Писатель

«В глубине русской деревни пережил я всю радужную смену настроений: видел деревню, недоверчиво прислушивающуюся к заезжим архаровцам, сулившим мужицкий рай, видел ее с воспетой «дубиной» в руках и озаренную кровавым заревом горящих усадеб, торжествующую, потом оголодавшую, разочарованную, изнемогшую и, наконец, покорившуюся…

Так называемый «большевизм», т. е. попросту своевольство, там, – в городе и деревне, – изжив себя, издох безвоскресно: в деревне хоть крепко держат залапанную землю, но нет и помину о своевольных красных днях, а самое слово «большевик» и «красноармеец» – постыдно… Остался большевизм официальный, «коммуния»: сытое начальство, нанятая и сытая армия и бесчисленное количество «совхозов», около которых кормится шаткий люд, конечно, ни во что не веря, работая спустя рукава и существуя только надеждой на скорый конец.

В этот скорый и неизбежный конец веруют все, не исключая и самого начальства, спешащего обменять на недвижимость нажитые на комиссарстве капиталы.

На «революцию» и «коммуну» смотрят как на беду временную и никоим образом невозможную: может ли такое быть! И вместе с тем служат и терпят покорно, веруя крепко, что кто-то придет и поставит порядок…

И еще никогда с такой силой не разгорался инстинкт собственности, как в эти злые дни «коммуны» и «социализации». Люди стали как волки. Сосед с соседом не поделят широкой улицы у окон, и дело сплошь и рядом доходит до топоров. Никогда так не ссорились бабы: мать и дочь не могут поделить горшков в печке. Никогда не было такого количества раздоров и семейных разделов. Яд смуты подточил самые крепкие семьи, со старины охранявшие семейный лад, мир и силу.

Никто никому не хочет помочь ни трудом, ни хлебом, ни ссудой. Нищих не стало, да только потому, что перестали подавать. Седые старики, помнящие крепостное и когда-то считавшие за грех продать голодному хлеб, принимавших нищего как Христова желанного гостя и с земным поклоном подававшие ему ломоть и корец, теперь не подадут и корки умирающему у них на глазах голодному ребенку. Нечего и говорить о молодых, настрекотавшихся на изустных и печатных «рабочих правдах». Их наглость и самодовольство не знают границ»;

«Боль, страх и голод, которые мы переживаем, мешают нам видеть мелочи повседневной жизни, из которых и строится повседневная жизнь…

– Кто всю рябину оборвал? – кричит с волостного крыльца горлан Федька. – Председателева женка! Варенье варила! А сахар откудова? Из продовольственного комитету, товарищи, сахар! Кто под полой из складу масло таскает?.. Э-эх, все-то мы, братцы, воры и всем-то нам хо-орошая дубина нужна!.. – неожиданно заканчивает он свою рябую речь.

Честных людей нет.

Как-то по весне в волость для продовольственного отдела пришел вагон хлеба. На станцию – сорок верст – выехали подводы. Хлеб навалили, а привезти не привезли: кто вез, тот на двор к себе и завез…

С уличенными беспощадны. Но и самый страх жесточайшей расправы не может остановить неудержимую тягу к поживе, одолевшую поголовно всех. В Дуденском волостном исполкоме были похищены триста тысяч пайковых. Заподозрили председателя исполкома. Пятнадцать верст гнали его босиком по снегу, раздели догола и пустили бежать вдоль деревни. Бабы и девки мороженой лозой крыли его по голой спине. Такого испытания председатель не выдержал и открылся. Голого, его вывели на реку, поставили босыми ногами на лед и начали окатывать из проруби ледяной водой, пока он не превратился в ледяной мертвый столб».

«Да здравствует мировая социалистическая революция!» 1917-1920 годы