«Закат Европы». 20-е годы
СССР и кризис европейской цивилизации
После окончания мировой войны европейцы долго не могли прийти в себя. Более 8 миллионов убитых, еще больше искалеченных… Эти цифры, страшные сами по себе, становились еще ужаснее, когда люди пытались понять, – ради чего, во имя каких целей принесены эти жертвы?
Приобретения победителей по сравнению с человеческой ценой победы были ничтожны; разгром Германии не только не обеспечил безопасности соседних стран, но заставил их опасаться ее еще больше. Молодые и возрожденные государства восточной и южной Европы, избавившиеся от имперского порабощения, стали источником новых опасностей и угроз.
Европейцы – и победители, и побежденные – постепенно начинали осознавать, что они натворили в 1914 году, когда с такой готовностью, с воинственной радостью набросились друг на друга. Бедствия войны разрушили две еще жизнеспособные древние империи (Российскую и Австро-Венгерскую), которые до поры до времени сдерживали разрушительные инстинкты, таившиеся в массовом сознании многих народов, – и демоны эти вырвались наружу. Национализм, вдохновивший миллионы людей на взаимное истребление, не только не исчез, но укрепился, укоренился в массовом сознании и при этом стал еще более злобным и слепым. На пороге Европы появилась и новая сила – российский большевизм. Государство, созданное им на развалинах Российской империи, было пока слабо, но его призывы к разрушению традиционной западной цивилизации находили на самом Западе живой отклик.
Уверенность 19-го века в том, что достижения науки и промышленности, «завалив» общество материальными благами, сделают его более человечным, что новые возможности наполнят жизнь людей каким-то новым смыслом, не оправдалась. Напротив, новые технологические возможности были использованы против человека – против его счастья, против его свободы, против самой его жизни. Эти новые возможности обернулись тем, что уже не тысячи, не сотни тысяч, а многие миллионы людей христианского мира стали убийцами и жертвами. Многим теперь казалось, что европейская цивилизация зашла в тупик, и что завела ее туда вера в те самые традиционные либеральные ценности, которые дали ей могущество – индивидуализм, свобода, равноправие, демократия.
1914 год всем показал, как хрупок мир, как легко соблазнить миллионы людей призывом к насилию, как быстро звереют люди, схватившиеся за оружие. Поэтому главным и самым популярным лозунгом международной европейской политики 20-х годов стал «Мир! Мир – любой ценой!»
Для поддержания международного порядка в «версальской» Европе нужна была сила. В первые послевоенные годы такой силой были державы-победительницы, но их единства и сплоченности хватило ненадолго.
Франция, беспокоясь о своей будущей безопасности, напрочь отказывалась доверять Германии и пыталась заранее организовать против нее новый «второй фронт» на востоке и юге Европы. Англия же, опасаясь чрезмерного усиления Франции, старалась расстраивать планы своей бывшей союзницы.
Переоценка ценностей произошла за океаном – там на выборах победили «изоляционисты» — Конгресс США отказался утвердить подпись президента под Версальским мирным договором и даже отверг любимое детище Вильсона – Лигу Наций (США в нее так и не вступили).
Лига Наций, которую раздирали противоречия между ее участниками, так и не смогла стать авторитетной организацией, которая бы эффективно отстаивала обязательные для всех нормы международной жизни.
Послевоенная стабилизация. Политики поняли, что в Европе даже незначительный локальный конфликт в любом ее уголке может быстро перерасти в новую большую войну, которая кончится гораздо хуже первой. Европейская политика стала осторожной и осмотрительной, дипломаты изо всех сил старались затушить малейшие искры тлеющих международных конфликтов. Правительства постоянно торжественно обещали друг другу (и своим народам) решать все спорные международные проблемы только переговорами, но ни в коем случае не войной или угрозой войны.
Победители переставали говорить с Германией языком ультиматумов, – она постепенно становилась равноправной участницей во всех европейских делах. Большевистская Россия с ее идеями мировой революции оказалась надежно заблокирована на окраине Европы и была явно не в состоянии привести в исполнение свои угрозы «покончить с миром капитала». С СССР были установлены нормальные дипломатические отношения, но в «большую политику» его не допускали.
Усилия политиков и дипломатов не пропали даром, – к середине 20-х годов обстановка в Европе стабилизировалась.
