***

Февраль. Достать чернил и плакать!

Писать о феврале навзрыд,

Пока грохочущая слякоть

Весною черною горит.

 

Достать пролетку. За шесть гривен,

Чрез благовест, чрез клик колес,

Перенестись туда, где ливень

Еще шумней чернил и слез.

 

Где, как обугленные груши,

С деревьев тысячи грачей

Сорвутся в лужи и обрушат

Сухую грусть на дно очей.

 

Под ней проталины чернеют,

И ветер криками изрыт,

И чем случайней, тем вернее

Слагаются стихи навзрыд.

 

 

***

Как бронзовой золой жаровень,

Жуками сыплет сонный сад.

Со мной, с моей свечою вровень

Миры расцветшие висят.

 

И, как в неслыханную веру,

Я в эту ночь перехожу,

Где тополь обветшало-серый

Завесил лунную межу,

 

Где пруд, как явленная тайна,

Где шепчет яблони прибой,

Где сад висит постройкой свайной

И держит небо пред собой.

 

 

***

Пью горечь тубероз, небес осенних горечь

И в них твоих измен горящую струю.

Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,

Рыдающей строфы сырую горечь пью.

 

Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим.

Надежному куску объявлена вражда.

Тревожный ветр ночей – тех здравиц виночерпье,

Которым, может быть, не сбыться никогда.

 

Наследственность и смерть – застольцы наших трапез.

И тихою зарей – верхи дерев горят –

В сухарнице, как мышь, копается анапест,

И Золушка, спеша, меняет свой наряд.

 

Полы подметены, на скатерти – ни крошки,

Как детский поцелуй, спокойно дышит стих,

И Золушка бежит – во дни удач на дрожках,

А сдан последний грош – и на своих двоих.

 

 

***

В посаде, куда ни одна нога

Не ступала, лишь ворожеи да вьюги

Ступала нога, в бесноватой округе,

Где и то, как убитые, спят снега, –

 

Постой, в посаде, куда ни одна

Нога не ступала, лишь ворожеи

Да вьюги ступала нога, до окна

Дохлестнулся обрывок шальной шлеи.

 

Не зги не видать, а ведь этот посад

Может быть в городе, в Замоскворечьи,

В Замостьи, и прочая (в полночь забредший

Гость от меня отшатнулся назад).

 

Послушай, в посаде, куда ни одна

Нога не ступала, одни душегубы,

Твой вестник – осиновый лист, он безгубый,

Безгласен, как призрак, белей полотна!

 

Метался, стучался во все ворота,

Кругом озирался, смерчом с мостовой…

– Не тот это город, и полночь не та,

И ты заблудился, ее вестовой!

 

Но ты мне шепнул, вестовой, неспроста.

В посаде, куда ни один двуногий…

Я тоже какой-то… я сбился с дороги:

– Не тот это город, и полночь не та.

 

 

***

Что почек, что клейких заплывших огарков

Налеплено к веткам! Затеплен

Апрель. Возмужалостью тянет из парка,

И реплики леса окрепли.

 

Лес стянут по горлу петлею пернатых

Гортаней, как буйвол арканом,

И стонет в сетях, как стенает в сонатах

Стальной гладиатор органа.

 

Поэзия! Греческой губкой в присосках

Будь ты, и меж зелени клейкой

Тебя б положил я на мокрую доску

Зеленой садовой скамейки.

 

Расти себе пышные брыжжи и фижмы,

Вбирай облака и овраги,

А ночью, поэзия, я тебя выжму

Во здравие жадной бумаги.



 

***

За окнами давка, толпится листва,

И палое небо с дорог не подобрано.

Всё стихло. Но что это было сперва!

Теперь разговор уж не тот и по-доброму.

 

Сначала всё опрометью, вразноряд

Ввалилось в ограду деревья развенчивать,

И попранным парком из ливня – под град,

Потом от сараев – к террасе бревенчатой.

 

Теперь не надышишься крепью густой.

А то, что у тополя жилы полопались, –

Так воздух садовый, как собы настой,

Шипучкой играет от горечи тополя.

 

Со стекол балконных, как с бедер и спин

Озябших купальщиц, – ручьями испарина.

