И я любил калитку, куст сирени,

в шезлонге даму с приступом мигрени,

в плетеном кресле юношу в пенсне,

сидящем прочно на горбинке носа,

старушку, чей хребет, как знак вопроса,

кота, что обезумел по весне.

 

Любил винтаж — что мебель, что одежду,

любил Россию, что застряла между

двух революций, прозревая ширь

безбрежную, рабочего с листовкой,

солдата с трехлинейкою-винтовкой,

посмотришь сбоку — чудо-богатырь.

 

Любил партийца, что несет эстету

подпольную партийную газету,

в которой все вопросы решены,

любил врача в поездке зарубежной,

что с немкой предается страсти нежной,

но шляпку выбирает для жены.

 

Кокотку, называющую цену,

актера, выходящего на сцену:

на занавесе — чайка, полон зал.

Любил начало неизвестной драмы,

когда рыдают в ожиданье дамы,

хотя герой ни слова не сказал.

 

Любил те, мной не прожитые годы,

когда боялись люди непогоды,

неурожая, грома, но войны

никто не ждал, и дачное застолье

милей, чем большевистское подполье

и либералы с комплексом вины.

 

И что ж! Сирень цвела, страдала дама,

читал газету юноша, и рама

оконная распахнута, и кот

ловил на кухне заспанную муху,

а то что все обречены на муку,

так это — не предмет моих забот.

 

 

Борис Херсонский 2014