Эта подборка — совершенно случайная — сделана из желания познакомить тех, кто его еще не знает, с прекрасным писателем Денисом Викторовичем Драгунским.

 

СУДЬБА

Надоело рассказывать о людях несчастных, с несложившейся судьбой; о людях, живущих в бесплодном биении о неприступные твердыни жизни.

Давайте-ка лучше обратим взор на людей удачливых и дерзких, которые приручили судьбу. Позвали ее к себе, и она приехала, хлопнув автомобильной дверцей внизу, стукнув дверью парадного и звякнув лифтом, – и вот звонок в дверь, судьба идет, она скидывает в прихожей свой песцовый жакет – о полярное сияние судьбы! – и, окруженная тающим облачком мороза, входит и садится в кресло.

Она ищет в сумочке сигареты и выкладывает на стол тугой кошелек с торчащими золотыми кредитками и пропусками в элитарные клубы и целую гирлянду ключей: от квартиры и дачи, и еще от дома одной подруги-латышки, она сейчас в Америке надолго, а у нее небольшой двухэтажный особняк на Рижском взморье.

Вот она находит сигареты, я такой марки не знаю, плоские и длинные, без фильтра, в жестяной коробочке с вензелями.

Окутав медовым курением дом, она сидит, без стыда и кокетства выставив сладкие колени и нежные икры, наполовину прикрытые лайковыми голенищами коротких сапог, и я верю, что человек сильный и смелый имеет право на такую судьбу.

Да, но нужно на стол что-нибудь поставить. Полбутылки коньяку, апельсин, конфеты.

Она смеется. Вообще-то сегодня она не успела пообедать. Мы идем на кухню.

Ест она с аппетитом, нежные желваки ходят по ее пушистым вискам, и я наливаю ей четвертую рюмку.

Она глядит на меня ласково и печально и вдруг встает и шагает к двери; мне страшно, что судьба опять уйдет от меня, ускользнет, насмеется, и я заступаю ей дорогу, беру судьбу в свои руки, за плечи, за талию, я никуда ее не отпущу; и она, прижавшись ко мне, щекотно шепчет прямо в ухо, что ей… ну, в общем, на секундочку, на одну секундочку…

Да, да. Я слышу шипение душа и журчанье воды. Бегу в комнату, быстро стелю постель, гашу верхний свет и включаю настольную лампу, отвернув ее к стене для полумрака. А на столе – верным знаком присутствия судьбы – лежат ее кошельки, визитницы и волшебные связки ключей.

В ванной все еще журчит вода. Я возвращаюсь на кухню, сажусь на табурет и злюсь, что так долго. Неблагодарный! Сколько лет ты ждал своей судьбы, ждал трепетания ее мощных крыл над своей головой и вот теперь не можешь подождать еще полминуты?

Через полминуты приоткрывается дверь ванной. Она просит чуточку не выходить из кухни и пробегает в комнату.

В ванной на никелированных трубах сушатся ее трусики и колготки. Сапоги стоят в углу, чтобы брызги не долетели. Умываюсь. Потом иду к ней.

Настольная лампа все так же горит, повернутая к стене, но нет на столе ни парижской сумочки, ни ключей – ничего нет, а есть только пластиковый пакет, а в этом пакете общая тетрадка, учебник английского, пачка «Житан» и зажигалка.

А она – спит. Спит, положив ручки под щечку, отяжелев от полной тарелки макарон с сыром, разморившись от коньяка, распарившись от горячего душа. Спит, дыша глубоко и чисто, и радужный пузырек в уголке ее улыбчивых губ возникает и лопается на выдохе.

Судьба моя, это ты?

 

НО ПУСТЬ ОНА ВАС БОЛЬШЕ НЕ

Когда-то давно я был влюблен в одну девочку. Я еще совсем маленький был, в восьмом классе. Поэтому любовь была очень строгая.

Мы ходили в театры. Мы были на «вы». Она брала меня под руку, только когда было очень скользко. И то ненадолго.

Но у меня просто голова кружилась рядом с ней идти и вообще быть вместе. И я думал, что так будет всегда: снежная улица, вечер, мы стоим у подъезда и говорим, говорим, говорим; она просит подержать сумочку, пока перематывает платок на голове, на своей гладкой темной головке с тургеневским пробором; она протягивает мне сумочку, мы на секунду сталкиваемся пальцами, и у меня все замирает внутри.

Потом она ушла к другому.

– У нас с ним серьезно, – сказала она.

То есть со мной, значит, было так, в шутку?

Но не важно; я понял, что теперь это совсем не важно.

Я долго болтался по холодным улицам, съел три порции мороженого. Три вафельных стаканчика с маргариновыми розочками. Их я выплюнул.

Ждал, что у меня вот-вот начнется ангина, ломота и жар.

Но, наверное, я был слишком убит, чтобы вдобавок простудиться.

Пришел домой. И решил написать ей письмо.

Конечно, я не рассчитывал этим письмом вернуть ее. Или устыдить, или, боже упаси, обидеть на прощание. Я просто хотел ей сказать, что у меня это было тоже серьезно, серьезней некуда. Хотел, чтобы она поняла мои чувства. А они были довольно сложные. Примерно вот такие.

«Я любил Вас, – писал я на тетрадном листе шариковой ручкой. – Наверное, моя любовь еще не совсем прошла, но это уже не важно, не беспокойтесь, да я и сам не хочу, чтобы вы грустили. Но я Вас любил, правда. Я любил Вас молчаливо и отчаянно, я боялся сказать Вам лишнее слово, а тем более прикоснуться к Вам. А как я Вас ревновал ко всем, кто вокруг, страшно вспомнить! Но при этом я любил Вас ласково и честно, странное сочетание, правда? Ну, хватит. Пускай тот, с которым у Вас серьезно, полюбит Вас так же, как я. Как говорится, дай Бог».

Подписался. Сложил вчетверо. Но решил не отправлять.

Потому что все равно ее никто никогда не будет любить, как я.

Зачем же зря издеваться?

 

КРАСНЫЕ КАПЛИ

Мальчик летом жил у тети. Тетя снимала дом в деревне. У мальчика была своя комната: кровать, столик, лампа. Окошко в сад.

От деревни было два километра до станции, идти через редкий березовый лес. Между лесом и станционным поселком был заброшенный стадион. Футбольное поле заросло кустами. Беговая дорожка потерялась в траве.

Девочка проводила лето в Прибалтике. У нее там была своя тетя, которая снимала дом в Пярну. Две тети – два лета: это он потом так шутил.

Мальчик писал девочке письмо. Лампа стояла близко, щеке было жарко. Другой щеке было холодно от окна. Залетали толстые ночные бабочки, бились по стенам. Мальчик хватал их рукой и выбрасывал наружу. Давить было жалко и гадко. Они прилетали снова.

Мальчик писал, как он любит девочку. От ночной тоски и давней разлуки он совсем осмелел. Писал про то, как они целовались и как он хочет поцеловать ее осенью. Про ее руки – локти, ладони и пальцы. И даже про ноги, какие они у нее красивые. Длинное письмо ни про что. В смысле, про любовь.

Письмо надо было отправлять на станции, в почтовом отделении. И получать там же, до востребования, потому что в деревню почтальон не ходил.

Через восемь дней тетенька в окошке протянула ему конверт. Он дошел до заброшенного стадиона. Сел на серую деревяшку бывшей трибуны.

Вскрыл письмо. Развернул вчетверо сложенный лист бумаги. Красным цветом было толсто написано: «Глупость и пошлость!» И все. Вокруг бывшего футбольного поля ездил парень на мопеде: один круг, другой, пятый. Треск мотора приближался, потом удалялся. Потом опять и снова. Как в кино. Это он тоже потом подумал.