Сверкает клубники мороженый клин,

И градинки стелются солью поваренной.

 

Вот луч, покатясь с паутины, залег

В крапиве, но, кажется, это ненадолго,

И миг недалек, как его уголек

В кустах разожжется и выдует радугу.

 



***

Я клавишей стаю кормил с руки

Под хлопанье крыльев, плеск и клекот.

Я вытянул руки, я встал на носки,

Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.

 

И было темно. И это был пруд

И волны. – И птиц из породы люблю вас,

Казалось, скорей умертвят, чем умрут

Крикливые, черные, крепкие клювы.

 

И это был пруд. И было темно.

Пылали кубышки с полуночным дегтем.

И было волною обглодано дно

У лодки. И грызлися птицы у локтя.

 

И ночь полоскалась в гортанях запруд.

Казалось, покамест птенец не накормлен,

И самки скорей умертвят, чем умрут

Рулады в крикливом, искривленном горле.

 

 

***

Еще о всходах молодых

Весенний грунт мечтать не смеет.

Из снега выкатив кадык,

Он берегом речным чернеет.

 

Заря, как клещ, впилась в залив,

И с мясом только вырвешь вечер

Из топи. Как плотолюбив

Простор на севере зловещем!

 

Он солнцем давится взаглот

И тащит эту ношу по мху.

Он шлепает ее об лед

И рвет, как розовую семгу.

 

Капель до половины дня,

Потом, морозом землю скомкав,

Гремит плавучих льдин резня

И поножовщина обломков.

 

И ни души. Один лишь хрип,

Тоскливый лязг и стук ножовый,

И сталкивающихся глыб

Скрежещущие пережевы.

 



***

Коробка с красным померанцем –

Моя каморка.

О, не об номера ж мараться

По гроб, до морга!

 

Я поселился здесь вторично

Из суеверья.

Обоев цвет, как дуб, коричнев

И – пенье двери.

 

Из рук не выпускал защелки.

Ты вырывалась.

И чуб касался чудной челки

И губы – фиалок.

 

О неженка, во имя прежних

И в этот раз твой

Наряд щебечет, как подснежник

Апрелю: «Здравствуй!»

 

Грех думать – ты не из весталок:

Вошла со стулом,

Как с полки, жизнь мою достала

И пыль обдула.

 

 

***

«Не трогать, свежевыкрашен» –

Душа не береглась,

И память – в пятнах икр и щек,

И рук, и губ, и глаз.

 

Я больше всех удач и бед

За то тебя любил,

Что пожелтелый белый свет

С тобой – белей белил.

 

И мгла моя, мой друг, божусь,

Он станет как-нибудь

Белей, чем бред, чем абажур,

Чем белый бинт на лбу!

 

 

***

Душистою веткою машучи,

Вбирая впотьмах это благо,

Бежала на чашечку с чашечки

Грозой одуренная влага.

 

На чашечку с чашечки скатываясь,

Скользнула по двум, – и в обеих

Огромною каплей агатовою

Повисла, сверкает, робеет.

 

Пусть ветер, по таволге веющий,

Ту капельку мучит и плющит.

Цела, не дробится, – их две еще

Целующихся и пьющих.

 

Смеются и вырваться силятся

И выпрямиться, как прежде,

Да капле из рылец не вылиться,

И не разлучатся, хоть режьте.

 

 

***

Ужасный! – Капнет и вслушается:

Все он ли один на свете

Мнет ветку в окне, как кружевце,

Или есть свидетель.

 

Но давится внятно от тягости

Отеков – земля ноздревая,

И слышно: далеко, как в августе,

Полуночь в полях назревает.

 

Ни звука. И нет соглядатаев.

В пустынности удостоверясь,

Берется за старое – скатывается

По кровле, за желоб и через.

 

К губам поднесу и прислушаюсь:

Все я ли один на свете,

Готовый навзрыд при случае,

Или есть свидетель.

 

Но тишь. И листок не шелохнется.

Ни признака зги, кроме жутких

Глотков и плескания в шлепанцах,

И вздохов, и слез в промежутке.

 

Гроза, как жрец, сожгла сирень

И дымом жертвенным застлала

Глаза и тучи. Расправляй

Губами вывих муравья.