На смену послевоенной разрухе пришел бурный экономический подъем, уровень жизни населения начал быстро расти. Во всех отраслях промышленности обновлялись технологии, появилась масса новых товаров, доступных не только богатым, но и широким слоям населения (бытовая техника, изделия из пластмасс, телефоны, радиоприемники и т. п.). Во многих странах рабочие добились существенного повышения зарплат и законодательно закрепленного 8-часового рабочего дня; пропасть между ними и «средним классом» служащих заметно сократилась. Растущий массовый спрос стимулировал промышленность – к 1928 году довоенный уровень производства был не только восстановлен, но и превзойден в полтора раза.
Триумф и кризис демократии. Многие европейцы (вслед за американцами) склонны были винить в развязывании прошедшей войны монархов и аристократов, которые «плели интриги» за спиной народных масс и втравили в свои авантюры ни в чем не повинные народы. Поэтому лучшей гарантией от повторения мировой бойни считалось установление демократических порядков во всех европейских странах. Все вновь образованные государства при содействии победителей получили демократические конституции. Существовавшие до войны ограничения демократии были отменены – в Европе повсеместно утвердилось всеобщее равное избирательное право и ответственность министров перед парламентами; аристократы окончательно потеряли контроль над государственными делами; массы избирателей активно влияли на политический курс своих правительств. Симптомом этого влияния стала резко выросшая популярность «левых» (социал-демократических, рабочих) партий.
Мечта революционеров прошлого столетия, за которую было пролито немало крови, осуществилась. Идея демократии победила, перед ней склонили головы даже ее враги – никто из серьезных политиков уже не отрицал, что источником власти может быть только «воля народа». Но для большинства «молодых» государств первый опыт неограниченного народовластия оказался разочаровывающим.
Политических партий появилось «слишком много», и ни одна из них не получала на выборах абсолютного большинства голосов, – значит, правительство можно было сформировать только состоящее из представителей нескольких партий. На первом же политическом «ухабе» их союз распадался, правительство уходило в отставку, и требовались новые парламентские выборы, чтобы составить новую коалицию – обычно не более жизнеспособную, чем прежняя… Выборы, таким образом, иногда проводились по несколько раз в год (причем тем чаще, чем сложнее была ситуация в стране и чем более трудных и срочных решений она требовала); партии занимались непонятными избирателям «интригами», а политическая жизнь вырождалась в сплошную «говорильню», вызывавшую раздражение и ярость «простых людей».
Демократия не оправдывала возлагавшихся на нее надежд. Она не справлялась даже с той работой, которую легко выполняли прежние авторитарные режимы, – в первую очередь, с поддержанием порядка и законности. «Продажные депутаты» скоро стали предметом едва ли не большей ненависти, чем прежние «тираны». На волне этих настроений в большинстве стран Южной и Восточной Европы в 20 – 30 годы к власти пришли «жесткие», антидемократические лидеры. В основном это были консервативные, «традиционные» диктаторы, генералы или монархи. Они не стремились переделать свои страны в соответствии с какими-то собственными идеями, и свою роль видели лишь в том, чтобы охранять традиционные формы жизни населения и не допускать опасного раскола общества.
Такого рода «режимы сильной власти» разной степени жесткости установились в 20 – 30 годах в Польше, Литве, Латвии, Эстонии, Венгрии, Румынии, Югославии, Греции, Португалии и Испании. Права парламентов в этих государствах были урезаны, свобода политических партий – ограничена; вводилась цензура; запрещались забастовки. Из всех молодых государств Восточной Европы демократический строй укрепился лишь в Чехословакии.
Одним из первых государств, открыто и принципиально отказавшихся от либеральной демократии, была Италия. Но установившийся здесь в 1922 году режим резко отличался от других – «традиционных» – диктатур.
Первое появление фашизма. Усилия Италии в мировой войне были оценены союзниками очень низко, и при заключении мирных договоров она не получила обещанного ей приращения территории (по этой причине Италию называли «побежденной среди победителей»). Такое «вероломное» поведение союзников по Антанте вызвало в стране бурю возмущения, взрыв уязвленного национального самолюбия. Одновременно в классовое наступление во главе пролетариата пошли левые радикальные партии (социалисты, коммунисты, анархисты). 1921 – 1922 годы вошли в итальянскую историю как «красное двухлетие» – страну сотрясали грандиозные забастовки, рабочие захватывали заводы и, изгнав владельцев, пытались ими управлять сами, их обещания «сделать, как в России» становились все более угрожающими.