Мальчику захотелось сделать что-то хорошее. Хоть кому! От станции шла женщина с двумя сумками. Мальчик спрятал письмо в карман, нагнал ее:

– Вам помочь?

– Ну, спасибо, – сказала она, отдав ему сумку. – Ты здешний?

– Мы тут дачу снимаем, – сказал он. – В Романовке.

– Жарко-то как, – сказала она. – А мне еще до Богородского. Давай покурим?

– Я не курю.

– Все равно, – сказала она, свернув с тропинки. – Я покурю, ты посидишь.

Сели на поваленную березу. У нее были ноги совсем как у девочки, которая сейчас в Пярну. Только сильно загорелые.

– Тебе сколько лет? – спросила она.

– Пятнадцать, – сказал мальчик.

Она стряхнула пепел, обхватила колени руками, искоса посмотрела на него. Сарафан съехал. Мальчик увидел, что у нее розовые трусы и синяк на бедре.

– Мне вообще-то домой пора, – сказал он. – Тем более что вам до Богородского. Я не смогу вас дотуда проводить. Извините.

– Ничего, нормально, – вздохнула она. – Тогда беги.

Дома мальчик сел за стол, снова раскрыл письмо. «Глупость и пошлость!» Как будто кисточкой написано. И красные капельки на белом, сбоку от букв. Значит, она раздобыла кисточку и тушь. Написала и потом ждала, пока высохнет краска.

Мальчику стало легче. Потом еще тяжелее. Потом снова легче. И опять, и снова. Но к концу августа почти совсем забыл.

 

ПРИЧИНЫ И СЛЕДСТВИЯ

Эту легенду я слышал от разных людей в разное время. Один говорил, что он-то и был главным ее героем; другой – что подавал чай; третий и четвертый – что слышали ее то ли от героя, то ли от того, кто чай подавал.

Хотя, конечно, самым главным героем был другой человек, но он уже не сможет ничего уточнить. Поэтому и легенда. Итак, пересказываю.

Один диссидент был за советскую власть. И против КПСС он тоже ничего не имел. Но у него был всего один пустяковый вопрос: почему в СССР не печатают хороших русских писателей-эмигрантов? Нет, если книжка антисоветская, вроде там «Окаянные дни» Бунина, то все понятно. Но если, к примеру, роман Набокова «Защита Лужина» – то почему бы и нет?

Он все время писал про это письма в разные инстанции. Но ему присылали несерьезные отписки. Про дефицит бумаги или что издательские планы уже сверстаны на десять лет вперед. Но он вежливо возражал, что книга такого-то писателя не распродана, а вот уже второе издание вышло. А насчет планов – ну, запланируйте через одиннадцать лет.

Он так всех достал, что доложили лично товарищу Андропову.

Андропов пригласил его к себе. В большой кабинет в главном здании Лубянки.

Сидит Андропов, седой и скучный, в тонких очках. Молчит.

Майор принес чай в подстаканниках и сушки на блюдечке.

– Сахар забыли, – сказал Андропов майору.

– Я без сахара, спасибо, – сказал диссидент.

– Тогда не надо, – сказал Андропов майору, а диссиденту объяснил: – Я тоже без сахара. Диабет, такое мучение. Кусочка лишнего не съешь, и все по часам. Даже вот сушечку сгрызть не имею права. Угощайтесь, это все вам.

– О господи! – сказал диссидент. – Я тогда тоже не буду.

– Спасибо за сочувствие, – сказал Андропов. – Но к делу. К сожалению, многие представители нашей интеллигенции разделяют ваши опасные заблуждения.

– Но это же прекрасная литература, и все! – воскликнул диссидент. – Набоков! Алданов! Осоргин! Шмелев! Какой русский язык! А какие образы!

– О, да! – саркастически усмехнулся Андропов. – А потом граждане одной закавказской национальности начнут резать граждан другой национальности.

– Какой национальности? – не понял диссидент.

– Тоже закавказской, – сказал Андропов. – А граждане отдельных республик потребуют выхода из СССР.

– Не может быть! – испугался диссидент.

– Конституция позволяет, – сказал Андропов и поднял палец.

– Погодите! – сказал диссидент. – Но вот в 1967 году напечатали «Мастера и Маргариту», и ничего.

– По-вашему, попытка контрреволюции в Чехословакии – это ничего?

– А вдруг это просто совпадение?

– Я сначала тоже так думал, – грустно сказал Андропов, встал из-за стола и пожал ему руку, прощаясь.

Диссидент вернулся домой потрясенный. Назавтра его назначили на важный пост в Госкомитете по делам печати. Он много лет отбивал все атаки набоковцев, как он теперь называл своих бывших единомышленников.

Но в 1986 году Набокова все же напечатали. Отрывочек. В шахматном еженедельнике…

Остальное известно.

 

ОЧЕНЬ АНГЛИЙСКИЙ РОМАН

 

Большой прогулочный пароход «Принцесса Беатрис», названный так в честь младшей дочери королевы Виктории, зайдя в Адриатическое море и делая там небольшой круг, отчаливал от венецианской пристани и направлялся к Дубровнику, потом к Пирею, а далее на Кипр и в Бейрут, а затем, по южной стороне моря, как бы обойдя его по часовой стрелке – назад, через Гибралтар и домой.

Сэр Тимоти Дарроу, красиво поседевший мужчина лет сорока пяти, сидел в салоне первого класса, расположенном между выходом на шлюпочную палубу и баром, который, в свою очередь, соединялся со столовой, отделанной красным деревом и украшенной абажурами в стиле Тиффани над каждым столом.

Сэр Тимоти недавно поужинал, выпил в баре немного коньяку, а потом уселся в глубокое кожаное кресло в салоне. Подвинул к себе пепельницу и стойку со спичками, вытащил из жилетного кармана цепочку, на которой рядом с оправленной в золото почерневшей монеткой Александра Македонского висела гильотина для сигар – стальной круглый нож, спрятанный в ободок, образующий отверстие по калибру его любимых «El Rey del Mundo». Он пощелкал этой штучкой, протянул руку к наружному правому карману пиджака – но портсигара там не было. В левом кармане тоже. И в заднем кармане брюк, хотя он никогда так не делал и отчасти презирал тех, кто кладет в задний карман хоть что-то; хотя некоторые вроде бы достойные господа держали там бумажники. «Как же они сидят?» — посмеивался сэр Тимоти.

Но сейчас ему было совсем не смешно. Мало того, что он оказался без курева. Сигары – пусть не те же самые, но какие-нибудь приличные, можно купить в баре. Пропал портсигар! Дорогая вещь, и дорогая память к тому же! Вот черт.

Сэр Тимоти в раздражении встал с кресла, еще раз безрезультатно охлопал себя по карманам, и вышел наружу, намереваясь зайти к себе в каюту и поискать там. Да, скорее всего он просто забыл портсигар на столе, когда перекладывал в него сигары из ящика. У него прямо перед глазами встала эта сценка: низко висящий абажур, вскрытый фанерный ящичек с сигарами, и он их аккуратно вынимает и кладет в длинные выемки.

***

Снаружи была уже ночь.

Он вышел на носовую часть палубы. За почти вплотную задвинутыми гардинами каюты-люкс шла какая-то скрытная и, наверное, приятная жизнь. Казалось, что там переставили свечу с места на место. Едва слышные голоса заглушались монотонным звуком воды, которую рассекал нос «Принцессы Беатрис».