 

Звон ведер сшиблен набекрень.

О, что за жадность: неба мало?!

В канаве бьется сто сердец.

Гроза сожгла сирень, как жрец.

 

В эмали луг. Его лазурь,

Когда мы зябли, – соскоблили.

Но даже зяблик не спешит

Стряхнуть алмазный хмель с души.

 

У кадок пьют еще грозу

Из сладких шапок изобилья,

И клевер бурен и багров

В бордовых брызгах маляров.

 

К малине липнут комары,

Однако ж хобот малярийный,

Как раз сюда вот, изувер,

Где роскошь лета розовей?!

 

Сквозь блузу заронить нарыв

И сняться красной балериной?

Всадить стрекало озорства

Где кровь как мокрая листва?!

 

О, верь игре моей, и верь

Гремящей вслед тебе мигрени!

Так гневу дня судьба гореть

Дичком в черешенной коре.

 

Проверила? Теперь, теперь

Приблизь лицо, и, в озареньи

Святого лета твоего,

Раздую я в пожар его!

 

 

***

Я от тебя не утаю:

Ты прячешь губы в снег жасмина,

Я чую на моих тот снег,

Он тает на моих во сне.

 

Куда мне радость деть мою?

В стихи, в графленую осьмину?

У них растрескались уста

От ядов чистого листа.

 

Они с алфавитом в борьбе,

Горят румянцем на тебе.



 

***

Грудь под поцелуи, как под рукомойник!

Ведь не век, не сряду лето бьет ключом.

Ведь не ночь за ночью низкий рев гармоник

Подымаем с пыли, топчем и влечем.

 

Я слыхал про старость. Страшны прорицанья!

Рук к звездам не вскинет ни один бурун.

Говорят – не веришь. На лугах лица нет,

У прудов нет сердца, Бога нет в бору.

 

Расколышь же душу!

Всю сегодня выпень.

Это полдень мира. Где глаза твои?

Видишь, в высях мысли сбились в белый кипень

Дятлов, туч и шишек, жара и хвои.

 

Здесь пресеклись рельсы городских трамваев.

Дальше служат сосны. Дальше им нельзя.

Дальше – воскресенье. Ветки отрывая,

Разбежится просек, по траве скользя.

 

Просевая полдень, Тройцын день, гулянье,

Просит роща верить: мир всегда таков.

Так задуман чащей, так внушен поляне,

Так на нас, на ситцы пролит с облаков.

 

 

***

По стене сбежали стрелки.

Час похож на таракана.

Брось, к чему швырять тарелки,

Бить тревогу, бить стаканы?

 

С этой дачею дощатой

Может и не то случиться.

Счастье, счастью нет пощады!

Гром не грянул, что креститься?

 

Может молния ударить, –

Вспыхнет мокрою кабинкой.

Или всех щенят раздарят.

Дождь крыло пробьет дробинкой.

 

Всё еще нам лес – передней.

Лунный жар за елью – печью,

Всё, как стираный передник,

Туча сохнет и лепечет.

 

И когда к колодцу рвется

Смерч тоски, то мимоходом

Буря хвалит домоводство.

Что тебе еще угодно?

 

Год сгорел на керосине

Залетевшей в лампу мошкой.

Вон, зарею серо-синей

Встал он сонный, встал намокший.

 

Он глядит в окно, как в дужку,

Старый, страшный состраданьем.

От него мокра подушка,

Он зарыл ее в рыданья.

 

Чем утишить эту ветошь?

О, ни разу не шутивший,

Чем запущенного лета

Грусть заглохшую утишить?

 

Лес навис в свинцовых пасмах,

Сед и пасмурен репейник,

Он – в слезах, а ты – прекрасна,

Вся как день, как нетерпенье!

 

Что он плачет, старый олух?

Иль видал каких счастливей?

Иль подсолнечники в селах

Гаснут – солнца – в пыль и ливень?



 

Душная ночь 

 

Накрапывало, – но не гнулись

И травы в грозовом мешке.

Лишь пыль глотала дождь в пилюлях,

Железо в тихом порошке.

