был найден именно для этой роли, и лучше него «президента-самозванца» не сыграл бы никто.

 

Мы до сих пор никак не поймем: он сделал то, что сделать было невозможно, немыслимо! И вместо того, чтобы на факультетах политологии изучать, каким же образом у него все получилось, мы тупо талдычим, что все вышло само, а он и знать не знал, чего хотел.

 

Главный аргумент в пользу того, что он проиграл дело своей жизни, — то, что он потерял власть. Ну, не мог же, в самом деле, нормальный политик в здравом уме и твердой памяти сознательно рубить сук, на котором сидит, и добровольно отдавать свою власть. Так не бывает, так не бывает никогда и ни с кем! И задним числом ему дают советы — что надо было сделать, чтобы власть сохранить. Вот уж воистину, люди не видят очевиднейших фактов, если эти факты не согласуются с их заветными убеждениями.

 

Те же, кто видел его прощальную президентскую речь, помнят — это была речь победителя, а не побежденного; речь человека, сделавшего свое дело.

Этот человек настолько последовательно и твердо ослаблял собственную власть, что объяснять это недальновидностью, извините, просто глупо: технологии властвования ему были известны лучше, чем кому бы то ни было.

 

История августа-91 до сих пор загадочна. Все мемуаристы в один голос твердят, что он всегда помнил о судьбе Хрущева. И вот, поди ж ты, уехал отдыхать в самый критический момент, когда со всех сторон неслись предупреждения о зреющем заговоре, а вся союзная верхушка была загнана в угол готовящимся подписанием нового союзного договора. Это выглядело настолько невероятным, что сразу поползли слухи, что, дескать, он обо всем знал, тут какой-то тонкий расчет… Теперь уж все хором твердят: «путч» был им подстроен, чтобы при любом раскладе остаться «на белом коне». И никто не помнит, как в те дни было ясно обратное — при любом раскладе он теряет власть.

 

Абсолютно ясно одно: «ошибиться» он позволил себе как раз тогда, когда уже было можно — случись подобная промашка на каких-нибудь три месяца раньше (до всенародного избрания Ельцина), и в российской истории стало бы одной «трагедией неудавшегося реформатора» больше. Но его ошибка попала точно в «десятку», и история перестройки увенчалась тремя августовскими днями, до боли похожими на выпускной экзамен — трудный, опасный, но давший стране какой-то начальный импульс самоуважения, которого хватило… Ненадолго хватило, совсем ненадолго. Но на самые трудные и опасные годы оказалось достаточно, и гражданская война в тот раз не началась.

 

Он очень много говорил, но ни разу не позволил себе сорваться и наговорить лишнего. Он знал, что его кабинеты прослушиваются, и откровенные разговоры с женой вел только на долгих вечерних прогулках. Слова для него были только орудием политики, и он, как никто, умел использовать их силу — то для убеждения, а то и для усыпления аудитории, в зависимости от ситуации. В личных целях он публично словами никогда не пользовался и даже, кажется, не умеет этого делать. Сойдя с самолета 21 августа 1991 года, он позволил себе самую большую откровенность в своей жизни: «Я все равно никогда не скажу вам всего…». И обещание свое сдержал, хотя можно представить, чего ему это стоило и стоит в то время, как разнообразными «разоблачениями» занялись все кому не лень. Но мы-то ведь уже большие мальчики и девочки, может быть, способны и сами хоть что-нибудь понять?

 

Получив на выборах 1996 года так постыдно (для нас!) мало голосов, он мог с полным основанием сказать что-нибудь не очень лестное о своих соотечественниках и их вечной готовности лизать только бьющую руку. Не сказал, конечно — ведь по-прежнему не народ для него, а он для народа, и он вовсе не рассчитывал на понимание и благодарность. Но он все же человек, и непонимание не может его не ранить. Давайте попробуем понять — и вместить, и поразиться, и простить ему то, чего многие простить не в силах — то, что он великий человек и великий политик. Такая вот фигня.

 

Та же мысль в изложении Дмитрия Фурмана:

«Одной из самых больших психологических загадок Горбачева является то, что он не производит впечатление проигравшего человека. Так воспринять поражение и неизбежно следовавшие за ним унижения мог только человек, для которого власть – не самоцель, а средство для реализации его идеалов. Поражение было частью той цены, которую он был готов за них заплатить. И это поражение – его самая большая победа, победа над логикой политической борьбы, над ведущим к катастрофе «здравым смыслом», над собственными естественными, человеческими властными импульсами.

Горбачев – единственный в русской истории правитель, который, имея всю полноту власти, пошел на риск ее потерять во имя своих идей и свободы других. Он показал, что для политика может быть что-то, что важнее власти. … У нас есть одна несомненная фигура, «оправдывающая» русскую политическую историю и русскую политическую культуру, фигура, которой мы можем гордиться сейчас и которой обязательно будут гордиться наши потомки. Это – Горбачев».