Луны не было. Была настоящая морская тьма. Венеция уже давно скрылась за горизонтом. Справа по борту виднелась – вернее, угадывалась – громада слабо всхолмленного берега, редко утыканная огоньками деревень. Равенну то ли уже прошли, то ли еще не дошли, но все равно ее не увидеть. А слева по борту была бесконечная чернота моря. Сэр Тимоти вспомнил, как выглядит Адриатика на карте – маленький заливчик между Италией и Югославией – как странно, что он кажется темной и безбрежной морской бездной. Какие же мы, люди, крохотные на этом небольшом шарике!

Он оперся локтями на бульварк и засмеялся своим мыслям.

— Да, смешно! – раздался женский голос сбоку.

— Простите? – он обернулся и увидел, что рядом с ним стоит какая-то дама.

— Смешно, что вы на ужине даже не посмотрели в мою сторону, — сказала она. – Отчего так?

— Простите? – повторил он.

Она порылась в сумочке, достала сигареты, чиркнула спичкой. Ее лицо на несколько секунд осветилось снизу.

— Не узнали? – усмехнулась она, дымя и не затягиваясь.

— Простите, Джейн, – сказал он. – Тогда был полумрак и сейчас тоже.

— Кажется, вы курите? – она протянула ему плоский дамский портсигар.

Он взял сигарету, закурил и сильно закашлялся.

— Как школьник! – засмеялась она. – Который первый раз затянулся!

— Очень слабо, кисло, душисто и щекотно! – сказал он, продолжая кашлять. – В горле запершило. Как это вы курите такое?

— Только не выбрасывайте за борт! – она едва не схватила его за руку. – Внизу много всего деревянного. Тут есть урна с песком. Кстати, вы не теряли свой портсигар?

— А вы откуда знаете?

— Кажется, вы его забыли у меня.

***

Она жила в хорошей двухкомнатной каюте.

На столе стоял графин с коньяком и стаканы с толстыми, по-корабельному тяжелыми донышками. Разъятый на дольки апельсин и хрустальная корзиночка с конфетами.

— Итак, – сказал сэр Тимоти.

— Итак? – полуспросила она.

— Вы мне вернете портсигар?

— Этот? – она повернулась в кресле и сняла его с комода.

— Этот, этот! – он привстал и потянулся к ней. – Благодарю вас, Джейн. Мне хочется обнять и поцеловать вас, уже не только как вчера, но и просто по-дружески, по-человечески…

— А вчера мы были как собачки? – захохотала она, отодвигаясь от него. – Или как свинки?

— Джейн! – увещевательно сказал он. – Джейн, я не возьму назад ни одного из слов, что я говорил вам вчера. У нас все только начинается, Джейн! Дайте портсигар.

— Но как вы докажете, что это ваш?

— Вам недостаточно моего слова?

— Мой брат, – опять засмеялась она, – мой брат известный адвокат, и он мне говорил…

— Откройте портсигар! – перебил он. – И прочитайте, что там написано изнутри.

— Так-так… – раскрыв портсигар, она поднесла к лампе, сощурилась. – Ну, и что же там написано?

— «Дорогому Тимоти в память о трех незабываемых ночах. С.К.» – сказал он.

— Верно! Точно! Выпьем? – она плеснула немного коньяку себе и ему.

— Ну а теперь-то отдадите?

— Отдам, но не сразу, – улыбнулась она. – Три незабываемые ночи. Надо же! Какое счастье, какая удача… Расскажите мне о них.

Он отхлебнул коньяк. Она подвинула к нему конфеты.

— «Линдт», – сказала она. – Швейцарское качество. Ну, я вас слушаю.

— Мне не совсем ловко рассказывать это вам, дорогая Джейн, – начал он. – Это такие, как бы сказать…

— Очень мужские истории, да? – подсказала она.

— Именно. И мне не очень удобно…

— Пустое! – она махнула рукой. – Вы же сказали, что у нас всё только начинается. А всё хорошее начинается с доверия. Выпейте коньяку. Закусите шоколадом. И смелее. Мужчина, который робеет рассказать очень мужскую историю, даже странно.

— Отлично! – чувствовалось, что он слегка уязвлен. – Но вы позволите мне здесь немного попыхтеть сигарой?

— Ради бога. Морской ветер выдует это в два счета.

***

— Итак – сказал сэр Тимоти, окутав свой нос облачком дыма. – Синтия Келли, вы знаете это имя? – Джейн покачала головой. – Ну вспомните же! Она играла с Бостонским оркестром за океаном, и в Германии два раза, с Фуртвенглером и Бруно Вальтером. И потом с оркестром Би-Би-Си у нас. Поразительная, великолепная скрипачка.

— Вы меломан? – удивилась она. – Я, к сожалению, совсем нет. Но да, что-то слышала, правда, правда. Завидую меломанам. Выпейте еще.

— Итак, – продолжал он, отпив еще немного коньяку и взяв еще одну конфетку, маленькую, почти квадратную, в черно-красной обертке. – Наша первая встреча была, странно сказать, тоже на пароходе. На «Аквитании». Она плыла на гастроли в Штаты. У меня там были свои дела по нашему скромному бизнесу… Все получилось как-то само собой, но это было прекрасно.

— Я верю! – сказала Джейн и облизнула сухие губы. – Подробности, если можно.

— Какие? – вздрогнул сэр Тимоти.

— Любые! Но побольше! Чтоб я поняла, что это был не просто пароходный романчик, или секс от скуки, а что это была на самом деле незабываемая ночь.

— Что вы хотите узнать? – сэр Тимоти почти возмутился.

— Всё! – вскрикнула она. – Как вы ее целовали. Какие слова шептали. Выключали ли свет? Она раздевалась сама или ей помогали вы? У нее был утягивающий пояс или она была совсем стройная? У нее были чулки на резинках? А трусики были надеты поверх резинок, или наоборот – резинки поверх трусиков? Она была блондинка, брюнетка или рыженькая, как настоящая британка? А рыженькая она была, – тут Джейн перегнулась через столик и прошептала, – а рыженькая она была везде? Везде-везде? Как я?

Сэр Тимоти почувствовал одновременно и брезгливость к такому допросу, но и нечто вроде любовной вспышки: прямо хоть бросайся на нее и срывай резинки с чулок.

Но он справился с собой.

— Джейн, – сказал он, собрав в кулак всю свою аристократическую иронию. – Джейн, лучше напишите ваши вопросы на бумаге, а я проставлю галочки, идет?

— Остроумно! Ладно. Последний вопрос: сколько раз?

— Три! – насмешливо ответил сэр Тимоти.

— Верю! – Джейн захлопала в ладоши. – Одна ночь есть. Дальше!

Сэр Тимоти выпил еще полглоточка, съел еще конфету.

— Вторая ночь была в Лейпциге, в двадцать третьем году. Я поехал за ней. Дирижировал Вильгельм Фуртвенглер. Это было задолго до великого краха. Она играла Бетховена, романсы, и что-то еще, я уже точно не помню, что. Я ждал ее у артистической, она не знала, что я приеду. Я тоже не знал, обрадуется ли она моему приезду, захочет ли она меня видеть. Но я снял роскошный номер, целый апартамент. Я заказал шикарный «Хорьх» с шофером в каскетке, чтобы везти ее в гостиницу. Голодная Германия, инфляция, банкноты с восемью нулями… Нищие дети, оборванные безработные, в «Гевандхаузе» какая-то обтрепанная публика, а тут два британских львенка крутят шикарную любовь. Верите ли, Джейн, с тех пор прошло уже, считайте сами, десять лет, а мне до сих пор стыдно. Особенно стыдно от того, что это была и вправду незабываемая ночь. Ночью я выглянул из окна: на площади три проститутки дрались за клиента, за какого-то пьяного хулигана. Кошмар и стыд, но от этого наша ночь с Синтией стала еще слаще.