 

Селенье не ждало целенья,

Был мак, как обморок, глубок,

И рожь горела в воспаленьи.

И в лихорадке бредил Бог.

 

В осиротелой и бессонной,

Сырой, всемирной широте

С постов спасались бегством стоны,

Но вихрь, зарывшись, коротел.

 

За ними в бегстве слепли следом

Косые капли. У плетня

Меж мокрых веток с ветром бледным

Шел спор. Я замер. Про меня!

 

Я чувствовал, он будет вечен,

Ужасный, говорящий сад.

Еще я с улицы за речью

Кустов и ставней – не замечен;

 

Заметят – некуда назад:

Навек, навек заговорят.



 

Еще более душный рассвет

 

Всё утро голубь ворковал

У нас в окне.

На желобах,

Как рукава сырых рубах,

Мертвели ветки.

Накрапывало. Налегке

Шли пыльным рынком тучи,

Тоску на рыночном лотке,

Боюсь, мою

Баюча.

Я умолял их перестать.

Казалось, – престанут.

Рассвет был сер, как спор в кустах,

Как говор арестантов.

Я умолял приблизить час,

Когда за окнами у вас

Нагорным ледником

Бушует умывальный таз

И песни колотой куски,

Жар наспанной щеки и лоб

В стекло горячее, как лед,

На подзеркальник льет.

Но высь под говором под стяг

Идущих туч

Не слышала мольбы

В запорошенной тишине

Намокшей, как шинель,

Как пыльный отзвук молотьбы,

Как громкий спор в кустах.

Я их просил –

Не мучьте!

Не спится.

Но – моросило, и топчась

Шли пыльным рынком тучи,

Как рекруты, за хутор, поутру,

Брели не час, не век,

Как пленные австрийцы,

Как тихий хрип,

Как хрип:

«Испить,

Сестрица».



 

***

Я и непечатным

Словом не побрезговал бы,

Да на ком искать нам?

Не на ком и не с кого нам.

 

Разве просит арум

У болота милостыни?

Ночи дышат даром

Тропиками гнилостными.

 

Будешь – думал, чаял –

Ты с утра виднеться,

Век в душе качаясь

Лилиею, праведница!

 

Луг дружил с замашкой

Фауста, что ли, Гамлета ли,

Обегал ромашкой,

Стебли по ногам летали,

 

Или еле-еле,

Как сквозь сон овеивая

Жемчуг ожерелья

На плече Офелиином.

 

Ночью бредил хутор:

Спать мешали перистые

Тучи. Дождик кутал

Ниву тихой переступью

 

Осторожных капель.

Юность в счастье плавала, как

В тихом детском храпе

Наспанная наволока.

 

Засим, имелся сеновал

И пахнул винной пробкой

С тех дней, что август миновал

И не пололи тропки.

 

В траве, на кислице, меж бус

Брильянты, хмурясь, висли,

По захладелости на вкус

Напоминая рислинг.

 

Сентябрь составлял статью

В извозчичьем хозяйстве,

Летал, носил и по чутью

Предупреждал ненастье.

 

То, застя двор, водой с винцом

Желтил песок и лужи,

То с неба спринцевал свинцом

Оконниц полукружья.

 

То золотил их, залетев

С куста за хлев, к крестьянам,

То к нашему стеклу, с дерев

Пожаром листьев прянув.

 

Имелась ночь. Имелось губ

Дрожание. На веках висли

Брильянты, хмурясь. Дождь в мозгу

Шумел, не отдаваясь мыслью.

 

Казалось, не люблю, – молюсь

И не целую, – мимо

Не век, не час плывет моллюск,

Свеченьем счастья тмимый.

 

Как музыка: века в слезах,

А песнь не смеет плакать,

Тряслась, не прорываясь в ах! –

Коралловая мякоть.

 

Любить, – идти, – не смолкнул гром,

Топтать тоску, не знать ботинок,

Пугать ежей, платить добром

За зло брусники с паутиной.

 

Пить с веток, бьющих по лицу,

Лазурь с отскоку полосуя:

«Так это эхо?» – и к концу

с дороги сбиться в поцелуях.

 

Как с маршем, бресть с репьем на всём.