Демократическая власть оказалась не в состоянии противостоять этому наступлению «слева». Многочисленные итальянские собственники поэтому предпочли пожертвовать своими политическими правами и свободами ради сохранения экономической основы строя – частной собственности. Свои надежды они возложили на немногочисленное пока движение крайних, радикальных националистов, организованное бывшим учителем, бывшим журналистом, бывшим социалистом Бенито Муссолини.
Его последователи называли себя фашистами [fascio (итал.) (фа́шо) — «пучок, связка, объединение»], а своего руководителя – «дуче» [«вождь»]. Фашисты обещали «навести в стране порядок» решительно и надолго, не смущаясь нарушениями гражданских прав и свобод.
Эти обещания подкреплялись многочисленными демонстрациями дисциплинированности и силы военизированных фашистских отрядов, которые успешно разгоняли митинги «левых», громили штаб-квартиры профсоюзов и коммунистические издательства, запугивали забастовщиков и «водворяли порядок» на предприятиях. Обывателям, уставшим от анархии и «расхлябанности» властей, крепкие парни в черных рубашках казались единственными патриотами, способными спасти Италию. На выборах 1921 года партия Муссолини сумела завоевать 7% голосов – и «дуче» решил, что этого достаточно, чтобы перейти к захвату власти.
После того, как фашистам удалось силой и угрозами сорвать начатую социалистами общенациональную забастовку, Муссолини организовал «марш на Рим».
В октябре 1922 года колонны чернорубашечников (около 30 тысяч) двинулись к столице, и король не решился направить против них армию. Вместо этого он пригласил дуче в Рим и предложил ему возглавить правительство.
Став премьер-министром, Муссолини выполнил свои обещания и за несколько лет покончил с демократической «анархией». Все политические партии, кроме фашистской, были запрещены, вместо парламента законы стал штамповать Большой фашистский совет, цензура заткнула рот средствам массовой информации, а всех несогласных с новыми порядками «успокаивали» специально созданные карательные органы. Профсоюзы были поставлены под контроль фашистской партии, и с забастовками было покончено. Фашисты не только раздавили организованную оппозицию, но и ликвидировали сам механизм смены власти – законным путем сместить дуче стало практически невозможно; выступления против него стали тождественны бунту против самого государства.
Но амбиции Муссолини на этом не заканчивались: он считал себя не просто диктатором, а революционером, и намеревался не только подчинить, но заново создать свою страну, перевоспитать итальянский народ и вернуть ему величие древних римлян [появился и характерный приветственный жест фашистов (вскинутая рука, «зига»), которым встречали друг друга древние римляне].
Разъезжая по Италии, дуче обращался к населению с пламенными речами и «личным примером» воодушевлял нацию; его портретами и выступлениями были полны все итальянские газеты; школьные программы перекраивались так, чтобы молодое поколение с раннего детства усваивало новые – фашистские – идеалы.
Стать единственной силой, формирующей души итальянцев, фашистам мешало традиционно очень сильное в Италии влияние католической церкви. Открыто враждовать с Ватиканом Муссолини не решился; церковь, в свою очередь, воздерживалась выступать против политики дуче. Вплоть до падения фашистского режима Муссолини и Святой престол сохраняли по отношению друг к другу настороженный нейтралитет.
Новый идеал: тоталитарное государство. Фашисты провозгласили, что Европа гибнет от «извращенных» либеральных теорий, ставящих человеческую личность выше общества и государства, тогда как на самом деле «не общество для человека, а человек для общества».
Никаких «священных и неприкосновенных прав» у отдельной личности нет и быть не может, поскольку никакой самостоятельной ценностью она не обладает. Каждый человек от рождения до могилы должен служить своей нации – и лишь такое служение придает ему ценность, а его жизни – смысл. Вне нации человек ничто.
Любая конкуренция, любая политическая борьба – зло, потому что она подрывает единство нации, лишает ее силы и играет на руку ее врагам. Поэтому возглавлять государство должны не вечно грызущиеся между собой представители политических партий, а сильный и волевой вождь – гениальная личность, способная уловить, почувствовать самые главные потребности своей нации, сформулировать их в виде ясной программы действий и воодушевить народ на выполнение этой программы. Нация без вождя обречена влачить жалкое существование, как тело без головы, и только сильная власть мудрого руководителя превращает ее в осмысленно действующий единый организм.