— Завидую! – сказала Джейн.

— Не надо, – слегка помрачнел сэр Тимоти. – Третья ночь была в Лондоне, два с половиной года два назад. Это был ее первый и последний концерт в Би-Би-Си. Оркестр только открылся. Она уже была больна. После концерта ей надо было ехать в госпиталь, но она поехала ко мне. Это была страшная ночь. Сладкая и безнадежная. Поэтому и незабываемая. Она сама заказала такси и велела мне не провожать. После ее смерти мне передали этот портсигар. Так что не завидуйте, милая Джейн, и не ревнуйте – Синтии Келли уже нет на свете. Почти два года как нет. Мир ее праху!

— Мир и покой, — сказала Джейн, поднося к губам коньяк.

Сэр Тимоти сделал то же самое.

Оба замолчали.

***

— Но все-таки, – сказала Джейн, будто бы встряхнувшись, – вы обещали «очень мужские» истории, а рассказали что-то очень дамское, вы уж извините. Дамские романы! Мужская история – это совсем не то, это совсем другое!

— Например? – холодно спросил сэр Тимоти.

— Например, так! Например, двое оксфордских студентов едут на каникулы в Европу. Приезжают, скажем, в Берн. Заходят в казино. И один студент проигрывается прямо дотла в рулетку, пока другой осторожненько гоняет туда-сюда десять фунтов за покерным столом. Но когда он узнаёт о несчастье первого, то говорит: «Стоп, дружище! Сейчас!» Берет свои деньги и хладнокровно и ловко отыгрывает своему другу все до последнего фартинга, или до сантима, что у них там. Ночь. Игроки, зеваки и крупье с соседних столов стоят вокруг и смотрят на странные ставки, на нелепые схемы, но стопки фишек все растут и растут, пока он в пять утра не говорит: «Все! Свое забрали. Дальше искушать судьбу не станем». Незабываемая ночь! Разве нет?

— Ну допустим. Но не совсем в том смысле…

— Главное – ночь. И к тому же незабываемая. А вот ночь номер два. Эти два друга оказались, не будем лезть в подробности, в Афганистане. Опять ночь. Пожар. Горстка британцев в оставленной крепости. Воины Абдура Рахмана уже лезут на стены. И вот тут этот самый друг – который выручил друга в казино – прячет его в крепкую бочку, а сам надевает халат и идет, катя эту бочку, прямо на врага, громко распевая суфийские песнопения, танцуя и гримасничая, и благословляя этих ребят с саблями и винтовками. Дорога идет всё время под гору, и через шесть часов бочка с ее провожатым вкатывается в расположение британского гарнизона. Как раз светает. Незабываемая ночь номер два окончена…

— Джейн? Вы о чем? – сэр Тимоти потер пальцами виски. – Здесь как-то душно, вы не находите?

— И наконец, – продолжала Джейн. – Москва. Приемная господина Слуцки, главного по разведке у большевиков. Большевики тоже любили работать ночами. Друг, тот самый друг, который сначала спас друга от проигрыша в казино, потом спас от афганских сабель – спасает его от большевиков. Как-то сумел убедить господина Слуцки, что это просто английский бизнесмен, которого арестовали ну просто ни за что, случайно, за то, что пальто красивое и на английском говорит. Он всю ночь проговорил с этим страшным господином, еврей-фанатик-большевик, вы представляете себе этот ужас? Маятник качался то туда, то сюда, он сам страшно рисковал – но в итоге их обоих на машине отвезли в аэропорт, через пять часов они были в Берлине, а еще через четыре – в Лондоне. Вот это была по-настоящему незабываемая ночь.

— Занятно, – сказал сэр Тимоти. – У меня был, как вы выразились, «дамский роман», у вас получился «шпионский». Неизвестно, какой лучше. Мой романтичнее, а?

— Возможно, – возразила Джейн. – Но самое занятное было потом. Этого трижды спасенного друга звали Сайрус Кидман. Он подарил своему спасителю дорогой портсигар, вот с этой замечательной надписью. «In memory of three unforgettable nights. Yours ever, C.K». А потом этот спаситель донес на своего друга в Ми-Пять. Сумел доказать, что того завербовали большевики, перед тем, как отпустить из Москвы.

— Кто вам это наплел?

— Мой отец. Подполковник Сайрус Кидман.

— Где он?

— Умер в тюрьме. Или убили. Вы и убили. Я не знаю, зачем вам надо было убивать человека, которого вы перед этим три раза спасали. Но это уже неважно.

— Если бы это мне сказал мужчина, я бы ударил его, – медленно проговорил сэр Тимоти. – Очень сильно бы ударил! Но я не могу ударить женщину, даже такую, как вы… Забудьте обо мне. Забудьте обо всем. Надо уметь забывать.

Он привстал, протянул руку и вдруг покачнулся и сел, и неожиданно повторил:

— Как душно… Откройте окно.

Джейн отворила широкий иллюминатор.

— Теперь отдайте портсигар…

— В портсигаре была вторая крышка. Там лежала тоненькая шоколадка. – сказала Джейн. – Вы ее уже съели. Под видом конфет.

— Что?

— Всё. Подышите морским воздухом на прощание. Вот так. Держитесь за переплет. Крепче, не сползайте. Незабываемая ночь. А теперь давайте…

Она пригнулась, схватила его за ноги и выкинула прочь.

Портсигар полетел следом.

Ее каюта была по левому борту во втором ярусе. Не слишком роскошно, но зато иллюминаторы смотрели не на палубу, а прямо в море.

 

ПЯТЬ ТЫСЯЧ

Дима Стремокоцкий, допив чай и отерев губы салфеткой, встал из-за стола, прошествовал мимо своей жены Алисы, потрепал ее по затылку, нагнулся, нежно поцеловал в макушку, поблагодарил за прекрасный ужин и вышел из кухни.

— На здоровье! – сказала Алиса ему вслед.

Потом встала, прошлась по кухне, взяла с полки толстую замусоленную тетрадку. В такие тетрадки хорошие хозяйки обычно записывают кулинарные рецепты. Пролистала ее. Хмыкнула. Сунула под мышку и пошла следом за мужем. Нашла его в комнате, которая в большинстве обычных интеллигентных семей называется «большой». Люди позатейливей такую комнату называют «гостиная», всякие оголтелые западники – «ливинг рум», а люди попроще, из провинции – «зала». Но Стремокоцкие были самой обычной семьей, москвичи с высшим образованием, и ничего особенного. Поэтому в их двухкомнатной квартире была спальня и большая комната.

Женаты они были уже шесть лет с небольшим – весной отметили «чугунную свадьбу», а сейчас был конец августа. Диме было тридцать четыре, Алисе – тридцать ровно. Детей у них пока еще не было.

Дима сидел в кресле и размышлял – то ли включить телевизор, то ли заглянуть в планшет, то ли вообще почитать книгу.

Алиса вошла и сказала:

— Пять тысяч.

— А? – спросил Дима, потому что не понял.

— Пять тысяч, — повторила Алиса, слегка нахмурившись.

Он слегка пожал плечами, встал, вышел в спальню и оттуда крикнул:

— Тебе какими?

Алиса пошла за ним.

Дима стоял у раскрытого шкафа, куда он уже повесил свой рабочий костюм, и держал в руках бумажник:

— Тебе пятеркой или по тысяче? – и добавил: – Видишь, я даже не спрашиваю, зачем тебе пять тысяч. Во какой я хороший муж! – и потянулся целоваться.

Алиса отшагнула к двери и сказала:

— Спрячь деньги, пригодятся. Я не про то. Пять тысяч, помнишь?