К закату знать, что солнце старше

Тех звезд и тех телег с овсом,

Той Маргариты и корчмарши.

 

Терять язык, абонемент

На бурю слез в глазах валькирий,

И, в жар всем небом онемев,

Топить мачтовый лес в эфире.

 

Разлегшись, сгресть, в шипах, клочьми

Событья лет, как шишки ели:

Шоссе; сошествие Корчмы;

Светало; зябли; рыбу ели.

 

И, раз свалясь, запеть: «Седой,

Я шел и пал без сил. Когда-то

Давился город лебедой,

Купавшейся в слезах солдаток.

 

В тени безлунных длинных риг,

В огнях баклаг и бакалеен,

Наверное, и он – старик

И тоже следом околеет».

 

Так пел я, пел и умирал.

И умирал, и возвращался

К ее рукам, как бумеранг,

И – сколько помнится – прощался.



 

***

Нет, не я вам печаль причинил.

Я не стоил забвения родины.

Это солнце горело на каплях чернил,

Как в кистях запыленной смородины.

 

И в крови моих мыслей и писем

Завелась кошениль.

Этот пурпур червца от меня независим.

Нет, не я вам печаль причинил.

 

Это вечер из пыли лепился и, пышучи,

Целовал вас, задохшися в охре, пыльцой.

Это тени вам щупали пульс. Это, вышедши

За плетень, вы полям подставляли лицо

И пылали, плывя по олифе калиток,

Полумраком, золою и маком залитых.

 

Это – круглое лето, горев в ярлыках

По прудам, как багаж солнцепеком заляпанных,

Сургучом опечатало грудь бурлака

И сожгло ваши платья и шляпы.

 

Это ваши ресницы слипались от яркости,

Это диск одичалый, рога истесав

Об ограды, бодаясь, крушил палисад.

Это – запад, карбункулом вам в волоса

Залетев и гудя, угасал в полчаса,

Осыпая багрянец с малины и бархатцев.

Нет, не я, это – вы, это ваша краса.



 

***

Давай ронять слова,

Как сад – янтарь и цедру,

Рассеянно и щедро,

Едва, едва, едва.

 

Не надо толковать,

Зачем так церемонно

Мареной и лимоном

Обрызнута листва.

 

Кто иглы заслезил

И хлынул через жерди

На ноты к этажерке

Сквозь шлюзы жалюзи.

 

Кто коврик за дверьми

Рябиной иссурьмил,

Рядном сквозных, красивых

Трепещущих курсивов.

 

Ты спросишь, кто велит,

Чтоб август был велик,

Кому ничто не мелко,

Кто погружен в отделку

 

Кленового листа

И с дней Экклезиаста

Не покидал поста

За теской алебастра?

 

Ты спросишь, кто велит,

Чтоб губы астр и далий

Сентябрьские страдали?

Чтоб мелкий лист ракит

С седых кариатид

Слетал на сырость плит

Осенних госпиталей?

 

Ты спросишь, кто велит?

– Всесильный бог деталей,

Всесильный бог любви,

Ягайлов и Ядвиг.

 

Не знаю, решена ль

Загадка зги загробной,

Но жизнь, как тишина

Осенняя – подробна.



 

***

Здесь прошелся загадки таинственный ноготь.

– Поздно, высплюсь, чем свет перечту и пойму.

А пока не разбудят, любимую трогать

Так, как мне, не дано никому.

Как я трогал тебя! Даже губ моих медью

Трогал так, как трагедией трогают зал.

Поцелуй был как лето. Он медлил и медлил,

Лишь потом разражалась гроза.

Пил, как птицы. Тянул до потери сознанья.

Звезды долго горлом текут в пищевод,

Соловьи же заводят глаза с содроганьем,

Осушая по капле ночной небосвод.



 

***

О ангел залгавшийся, сразу бы, сразу б,

И я б опоил тебя чистой печалью!

Но так – я не смею, но так – зуб за зуб!

О скорбь, зараженная ложью вначале,

О горе, о горе в проказе!

О ангел залгавшийся, – нет, не смертельно

Страданье, что сердце, что сердце в экземе!

Но что же ты душу болезнью нательной

Даришь на прощанье?