«Всё для государства, ничего против государства, никого вне государства» – таков был новый политический идеал, выдвинутый фашистами. Построенное на этом идеале государство они назвали тоталитарным (т.е. «всеобъемлющим», «целостным»). На практике фашистская Италия этого идеала не достигла, и «перевоспитание» народа так и не состоялось. Здравый смысл итальянцев, их жизнелюбие и давно укоренившийся христианский взгляд на мир препятствовали разжиганию воинственности и ненависти к другим народам; да и сам дуче был не таким «железным», каким себя воображал, и ради «величия» Италии был готов отнюдь не на любые жертвы.
Перестройка итальянского общества по фашистскому «проекту» происходила постепенно на протяжении почти двух десятилетий. Муссолини действовал последовательно, но осторожно, не прибегая к массовым и жестоким репрессиям. В итоге ему удалось пресечь всякую «антигосударственную» и оппозиционную деятельность (и даже покончить с властью мафии на юге страны). Забастовки в городах и «аграрные беспорядки» в деревнях прекратились – конфликты между рабочими и предпринимателями, между крестьянами-арендаторами и землевладельцами разрешались теперь властью государственных чиновников. Фашистский режим в Италии, по свидетельствам современников, охотнее пользовался «пряником», нежели «кнутом», и опирался не столько на страх, сколько на личную популярность дуче (в конце 20-х годов он, вероятно, с триумфом выиграл бы самые честные демократические выборы в Италии).
В Европе к итальянским фашистам относились по-разному, но поводов для особого беспокойства не видели – Муссолини казался политиком вполне вменяемым; воинственные речи, изредка доносившиеся из Рима, никого не пугали (экономически слабая Италия никогда не считалась серьезным военным противником). Многие (даже убежденные либералы) считали фашизм неплохим «лекарством» от гораздо более страшного коммунизма. У Муссолини было немало поклонников и подражателей во всем мире (в их числе – почти никому тогда не известный Адольф Гитлер).
Лишь очень немногие люди на Западе видели в фашизме не «лекарство», а тревожный симптом потенциально смертельной для европейской цивилизации болезни. Тревога и страх появились позже, – когда недолгое экономическое процветание закончилось.
США: от «просперити» к Великому кризису. США после войны ушли из Европы и вновь заперлись в своем заокеанском «доме» – там у власти прочно обосновались люди, осуждавшие участие американцев в европейской бойне и обещавшие впредь не допускать подобных ошибок.
Послевоенное десятилетие называли эпохой «просперити» («процветания»). Экономика Соединенных Штатов Америки росла, как на дрожжах.
К концу десятилетия США производили половину всей мировой промышленной продукции, американцы лидировали в мире по уровню жизни. Их техника, технологии и организация производства были самыми передовыми и производительными. Американские банки снабжали остальной мир кредитами. Без долларовых «вливаний» Германия не смогла бы выплачивать послевоенные репарации, а Англия и Франция – свои долги военного времени, без них остановилось бы производство во многих странах.
В 20-е годы и промышленность, и сельское фермерское хозяйство США развивалось бурно, очень высокими темпами – год от года росла урожайность на полях, на заводах внедрялись новейшие технологии (конвейер!), в продажу выбрасывались все новые и новые массы товаров. Доходы большинства населения (прежде всего зарплаты наемных работников) росли тоже, но их рост заметно отставал от увеличения массы товаров, которые можно было купить в магазинах. В результате многие товары оставались нераскупленными и никаких доходов, естественно, производителям и торговцам не приносили. Но выход был найден – огромные количества товаров стали продавать в кредит (с постепенной выплатой – вычетами из зарплат). Покупки в кредит стали очень популярными – ведь все верили, что наступившая «эра процветания» продлится долго, очень долго.
Президент США Гувер заявил в 1928 году: «Я не боюсь за будущее нашей страны. Оно озарено для нас светлыми надеждами».