— Нет, — сказал он. – Ты про что?

— Про пять тысяч, — объяснила она, усмехаясь.

— Какие пять тысяч? – вскричал Дима. – Может, объяснишь?

— Сегодня ты встал из-за стола, отодвинув от себя свою тарелку и чашку, не сполоснув, или даже, хотя бы, не поставив в раковину или машинку. В пятитысячный раз. Даже с хвостиком, чтобы не ошибиться. Всё. Вали.

— В смысле?

— В смысле fuck off and get out of my life! – Алиса ходила на курсы английского и знала разные слова и выражения. – Уговор дороже денег.

— Какой уговор? – Дима слегка ошалел.

***

Это было в марте, дней через пять после свадьбы.

Дима – вот в этой самой кухне – встал из-за стола, отодвинув тарелку, и Алиса сказала: «Ну что за манеры! Хорошие мальчики моют за собой посуду! Или хотя бы ставят грязную тарелку в раковину!» Но Дима пробурчал, что хорошие девочки не делают замечания таким злым голосом. Алиса, однако, настаивала на своем. Оба – на своем. Она на равноправии, а он – на распределении ролей в семье. Они чуть не поссорились. Но потом Алиса сказала: «Ладно. Один раз не считается». «А два? А десять? А сто раз не вымыть тарелку?» – прицепился Дима. «И сто, и двести не считается», — сказала Алиса. «А сколько считается?» — спрашивал он, обнимая ее. «А сколько тебе надо раз не вымыть посуду, чтобы почувствовать себя настоящим мужчиной?» «Тысячу!» — сказал он. «Чепуха! – засмеялась она. – Даю тебе пять тысяч! Но потом всё!» «Ого! – обрадовался он. – Вот это да! Согласен!» — и они повалились на диван. Все-таки первая неделя медового месяца! Хотя, конечно, до свадьбы у них всё было, но тем не менее…

***

— Вот, — говорила Алиса, заглядывая в тетрадку. – Каждый год мы на две недели ездим в отпуск, то есть пятнадцать дней долой. Остается триста пятьдесят. Из них пятьдесят уикэндов, то есть сто дней, когда мы вместе едим три раза в день, то есть триста раз. Остается двести пятьдесят дней, когда только завтрак и ужин, итого пятьсот. Пятьсот плюс триста будет восемьсот. То есть восемьсот раз в году ты вставал из-за стола, отодвинув посуду. Всего тебе было дано…

— Мне? Было? Дано? – возмутился Дима. – А кто ты такая?

— Мы так договорились, — возразила она. – Ты согласился. Шесть лет и три месяца, вот и выходит пять тысяч раз. С хвостиком, я же говорю. Сегодня в пять тысяч шестой раз ты не сполоснул тарелку и даже не отнес ее в раковину. Не говоря уже загрузить в машинку. Можешь пересчитать! – и она кинула ему тетрадку. – Я думала, ты все-таки придешь в норму. Но ты оказался неисправим.

— Бред какой-то… – сказал Дима.

— Не бред, а обещание, — сказала она. – Я, например, обещала хранить тебе верность. И я тебе не изменяла.

— Да пожалуйста! – воскликнул он.

— Конечно, я бы могла изменить тебе, как бы в отместку, – задумчиво сказала она. – Но мне это почему-то неинтересно. И смешно – изменить в отместку за невымытую тарелку. Нет! Так что собирай вещички. Ну или я уйду, если хочешь, – сказала она, вышагнув на секунду в коридор и вернувшись с большой дорожной сумкой. – Но я с собой возьму всё. Всё-всё. Посуду, мебель, одежду. Свою, разумеется! Вилки и ножи, книги и телевизор, картинки со стен и даже сами стены. Ты меня понял, надеюсь? Так что лучше сам.

— Сука! – вдруг заорал Дима, вытащил со дна шкафа большой охотничий нож и метнул в Алису, целясь ей в лицо, в глаз.

Она успела увернуться буквально на сантиметр.

Нож воткнулся в дверную притолоку, вбив в нее пышную прядь Алисиных волос. Алиса дернулась и зашипела от боли: она оказалась ножом пришпилена к двери.

Дима зачем-то снял рубашку и бросил ее в сторону. Он был хорошо мускулист. Поиграв плечами, приблизился к ней, плюнул ей в лицо и сказал, расстегивая домашние брюки:

— Сучка… Тарелку ей не сполоснули… Сейчас я тебя так сполосну…

Алиса сбросила тапочек и правой ногой пнула Диму, остро заточенным стальным ногтем большого пальца взрезав ему живот.

Дима рухнул на пол, пачкая белый ковер кровью и пытаясь руками удержать выползающие наружу кишки.

Алиса с натугой вытащила нож из притолоки, сдула с него два своих золотистых волоска, нагнулась над Димой и аккуратным тычком под левый сосок закончила дело.

Подумала, что надо бы сразу все поджечь и бежать, но все-таки сначала решила вымыть посуду.

Пять тысяч шестой раз.

 

ДОЧЬ ВОЕННОГО ПЕНСИОНЕРА

— Папа, мне не очень приятно это говорить, но, раз ты не понимаешь сам, придется уж словами, — сказала отставному подполковнику НН его дочь, красивая и ухоженная дама лет сорока пяти.

Она была преуспевающей сценаристкой сериалов.

А он, ее папаша, был обыкновенным военным пенсионером.

— Да, да, доченька, говори, – простодушно сказал он.

— Папа, – сказала она. – Ты считаешь, что я капризничаю, или, как ты выражаешься, корчу из себя хозяйку. Но папа! Давай смотреть правде в глаза. Ты живешь на моей даче. Поэтому я имею полное право…

Подполковник засмеялся.

— Эк! – сказал он и даже хлопнул себя по коленям.

Дело в том, что подполковник овдовел, когда его единственной дочери было всего четырнадцать лет, и он, как говорится, «ради ребенка» не стал жениться, и – как тоже принято выражаться – «посвятил себя дочери». Но теперь, за семьдесят лет, он вдруг завел себе какую-то симпатию и даже несколько раз привозил ее на дачу – и дочке это не понравилось.

Может быть, она просто ревновала.

Потому что она так и не вышла замуж, и жила сначала дочкой при заботливом отце, а потом – состоятельной дамой с… с кем? Ну, с неким мужчиной, который безраздельно ей принадлежит.

И вдруг – какие-то старческие фокусы. Поэтому она сначала пожимала плечами, потом фыркала, намекала, и вот решилась на неприятный, но необходимый разговор.

— Я не корчу из себя хозяйку, — терпеливо говорила она, улыбаясь и время от времени прикасаясь пальцами к рукаву его свитера. – Я на самом деле здесь полная хозяйка. И сам дом, и всё, что здесь есть, куплено на мои деньги.

Она говорила это, зная, что отцу деваться некуда: небольшую квартиру, в которой они раньше жили, он теперь сдает, чтоб иметь свободные деньги; от нее принимать деньги он решительно отказался. Живет на ее даче, у него две комнаты с отдельной ванной и собственной верандой. Но вот чтобы он сюда водил баб, и тем более ночевать оставлял – она против. Почему? А нипочему. Против, и всё. Потому что хозяйка.

Так что если папа обидится, то ничего. Во всяком случае, никаких хлопаний дверью и убеганий в ночь – не будет. Некуда убегать. Квартира-то сдана. Нет, можно удрать в гостиницу, выплатить жильцам неустойку, перевезти отсюда вещи… Но не в семьдесят два года! А потом остаться со скудной пенсией. Ничего. Он все поймет.

— Ты понимаешь? – спросила она с самой доброй улыбкой.