Зачем же бесцельно

Целуешь, как капли дождя, и, как время,

Смеясь, убиваешь, за всех, перед всеми!



 

***

От тебя все мысли отвлеку

Не в гостях, не за вином, так на небе.

У хозяев, рядом, по звонку

Отопрут кому-нибудь когда-нибудь.

 

Вырвусь к ним, к бряцанью декабря.

Только дверь – и вот я! Коридор один.

«Вы оттуда? Что там говорят?

Что слыхать? Какие сплетни в городе?

 

Ошибается ль еще тоска?

Шепчет ли потом: «Казалось – вылитая».

Приготовясь футов с сорока

Разлететься восклицаньем: «Вы ли это?»

 

Пощадят ли площади меня?

Ах, когда б вы знали, как тоскуется,

Когда вас раз сто в теченье дня

На ходу на сходствах ловит улица!»



 

***

Помешай мне, попробуй. Приди, покусись потушить

Этот приступ печали, гремящий сегодня, как ртуть

в пустоте Торичелли.

Воспрети помешательство мне, – о, приди, посягни!

 

Помешай мне шуметь о тебе! Не стыдись, мы – одни.

О, туши ж, о туши! Горячее!



 

***

Разочаровалась? Ты думала – в мире нам

Расстаться за реквиемом лебедином?

В расчете на горе, зрачками расширенными

В слезах, примеряла их непобедимость?

 

На мессе б со сводов посыпалась стенопись,

Потрясшись игрой на губах Себастьяна.

Но с нынешней ночи во всем моя ненависть

Растянутость видит, и жаль, что хлыста нет.

 

Впотьмах, моментально опомнясь, без медлящего

Раздумья, решила, что все перепашет.

Что – время. Что самоубийство ей не для чего.

Что даже и это есть шаг черепаший.



 

***

Мой друг, мой нежный, о, точь-в-точь, как ночью,

в перелете с Бергена на полюс,

Валящим снегом с ног гагар сносимый жаркий пух,

Клянусь, о нежный мой, клянусь, я не неволюсь,

Когда я говорю тебе – забудь, усни, мой друг.

Когда, как труп затертого до самых труб норвежца,

В виденьи зим, не движущих заиндивелых мачт,

Ношусь в сполохах глаз твоих шутливым – спи, утешься,

До свадьбы заживет, мой друг, угомонись, не плачь.

 

Когда, совсем как север вне последних поселений,

Украдкой от арктических и неусыпных льдин,

Полночным куполом полощущий глаза слепых тюленей,

Я говорю – не три их, спи, забудь: все вздор один.



 

***

Рояль дрожащий пену с губ оближет.

Тебя сорвет, подкосит этот бред.

Ты скажешь: – милый! – Нет, – вскричу я, – нет!

При музыке?! – но можно ли быть ближе,

 

Чем в полутьме, аккорды, как дневник,

Меча в камин комплектами, погодно?

О пониманье дивное, кивни,

Кивни, и изумишься! – ты свободна.

 

Я не держу. Иди, благотвори.

Ступай к другим. Уже написан Вертер,

А в наши дни и воздух пахнет смертью:

Открыть окно – что жилы отворить.



 

***

Рассвет расколыхнет свечу,

Зажжет и пустит в цель стрижа.

Напоминанием влечу:

Да будет так же жизнь свежа!

 

Заря как выстрел в темноту.

Бабах! – и тухнет на лету

Пожар ружейного пыжа.

Да будет так же жизнь свежа.

 

Еще снаружи – ветерок,

Что ночью жался к нам, дрожа.

Зарей шел дождь, и он продрог.

Да будет так же жизнь свежа.

 

Он поразительно смешон!

Зачем совался в сторожа?

Он видел – вход не разрешен.

Да будет так же жизнь свежа.

 

Повелевай, пока на взмах

Платка – пока ты госпожа,

Пока – покамест мы впотьмах,

Покамест не угас пожар.



 

***

Любимая, безотлагательно,

Не дав заре с пути рассесться,

Ответь чем свет с его подателем

О ходе твоего процесса.

 

И, если это только мыслимо,

Поторопи зарю, а лень ей –

Воспользуйся при этом высланным

Курьером умоисступленья.