Получалось, что произведенные товары были «вроде бы» проданы, и дальнейшее их производство продолжало увеличиваться. Но достаточно было произойти малейшему сбою в платежах за кредиты, как миллионы семей могли в одночасье разориться. Однако, до поры до времени все шло нормально (товары продаются, производство крутится, зарплаты работникам выплачиваются и эти работники, приходя в магазины, делают крупные покупки в счет будущих зарплат) и люди старались не задумываться о грозящей опасности…
Продажи товаров в кредит не давали предпринимателям сразу «живых» денег, поэтому для закупок нового сырья и выплаты зарплат своим работникам они вынуждены были занимать деньги у банков. С той же целью компании выпускали и продавали на бирже свои акции (тоже, по сути, долговые обязательства). Внешне все было благополучно, и акции эти охотно раскупались. — и как-то забывалось, что компании регулярно выплачивают проценты владельцам акций все из того же источника – из долгов покупателей и из долгов банку. В долг стали жить буквально все – и семьи, и торговцы, и производители, и банки.
В стране царила атмосфера всеобщего оптимизма и уверенности в завтрашнем дне – все новые и новые товары и «горячие» деньги так сами и шли в руки!
В экономику хлынули десятки миллионов новых «действующих лиц», – через банки и биржи в производство пошли накопления большой части населения. К максимальным прибылям стали стремиться не только сравнительно немногочисленные предприниматели, но и великое множество держателей акций. Эти новые массовые капиталы быстро перебрасываются из отрасли в отрасль в погоне за сегодняшней выгодой, их движение зависит от слухов, подвержено ажиотажу и панике, оно легковерно идет за мошенническими посулами. Новые, очень производительные технологии и усовершенствованная организация труда позволяют в короткое время производить огромное количество товаров, которые могут остаться нераскупленными и разорить своих производителей (и предпринимателей, и их наемных работников).
Акции буквально всех компаний приносили их покупателям все большие доходы, а потому стоили на бирже все дороже и дороже: купив акцию в январе, в мае ее можно было продать вдвое дороже, на вырученные таким образом деньги купить еще акций, а затем их снова перепродать и т. д., и т. д. Если на покупку акций не хватало наличных денег, банки охотно их одалживали желающим (а это были деньги их вкладчиков) – игра казалась беспроигрышной. В результате такого судорожного ажиотажа суммарная цена всех акций производственных компаний к 1929 году уже в 10 – 20 раз превысила реальную стоимость всего их имущества (то есть, в случае чего, расплачиваться было бы нечем).
Все понимали, что цены на акции не могут расти бесконечно, но каждый, кто покупал акции, надеялся, что успеет их продать еще до того, как цены на них начнут падать.
В этой обстановке стоило одному крупному держателю акций попытаться продать сразу большое их количество, на которое тут же не найдется достаточно покупателей, как цены на них резко понизятся, и все остальные, испугавшись, начнут тоже быстро-быстро избавляться от своих акций – а покупателей за ту же цену уже не будет!
Нечто подобное и произошло на Нью-Йоркской бирже 29 октября 1929 года – этот день остался в истории как «черный вторник». В этот день разорилось множество компаний и банков, зарабатывавших на перепродаже акций, разорились все, кто брал кредиты, и те, кто их давал, разорились даже те, кто никогда не играл в эти игры, но хранил свои деньги в разорившихся банках, которые в азартной биржевой игре проиграли деньги своих вкладчиков.
Вместе со сбережениями и работой лишались своего «благосостояния в кредит» миллионы семей. Отказываться приходилось не только от автомобилей, – многие даже оказывались без крыши над головой, будучи не в состоянии выплатить очередные взносы за купленные в рассрочку дома.
В дни «Великого кризиса» обанкротилось 10 тысяч банков, разорив 10 миллионов своих вкладчиков и потянув за собой в пропасть все предприятия, фирмы, которые вели свои денежные дела через них.
Экономика оказалась парализованной.
За три года после «черного вторника» выпуск промышленной продукции в США снизился на треть, вклады капиталов в производство сократились в 8 раз. Крах американской экономики породил хаос и панику во всем мире.
Американские (самые богатые в мире) банки перестали давать кредиты европейским странам. В результате Германия не могла дальше выплачивать Франции и Англии послевоенные репарации, а те, в свою очередь, прекратили платить Соединенным Штатам свои огромные долги военных времен.