— Да! – сказал он. – Но, раз пошла такая беседа, дай-ка я тебе расскажу одну историю. Не бойся, недолго. Минут десять-пятнадцать.

***

— Когда у нас снова ввели смертную казнь, – начал подполковник НН, – то вспомнили старое время. Советское. Спросили знающих людей. Оказалось, тогда расстреливали по-разному. Гуманно или сурово. Гуманно – это когда человека приводили как будто еще на одну комиссию. Бумагу какую-то заполнить. Вроде как дополнительную просьбу о помиловании. А потом контролеры его выводят, и тут сзади-сбоку выходит исполнитель – и ему в затылок.

— А сурово? – спросила дочь?

— А сурово – проще и грубее. К нему в одиночную камеру заходит начальник учреждения, врач, те же контролеры на всякий случай, и исполнитель. Начальник сообщает: «Прошение о помиловании отклонено». И командует: «Приказываю приговор привести в исполнение!» Исполнитель поднимает пистолет, и в лоб ему.

— И что, никогда не было, чтоб он стал драться, пистолет отнимать?

— Нет. Ни разу. Сидит на койке, глазами хлопает, и всё.

— А чтоб на колени бросился, сапоги обнимать? – спросила она. – Умолять, рыдать, Христом-Богом просить? Еще хоть пять минуточек! Еще водички попить, еще покурить!

— Ах ты сценаристка ты моя! – засмеялся он. – Нет. Честно скажу, такого тоже не видал. Но контролеры все-таки тут. На всякий случай.

Он замолчал ненадолго.

— Ну и? – спросила она.

— Да! Так вот. Я был тогда, как ты уже поняла, начальником учреждения. И приговоры по Москве и вообще по России до Волги – включая Самару, но исключая Казань – исполнялись у нас. Исполнитель у нас был один, лейтенант… Ну, неважно, как его фамилия. Тем более что его уже на свете нет. Короче, один раз он захворал. Причем серьезно, надолго, желудок, операция. Потом от этого и помер. Ну вот. А вместо него никто не хочет. Такие нежные, страшное дело. Я, знаешь ли, уже сам собрался было, но мне один старичок сказал: нельзя. Начальник не может расстреливать.

— Почему? – удивилась дочь.

— Не знаю! – подполковник пожал плечами. – Заключенные не будут уважать, и вообще плохая примета. Но давай дальше. А у нас сидел приговоренный один маньяк, насильник и вообще зверь. И вот где-то в гостях зашел разговор об этом деле. Ну и конечно, споры о смертной казни, ее как раз недавно восстановили. Доводы «за» и «против» известные, что тут повторять. Вдруг один мужик говорит: «Я, конечно, против. Решительно против! Вообще это была ошибка, снова вводить смертную казнь. Но вот этого нелюдя я бы сам лично расстрелял! Вот своей рукой!»

Вышли мы потом на улицу, а я ему тихонько говорю: «Слушай, добрый человек, а может, ты его и расстреляешь? Лично? Своей рукой? А то у нас исполнитель заболел, а остальные какие-то нежные… А?» В общем, взял я его на слабó.

Ничего так сработал. В камере. В лоб.

А потом вдруг он мне звонит и говорит, что есть разговор, надо повидаться. Ну, так и есть. «Не надо ли еще?» Глазки сверкают. Скулы дрожат. Понравилось! Я говорю: «Посмотрим, подумаем».

Короче, я решил так. Никто из наших в исполнители не хочет. То ли в Бога веруют, то ли нежные такие, не знаю. Да и какая мне разница, почему? Дело добровольное. Но у меня очередь уже в восемь человек, и еще, я знаю, идут суды, и не сегодня-завтра еще пришлют. Ну, не сразу. Сначала апелляция, потом прошение… но все равно они мои. Никуда я от них не денусь.

Выход, выход, где же выход? Выход один: аутсорсинг!

— Чего? – дочь даже присвистнула.

— А чего? – усмехнулся подполковник. – Электриков можно на аутсорсинг? Уборщиков? Сантехников? Поваров, наконец? А почему нельзя исполнителя? Все оформили, как положено.

— Ну и сколько же вы платили исполнителю? – спросила дочь.

— По ведомости – сущие копейки. Пять тысяч до налогов.

— И что? – поморщилась она. – Я понимаю, тот первый, который хотел «своими руками», он был какой-то шиз. Или у него маньяк ребенка убил.

— Никто никого у него не убил, – сказал подполковник. – Это у него чистые эмоции взыграли. А насчет шизов… Кто не шизы? Все кругом шизы!

— Погоди! – она не отставала. – Так что, находились люди, которые согласны были за пять тысяч убить человека?

Подполковник вытащил из кармана большой свежий носовой платок, промокнул глаза. Отвернулся к окну.

— Папа, ты что?

— Доченька моя! – сказал он, спрятал платок в карман, взял дочкины руки и поцеловал их, сначала одну, потом другую. – Доченька моя милая, какая же ты добрая и хорошая… По ведомости пять тысяч. А так-то они сами платили! – он сверкнул глазами. – Мне! В смысле фирме. Миллионы, если в рублях! За несравненное удовольствие безнаказанно загнать человеку пулю в лоб! Поняла? У нас там даже аукцион сам собой образовался. Кто больше! Тук-тук-тук – продано! Самая большая цена была, кажется, сто сорок три лимона. Примерно два миллиона долларов. А смертные приговоры всё выносились, всё выносились… Ты знаешь, мне в какой-то момент показалось, что кто-то даже, как бы тебе сказать, не то, чтобы платит судьям, фу, это невозможно, нет! Но как-то их стимулирует что ли… Чтобы побольше, так сказать, мишеней… Когда я об этом подумал, у меня прямо мороз по коже!

Потом это кончилось очень смешно. То есть печально. Веду я по коридору очередного такого «аутсорсера» — можно так сказать? А?

— Можно, – сказала дочь. – И что?

— Веду я такого, значит, исполнителя-аутсорсера, он, как положено, в форме – и вдруг в коридоре учреждения ему навстречу наш замминистра! Инспекция какая-то. Идет группа, а во главе наш замминистра. И он вдруг: «Матвей Максимыч? Это ты? Что ты тут у нас делаешь? Ты что, младший лейтенант? Что за хрень?»

А этот Матвей Максимыч – довольно крупная фигура в бизнесе. Плюс его жена, известная благотворительница – крестная мама дочери этого замминистра. Страшное дело! Скандал! Кошмар! Бедняга Матвей Максимыч так перепугался, что со страху всадил две пули замминистру в грудь. Но его тут же охранники застрелили. Тут мы быстренько фирму закрыли. Меня сначала на бумажную работу в аппарат, а потом на пенсию. Судебный процесс никому не нужен был: такие фигуры! Страшное дело!

***

— Готовый сценарий, – сказала дочь.

— Выброси из головы, – махнул рукой подполковник. – Никто его не снимет.

— Это еще почему?

— По двум причинам. Первое – цензура. Я, конечно, за свободу творчества, но я бы на месте начальства запретил: надо же край знать! Зачем людям смотреть такие мерзости? Ужас! Надо что-то доброе, светлое, нежное. Утешительное. Например, про любовь двух пожилых людей. Которые приехали на дачу, а дочка старика недовольна. Лирическая комедия.

— Перестань! – отмахнулась она и спросила: – А вторая причина?

— Вторая причина грустнее, – сказал подполковник. – У меня деньги почти кончились. Все эти сотни лимонов – увы! Иссякли.

— При чем тут? – она не поняла.