 

Дождь, верно, первым выйдет из лесу

И выспросит, где тор, где топко.

Другой ему вдогонку вызвался,

И это – под его диктовку.

 

Наверно, бурю безрассудств его

Сдадут деревья в руки из рук,

Моя ж рука давно отсутствует:

Под ней жилой кирпичный призрак.

 

Я не бывал на тех урочищах,

Она ж ведет себя, как прадед,

И, знаменьем сложась пророчащим,

Тот дом по голой кровле гладит.



 

***

Рослый стрелок, осторожный охотник,

Призрак с ружьем на разливе души!

Не добирай меня сотым до сотни,

Чувству на корм по частям не кроши.

 

Дай мне подняться над смертью позорной.

С ночи одень меня в тальник и лед.

Утром спугни с мочежины озерной.

Целься, всё кончено! Бей меня влёт.

 

За высоту ж этой звонкой разлуки,

О, пренебрегнутые мои,

Благодарю и целую вас, руки

Родины, робости, дружбы, семьи.



 

***

Пей и пиши, непрерывным патрулем

Ламп керосиновых подкарауленный

С улиц, гуляющих под руку в июле

С кружкою пива, тобою пригубленной.

 

Зеленоглазая жажда гигантов!

Тополь столы осыпает пикулями,

Шпанкой, шиповником — тише, не гамьте! —

Шепчут и шепчут пивца загогулины.

 

Бурная кружка с трехгорным Рембрандтом!

Спертость предгрозья тебя не испортила.

Ночью быть буре. Виденья, обратно!

Память, труби отступленье к портерной!

 

Век мой безумный, когда образумлю

Темп потемнелый былого бездонного?

Глуби Мазурских озер не разуют

В сон погруженных горнистов Самсонова.

 

После в Москве мотоцикл тараторил,

Громкий до звезд, как второе пришествие.

Это был мор. Это был мораторий

Страшных судов, не съезжавшихся к сессии.



 

***

Любимая, безотлагательно,

Не дав заре с пути рассесться,

Ответь чем свет с его подателем

О ходе твоего процесса.

 

И, если это только мыслимо,

Поторопи зарю, а лень ей —

Воспользуйся при этом высланным

Курьером умоисступленья.

 

Дождь, верно, первым выйдет из лесу

И выспросит, где тор, где топко.

Другой ему вдогонку вызвался,

И это — под его диктовку.

 

Наверно, бурю безрассудств его

Сдадут деревья в руки из рук,

Моя ж рука давно отсутствует:

Под ней жилой кирпичный призрак.

 

Я не бывал на тех урочищах,

Она ж ведет себя, как прадед,

И, знаменьем сложась пророчащим,

Тот дом по голой кровле гладит.



 

Мейерхольдам

 

Желоба коридоров иссякли.

Гул отхлынул и сплыл, и заглох.

У окна, опоздавши к спектаклю,

Вяжет вьюга из хлопьев чулок.

 

Рытым ходом за сценой залягте,

И, обуглясь у всех на виду,

Как дурак, я зайду к вам в антракте,

И смешаюсь, и слов не найду.

 

Я увижу деревья и крыши.

Вихрем кинутся мушки во тьму.

По замашкам зимы замухрышки

Я игру в кошки-мышки пойму.

 

Я скажу, что от этих ужимок

Еле цел я остался внизу,

Что пакет развязался и вымок,

И что я вам другой привезу.

 

Что от чувств на земле нет отбою,

Что в руках моих — плеск из фойе,

Что из этих признаний — любое

Вам обоим, а лучшее — ей.

 

Я люблю ваш нескладный развалец,

Жадной проседи взбитую прядь.

Если даже вы в это выгрались,

Ваша правда, так надо играть.

 

Так играл пред землей молодою

Одаренный один режиссер,

Что носился как дух над водою

И ребро сокрушенное тер.

 

И, протискавшись в мир из-за дисков

Наобум размещенных светил,

За дрожащую руку артистку

На дебют роковой выводил.

 

Той же пьесою неповторимой,

Точно запахом краски, дыша,

Вы всего себя стерли для грима.

Имя этому гриму — душа.