Банки всех развитых стран были тесно связаны между собой взаимными кредитами. Поэтому разоряющиеся американские банки увлекали за собой в финансовую пропасть и европейские банки и в короткое время разорили миллионы и миллионы вкладчиков во многих странах.
Потеряв свои сбережения, население резко сократило покупки – производимые товары стало почти невозможно продать, что привело к массовому закрытию заводов и фабрик, к массовым увольнениям работников. В индустриальных странах работы лишились 30 миллионов человек – чуть ли не каждый третий кормилец семьи. ФОТО
Чем больше обедневшие люди экономили и «затягивали пояса», тем хуже продавались товары, ниже падали цены; это вело к новым разорениям предприятий, новым увольнениям, еще большему падению доходов – и порочный круг замыкался.
Раньше подобные кризисы довольно быстро заканчивались: малоприбыльные производства погибали, но те, кто сумел выжить при упавших ценах, получали возможности для быстрого рывка вперед – и экономика выходила на новый технологический уровень. В 1929 – 1932 годах ждали, что так будет и на этот раз, но надежды на то, что все как-нибудь выправится «само», не оправдались. Даже после того, как падение производства прекратилось, новый подъем не начался – мировая экономика погрузилась в затяжную депрессию, продолжавшуюся до конца 30-х годов.
Особенно тяжело приходилось фермерам: в отличие от крупных промышленных фирм, они не могли договориться о сокращении производства и тем остановить падение цен. Вместо этого миллионы фермерских семей пытались поддержать свои доходы, выбрасывая на рынок все больше продуктов и тем самым окончательно обрушивая цены на них. Для борьбы с этим катастрофическим падением цен во многих странах государство просто уничтожало «лишнюю» продукцию – жгли зерно, забивали и закапывали скот. На фоне всеобщего недоедания это выглядело чудовищным варварством.
Конец либерализма? Общество свободного предпринимательства воспитывало в людях индивидуализм (то есть, сознание того, что твое благополучие, успехи зависят только от тебя, являются плодом только твоих собственных индивидуальных усилий, что нищета и жизненный крах есть следствие твоей лени или ошибок). Такие взгляды были особенно характерны для американцев: свой «бизнес» каждый из них традиционно считал своим личным делом, поэтому их очень раздражало любое вмешательство извне в их дела, они сопротивлялись любым попыткам государства контролировать частное производство. Настороженно они относились и к попыткам государства регулировать законами отношения между предпринимателями и наемными работниками и, в частности, уровень оплаты труда («сами договорятся»).
Считалось, что свободный рынок цен и всеобщая конкуренция способны автоматически урегулировать любые экономические проблемы и, чем меньше государство будет вмешиваться в этот самонастраивающийся механизм, тем лучше и быстрее он будет работать. В Европе отношение к государству было более благожелательным, но и здесь старались не допускать его в хозяйственную жизнь.
В начале 30-х годов привычка полагаться только на собственные силы дала трещину. Экономика стала глобальной – и классическая либеральная формула «успех каждого зависит только от него самого» стала откровенно несправедливой. Человек мог трудиться в поте лица, но оказаться нищим потому, что где-то за океаном упали цены на какие-то акции, которых он никогда даже в руках не держал. Благополучие сотен миллионов людей стало зависеть не столько от их личных способностей и трудолюбия (как это было еще полвека назад), сколько от непонятной и не поддающейся чьему-либо контролю рыночной стихии. Во время Великого кризиса дотла разорялись все – и деятельные, и ленивые, и оборотистые, и неповоротливые, и счастливчики, и неудачники.
В такой ситуации оставить людей незастрахованными от этой стихии было несправедливо и невозможно. «Честной конкуренции» было уже недостаточно, требовалось страхование для тех, кто потерпел поражение в борьбе. Доводы «классической» либеральной теории, что подобное страхование «ослабляет ответственность человека, а значит, расслабляет все общество», стали выглядеть циничной и бесчеловечной демагогией. Миллионы людей не могли ждать, пока свободный рынок «сам» все отрегулирует, и требовали от государства помощи в безвыходной ситуации. Но политики, в соответствии с классическими рецептами либеральных экономистов, лишь урезали государственные расходы, так что армия безработных пополнялась еще и уволенными госслужащими.