— Доченька, – покаянно сказал он. – Я отмывал деньги через тебя. Все твои грандиозные гонорары оплачены мной в полтора раза. Если тебе за какой-то потрясающий сериал продюсер платил двадцать миллионов – то только лишь потому, что я ему заносил тридцать. Арифметика ясна? Ну и вообще. Извини, но какой ты сценарист, если честно? Ни ВГИКа, ни Высших курсов. Ходила на какие-то левые семинары. За тебя всё дописывали, опять же за мои деньги.

— Зачем? – закричала она.

— Затем, чтоб у моей дочери был высокий легальный доход. Чтоб она построила хорошую дачу в хорошем месте, и чтоб там жил ее старенький папа-пенсионер.

— Врешь! – сказала она.

— Пойди сама проверь. Напиши сценарий, отнеси куда хочешь, и жди ответа.

Она замолчала.

— И еще, – сухо сказал он. – Надеюсь, ты поняла, что твои слова «всё здесь куплено на мои деньги» — это некоторая бестактность. Разве нет?

— Ну и что же мне теперь делать? – спросила она неожиданно осипшим голосом.

Подполковник встал, вышел из комнаты и скоро вернулся, держа в руках пистолет. Положил на диван рядом с нею.

— Зачем? – покосилась она.

— Либо застрелить меня, либо застрелиться самой. Не бойся. Смертную казнь в прошлом году снова отменили, а церковь недавно разрешила отпевать самоубийц. Так что решай.

— Я подумаю минут пять.

— Хорошо – он встал, достал из кармана пачку сигарет. – А я пока пойду покурю на террасе.

— Кури здесь, – сказала она.

 

СВАДЬБА НА ВОСЕМЬ ПЕРСОН

Поздним вечером Марина ждала Славу, своего жениха, в пустом баре гостиницы. Здесь они должны были переночевать, и здесь же, в ресторане, завтра должна была состояться свадьба. Шаги за спиной – она вздрогнула, обернулась: нет, не он. Человек стоял против света, заслоняя своей головой настенную лампу – как на иконе, честное слово! – и она спросила: «Вы кто?»

Он обошел стол, протянул руку, улыбнулся:

— Привет, родственница!

Это был Дубасов, старший двоюродный брат Славы с материнской стороны, поэтому у него была другая фамилия.

— А где Слава? – спросила Марина вместо «здрасьте».

— Едет, едет, – сказал Дубасов.

— Сама знаю! – возразила Марина. – Он мне позвонил в три, когда выезжал. Сказал, что будет самое позднее в семь. Сейчас половина десятого.

— Надо ему позвонить.

— Я ему звоню все время. Глухо. Наверное, там какие-то зоны без связи.

— Наверное, — Дубасов кивнул. – Может, коньячку?

— Не хочу.

— А я возьму, с вашего позволения.

— Мы же на «ты»! – вдруг разозлилась она.

— Да, да, конечно. Так что, тебе взять? Нет? Но я все равно возьму… — он пошел к стойке, стал что-то объяснять бармену.

Марина вдруг подумала: а что Дубасов здесь делает? Зачем он тут? Ах, да. Он же свидетель на свадьбе. То есть в загсе. Ему поручено привезти кольца. Они со Славой выбирали по интернету, а платил со своей карточки «кузен Дубасов», как называл его Слава. Поэтому и кольца доставили домой Дубасову. Почему? Она не спрашивала, да и какая разница. Вот, коробочка торчит у него в кармане, издалека видно. Сейчас он ей отдаст кольца и уедет, и она опять останется одна.

Одна, одна!

***

Она очень сильно влюбилась в Славу, прямо с первого взгляда, и сейчас его любила, но господи, твоя воля, сколько сил ей стоило дотащить его до свадьбы!

Понятное дело. Кто она, и кто он. Так ей мама говорила и отчим Федор Николаевич. Лучшая подруга Танька ей тоже это говорила, но с присказкой: обломаем. «Обломаа-им!» – вот так.

Она была красивая, но – просто учительница младших классов. А Слава работал в областной администрации, начальником, но небольшим, потому что уж очень молодой: выпускник позапрошлого года. Но сам был московский; там был какой-то фокус, он должен был ровно год оттрубить у них, а потом в Москву – кажется, в мэрию – а оттуда уже дальше. У него папаша был ой-ой-ой кто, замминистра! Марина со Славой познакомилась, когда он в их школу приезжал, передавать компьютеры по благотворительности. Они сразу друг на друга запали, само всё получилось, слово за слово, кафе-прогулка-гости…

Он, конечно, думал, что будет легкое приключение, тем более что она на два года старше. На два года и восемь месяцев, то есть почти на три, если честно. Она ему не сразу сказала. А когда сказала, он даже обрадовался – что не юную девочку соблазнил и теперь что-то должен, а просто – свободные отношения со взрослой женщиной.

Она его сильно любила, и он ее вроде тоже, смотрел в глаза, говорил разные нежности, но все равно она чувствовала, что совсем одна. Хотелось все бросить. Сказать: «Спасибо, Славочка, за любовь и радость, вот доработаешь свой год у нас – и прощай. Отпускаю!» Красиво. Благородно. Будет, что вспомнить.

Но подруга Танька сказала: «Обломаа-им!» И обломала. Она с ним сама поговорила. Танька не объяснила Марине, какие у нее там были аргументы и факты. Коротко так усмехнулась: «Убедила. Не спрашивай». Марина и не спрашивала, чего тут спрашивать: Танька жила с главным областным бандитом. Через три дня Слава сделал предложение. Через неделю поехали в Москву, знакомиться с родителями и, кстати, с Мишей Дубасовым. «Дубасов, мой кузен!» — сказал Слава; тот поцеловал ручку, они перешли на «ты», а потом он в прихожей шепнул Марине:

— А ты неплохо держишь удар, родственница.

Она сначала не поняла, какой удар. Может быть, будущие свекор и свекровь как-то не так с ней разговаривали? Да, свекор вообще ни слова не произнес. Но она ничего не заметила, и Славе своему ничего не сказала.

Хотя после этих слов снова подумала, что она одна.

Год, который Слава должен был отработать в этом городе, скоро кончался, месяц оставался, даже меньше.

Свадьбу спланировали в самом узком семейном кругу. Жених и невеста. Ее мама и отчим. Родители Славы. И свидетели – Танька и Дубасов.

***

— Миша, — сказала она Дубасову, когда тот вернулся за столик с двумя бокалами коньяка. – Ты посиди со мной, пока Слава приедет. Ладно?

— Да, кольца! – вспомнил Дубасов и вытащил коробочку из кармана. – Сейчас возьмешь? Сумочка есть? Или чтоб я Славке передал?

— Все равно. Ну ладно, давай. Ты посидишь? Ты чего не отвечаешь?

— Посижу, — Дубасов взял бокал с коньяком, покрутил его, погрел в ладонях, понюхал, отпил чуть-чуть.

— Позвони Славе.

— Сейчас, — он достал телефон. Раздалось: – «…или находится вне зоны действия сети».

Он видел, что она волнуется, утомлена и даже обозлена. Стал ей что-то рассказывать, развлекать беседой. Сказал, что Слава позавчера уволился, наконец, из областной администрации. Год уже прошел. Утром уложил все вещи в свой джип, и все, здравствуй, Москва!

— Зачем он вообще к нам приезжал? – спросила Марина, как будто бы забыв, о чем ей Слава говорил.

— Чтобы потом могли хорошо доложить «там», – Дубасов посмотрел на потолок и объяснил чуть подробнее: – Главный дядя, который нашего Славика опекает, любит ребят, чтоб с опытом работы в регионах. Ясно?

— Да, да, – Марина кивала, но видно было, что ничего не понимает и вообще не интересуется; ей было не до московских карьерных фокусов.

Дубасов стал рассказывать о себе. О маме с папой: мама доктор, папа химик. О своей семье: женился на третьем курсе, на пятом развелся. О работе: фармаколог, скорее теоретик. «Окончил мединститут, кандидат наук. Медик, но не врач, понятно?». Марина опять кивала. Потом рассказал про свою фамилию. Фамилия старинная. При советской власти дедушка гордился, что у Суворова был любимый денщик, простой солдат Прошка Дубасов. А потом, уже после перестройки, папа гордился адмиралом Федором Дубасовым, губернатором Москвы, который подавлял декабрьское восстание в революцию 1905 года.

— Смешно, правда?

Марина не понимала, что тут смешного. Она, кажется, была не слишком образованна. Про Суворова знала, а про революцию и кровавого губернатора – вряд ли. Смотрела на Дубасова своими чудесными серыми очами: в них было одиночество и наивность.

«Наивный человек в наше время всегда одинок», — подумал Дубасов.

— Какой жгучий коньяк, – сказала она, отпивая чуточку. – Прямо вот тут жжет! – и потерла себе грудь чуть ниже горла. – А тебе не жжет? Тебе нравится такое пить?

«Господи! – думал Дубасов. – Какая хорошая. Славик так и сказал: “Я полюбил ее даже не за красоту, а за какую-то невиданную, невероятную наивность, доверчивость, простоту – я смотрю в ее глаза, и забываю всё: Москву, институт, хищных девчонок и прохиндеев-приятелей; забываю службу, карьеру, всё вот это жополизание, лояльность, своих и чужих, взятки, распилы, все свои планы и проекты, мамины советы, папины наставления, все это исчезает, тает, растворяется в ее глазах, в ее шепоте, в ее русых волосах”. Ах, как красиво и влюбленно говорил Славик, даже завидно».

— Нет, — сказал Дубасов, делая хороший глоток. – Мне не жжет. Видать, привык.

— Позвони Славе еще раз, — сказала она. – Двенадцать скоро!

Дубасов полез в карман за мобильником, но в этот самый миг запел телефон у Марины в сумочке. На экране высветилось лицо Славы, он весело улыбался, Марина сама делала этот снимок.

— Да, да! – ответила она. – Привет! Где ты?

Телефон молчал.

— Слава! Связь плохая! Ты где? – кричала она.

Кто-то кашлянул на том конце, и незнакомый голос произнес:

— Инспектор ГИБДД лейтенант Котов. С кем я разговариваю?

— Что?! – крикнула Марина – Где Слава?

— Сообщаю, что в результате ДТП…

Она выронила телефон. Дубасов подхватил его, вскочил из-за стола, отошел в угол.

Марина только слышала отрывистое «Да. Да. Да. Когда? Да. Да».

Вернее, она уже ничего не слышала.

***

Она проснулась в том самом двухкомнатном люксе, который был снят для свадьбы, для первой брачной ночи. Она спала в одежде, на огромной белой кровати, прикрытая кружевным покрывалом. Открыла глаза. Вспомнила, что случилось. Заплакала. Из соседней комнаты вышел Дубасов – наверное, спал на диване, тоже не раздеваясь.

— Спасибо тебе, Миша, что не ушел, – сказала она. – То есть, простите, вы не ушли.

— А? – не понял Дубасов. – Боялся, что тебе станет плохо. Но ты хорошо спала, крепко, нормально спала.

— Из-за коньяка, наверно, — сказала она и снова заплакала. – Давайте обратно на «вы». Мы же теперь никакие не родственники.

— Не валяй дурака, – сказал Дубасов.

— Надо Славиным родителям позвонить.

— Уверена?

— А как же? – она схватила телефон, набрала номер, и услышала водопад – нет, лавину, страшный камнепад проклятий.

«Это из-за тебя он погиб! – орала несостоявшаяся свекровь. – Дрянь! Мерзавка великовозрастная! Если бы не ты, он бы ночью по мокрой дороге не мчался! Он был бы жив! Мой мальчик! Мой сыночек! Ненавижу тебя! Проклинаю тебя! Забудь этот номер! Забудь нашу фамилию! Проваливай в свой Мухосранск! Не смей на похороны являться! Попробуй только! Своими руками придушу! Охрану выставлю! В полицию сдам! Гадина, гадина, гадина!»

— Вот видишь, — сказал Дубасов.

— Почему она такая? – спросила Марина. – Жестокая?

— То ли генетика, то ли условия социальной среды… — тяжело усмехнулся он. – Извини.

В дверь постучали. Дубасов отворил. Вошли Маринины родители – точнее, мама и отчим. Они сказали, что уже заселились, с утра пораньше, и вот приглашают дочь пойти на завтрак. У них были веселые и сладкие улыбки.

— Свадьбы не будет, — крикнула Марина.

— Вот подлец! – всплеснула руками мама, а отчим крякнул: – Убег?

— Он умер. Погиб в ДТП, — объяснила Марина уже тише. – Вчера, почти что в полночь. Быстро ехал, разбился насмерть. Мокрая дорога. Не приставайте ко мне, пожалуйста.

Помолчала и обратилась к Дубасову:

— Миша, если можешь, помоги маме и Федору Николаевичу поменять билеты.

— Чего ж нам сегодня уезжать-то? – удивилась мама. – Когда мы заселялись, нам сказали, что гостиница до завтра оплачена. Когда еще другим разом в Москву попадем? Мы уж тогда с Федей погуляем. Может, купим чего. А завтра уж поедем. Да! И конечно, наше соболезнование.

Марине стало так противно и тоскливо, что она встала, обняла маму, поцеловала ее в обе щеки, пожала руку отчиму и сказала почти что вежливо:

— Да, да, да, конечно. Спасибо большое.

***

А когда они ушли, сказала:

— Хорошо, что свадьба в тесном кругу. Была бы. Не жалко отменять. В смысле денег. Это я не о себе забочусь, а о его родителях. Сколько расходов. А на похороны правда нельзя?

— Ну ты же слышала, — вздохнул Дубасов.

***

Они с Дубасовым сошлись через год примерно. Он сначала ездил к ней, в ее город. Просто так, утешить в горе. Чисто по-человечески. Потом приглашал к себе. Один раз повез ее отдыхать в Кисловодск. Там в гостинице на стойке, подавая паспорта, он сказал, что забронировано два номера.

— Мужчина шутит, — сказала Марина. – Нам нужен один номер.

Еще лет через восемь они поехали в Австрию, на конференцию. Дубасов к тому времени стал доктором наук и директором Центральной лаборатории нейротропных препаратов. На приеме в посольстве она вдруг увидела знакомую фигуру, вдали, у окна.

— Миша, – спросила она, – вон там, кто это?

— Где? – он сощурился. – Понятия не имею! – и взял ее под руку. – Пошли, я познакомлю тебя с фрау Реттенберг, она урожденная Дубасова, правнучка того адмирала. Из тех Дубасовых, к которым я примазывался, помнишь? Просто однофамилица… Но по-русски свободно! Пойдем, пойдем! – и он помахал рукой какой-то пожилой даме в другом конце зала.

— Погоди, — сказала Марина. – Это он?

Только сейчас у нее в голове сложилось: свадьба всего на восемь персон – как скромно для сына замминистра; ночной звонок инспектора ГИБДД на ее телефон; и слишком уж пылкий, громкий, прямо даже театральный гнев свекрови.

— Тебе показалось, — буркнул Дубасов.

— Погоди, — повторила она и больно сжала мужу руку. – Ты знал? Нет, ты скажи честно, ты всё знал?

— Да, – он покраснел и опустил голову.

— Зря ты сразу не сказал! – засмеялась Марина.