Многие увидели в происходящем доказательство того, что коммунисты правы – капитализм действительно обречен, и все его хваленые права и свободы дают простому человеку только возможность «свободно» умереть с голоду. «Левые» избиратели в Европе начали отворачиваться от умеренных социалистов и отдавать свои голоса коммунистам. Стала расти и популярность фашизма: воинственно-националистические партии, группы и группочки распространились по всей Европе и кое-где добивались успехов на выборах. Даже в странах с давними и прочными традициями политической свободы либеральная демократия оказалась на грани гибели.
За год до начала кризиса Муссолини заявлял, что фашизм «не является предметом экспорта». Через четыре года (в 1932 году) он уже предсказывал, что не пройдет и десяти лет, как вся Европа «фашизируется».
Постепенно даже самые убежденные защитники экономических свобод поняли, что старые теории придется серьезно менять. Чтобы не быть сметенным коммунистической или фашистской диктатурой, либеральное государство-«ночной сторож» должно было срочно обучиться новым «профессиям»: стать работодателем для безработных, защитником для малоимущих, гарантом надежности банковских вкладов, арбитром в спорах рабочих с предпринимателями. Все это требовало резкого усиления исполнительной власти, повышения налогов, введения обязательных «правил игры» для многих прежде ничем не регулировавшихся видов деятельности – а значит, таило в себе угрозу традиционным свободам. Но пойти на этот риск пришлось в 30-е годы всем.
Как выходили из кризиса. В США – самой либеральной и «индивидуалистической» стране мира – «Великая депрессия» переживалась особенно тяжело. Целых три года после «черного вторника» президент Гувер убеждал сограждан, что «процветание ждет за углом», а дела между тем становились все хуже. Наконец, на выборах 1932 года президентом избрали Франклина Делано Рузвельта – он требовал, чтобы государство активно вмешалось в дела частного бизнеса для общего блага и спасения главных ценностей американской либеральной демократии.
Добившись от Конгресса чрезвычайных полномочий для борьбы с кризисом, новый президент впервые привлек к управлению государством профессиональных экспертов-экономистов (раньше вполне обходились юристами). Государство взяло под жесткий контроль денежную систему страны, ликвидировало слабые банки и помогло сильным, в первый же год стало выплачивать помощь 30 миллионам малоимущих, начало платить фермерам премии за сокращение производства, организовало для миллионов безработных общественные работы и систему профессиональной переподготовки и т. д.
Политические противники обвиняли президента в том, что он ведет страну к диктатуре, неоправданно расширяя свои полномочия и раздувая штат государственных чиновников. Это были не вполне добросовестные обвинения, поскольку основные права и свободы в США не только не урезались, но даже несколько расширились – например, были сняты ограничения на деятельность профсоюзов, забастовки перестали расцениваться как форма «монопольного сговора». И уж тем более не грозили никакие репрессии критикам президента – Рузвельт отвечал на их обвинения только словом, разъясняя стране смысл своих действий в еженедельных радиообращениях («беседы у камина»).
Действуя зачастую методом проб и ошибок, администрация Рузвельта до конца 30-х годов так и не добилась серьезного экономического роста и сокращения безработицы. Но главная цель президента – сохранение общественного согласия, а значит, и демократии, – была достигнута. К концу 30-х годов даже его политические противники признали, что сильная президентская власть – это еще не диктатура, государственное вмешательство в экономику – еще не коммунизм; бедные не всегда сами виноваты в своей бедности, и право не умереть с голоду должно так же гарантироваться человеку государством, как и право частной собственности. Спустя десять лет этот «новый либерализм» получил на Западе всеобщее признание.
Для Европы государственное регулирование экономики не было таким «революционным новшеством», как для США, но здесь за проведение подобных мер брались, как правило, не либералы, а социалисты.
В Швеции и других скандинавских странах социал-демократы начали реформировать свои государства в направлении социализма – выравнивать доходы с помощью прогрессивных (очень высоких для богатых) налогов, создавать систему социальной помощи бедным, национализировать некоторые отрасли экономики. Собственники согласились на серьезные жертвы ради сохранения гражданского мира. Но этот опыт остался уникальным. Во Франции «народному фронту» социал-демократов и коммунистов не удалось получить такой поддержки всех слоев общества; меры по улучшению положения рабочих и попытки национализации промышленности вызвали «бегство капиталов» из страны и усугубление экономических трудностей.
Но драматичнее всего Великий кризис отразился на судьбе Германии…
Читать дальше: