О СТРАШНОМ СУДЕ

 

  Когда придет кончина мира,

  Последний день и Страшный суд,

  Вострубят ангелы, восплещет море,

  Леса и горы вострепещут,

  И спящи во гробах восстанут из гробов,

  От мрачного забвения воспрянут

  И паки свет узрят,

  Не зрели коего иные многи веки

  И коих плоть рассеяна была

  Малейшим и очам непостижимым прахом, —

  И се на облаках

  И окружаемый огнем светлее солнца

  Вселенныя Правитель

  Явится жителям земли.

  Я слышу глас Его:

  «О беззаконники!

  Вы видели Мою премудрость

  Во устроенном Мной пространстве

  И в распорядке вещества.

  Вы видели Мою и силу:

  Рука Моя вселенну держит;

  Вы видели Мою и милость:

  Я вас кормил, поил и огревал

  И многочисленны Я вам давал успехи,

  Из ничего Я вас во бытие привел,

  Дал разум вам и волю,

  Не сделав только вас богами,

  Вам не дал совершенства.

  Не требуйте даров противу естества,

  Против согласия рассудка,

  Противу разума, противу всех понятий.

  Не могут отрасли быть корнем,

  Ни человеки богом.

  Хотя судеб Моих и свойства Моего

  Всех точностей и не постигли вы,

  Но видели Меня;

  Вы видели Меня

  И слышали Мой глас, вам совестью вещанный,

  Но вы ему внимати не хотели.

  За ложь имели счастье вы, —

  За истину страдайте,

  Ступайте в вечный огнь!

  А вы, Мои любезны чада,

  Которы истину хранили на земли,

  Ступайте в райское селенье

  И будьте Моего веселия и славы

  Причастны вечно!

  Откроется вам часть судеб Моих и таинств,

  И всё постигнете, что ведать вам потребно

  К успокоению сердец и любопытства,

  Узнаете причину

  Непостижимости Моей;

  Узнаете вину своей вы краткой жизни

  И слабого состава;

  Узнаете вину, почто Я смертных род

  Подверг болезням и печалям,

  И, не входя

  Во глубину судеб моих,

  На совершенстве утверждаясь,

  Довольны будете своим несовершенством.

  Ступайте в вечну жизнь и в бесконечну радость!»

 

***

 

О нравы грубые! О веки!

Доколе будут человеки

Друг друга мучить и губить,

И станут ли когда любить,

Не внемля праву мыслей злобных,

Свой род и всем себе подобных,

Без лести почитая в них

Свой образ и себя самих?

В пустынях диких обитая,

Нравоучений не читая,

Имея меньшие умы,

Свирепы звери, нежель мы

Друг друга больше почитая,

Хотя не мудро говорят,

Всё нас разумнее творят.

Ни страшный суд, ни мрачность вечна,

Ни срам, ни мука бесконечна,

Ни совести горящей глас

Не могут воздержати нас.

Злодеи, бойтесь, бойтесь Бога

И всемогущего Творца!

Страшитеся Судьи в нем строга,

Когда забыли в нем Отца!

 

***

 

Плачу и рыдаю,   

Рвуся и страдаю,

Только лишь воспомню смерти час

И когда увижу потерявша глас,

Потерявша образ по скончаньи века

В преужасном гробе мертва человека.

Не постигнут, боже, тайны сей умы,

Что к такой злой доле

По всевышней воле

Сотворенны мы

Божества рукою.

Но, великий Боже! ты и щедр и прав:

Сколько нам ни страшен смертный сей устав,

Дверь — минута смерти к вечному покою.

 

  О ЛЮБЛЕНИИ ДОБРОДЕТЕЛИ

 

  О люты человеки!

  Преобратили вы златые веки

  В железны времена

  И жизни легкости в несносны бремена.

  Сокроюся в лесах я темных

  Или во пропастях подземных.

  Уйду от вас и убегу,

  Я светской наглости терпети не могу,

  От вас и день и ночь я мучуся и рвуся,

  Со львами, с тиграми способней уживуся.

  На свете сем живу я, истину храня:

  Не трогаю других, не трогай и меня;

  Не прикасайся мне, коль я не прикасаюсь,

  Хотя и никого не ужасаюсь.

  Я всякую себе могу обиду снесть,

  Но оной не снесу, котору терпит честь.

  Я ею совести грызения спасаюсь,

  А ежели она кем тронута когда,

  Не устрашусь тогда

  Я всей природы,

  Иду

  На всякую беду:

  Пускай меня потопят воды,

  Иль остры стрелы грудь мою насквозь пронзят;

  Пусть молния заблещет,

  И изо мрачных туч мя громы поразят,

  Мой дух не вострепещет,

  И буду я на смерть без огорченья зреть,

  Воспомня то, что мне за истину умреть.

  Великий Боже! Ты души моей свидетель,

  Колико чтит она святую добродетель,

  Не гневайся, что мне противен человек,

  Которого течет во беззаконьи век.

  Мы пленны слабостьми, пороки нам природны,

  Но от бесстыдных дел и смертные свободны,

  И, ежели хотим,

  Бесстыдно жить себе удобно запретим.

 

 

  ИЗ 145 ПСАЛМА

 

  Не уповайте на князей:

  Они рожденны от людей,

  И всяк по естеству на свете честью равен.

  Земля родит, земля пожрет;

  Рожденный всяк, рожден умрет,

  Богат и нищ, презрен и славен.

 

  Тогда исчезнут лести те,

  Которы данны суете

  И чем гордилися бесстыдно человеки;

  Скончаются их кратки дни,

  И вечно протекут они,

  Как гордые, шумя, текущи быстро реки.

 

  Когда из них изыдет дух,

  О них пребудет только слух,

  Лежащих у земли бесчувственно в утробе;

  Лишатся гордостей своих,

  Погибнут помышленья их,

  И пышны титла все сокроются во гробе.

 

 

  ПОСЛЕДНИЙ ЖИЗНИ ЧАС

 

  Я тленный мой состав расстроенный днесь рушу.

  Земля, устроив плоть, отъемлет плоть мою,

  А, от небес прияв во тленно тело душу,

  Я душу небесам обратно отдаю.

 

  НАСТАВЛЕНИЕ ХОТЯЩИМ БЫТИ ПИСАТЕЛЯМИ

 

  Для общих благ мы то перед скотом имеем,

  Что лучше, как они, друг друга разумеем

  И помощию слов пространна языка

  Всё можем изъяснить, как мысль ни глубока.

  Описываем всё: и чувствие, и страсти,

  И мысли голосом делим на мелки части.

  Прияв драгой сей дар от щедрого творца,

  Изображением вселяемся в сердца.

  То, что постигнем мы, друг другу объявляем,

  И в письмах то своих потомкам оставляем.

  Но не такие так полезны языки,

  Какими говорят мордва и вотяки.

  Возьмем себе в пример словесных человеков:

  Такой нам надобен язык, как был у греков,

  Какой у римлян был и, следуя в том им,

  Как ныне говорит, Италия и Рим.

  Каков в прошедший век прекрасен стал французский,

  Иль, ближе объявить, каков способен русский.

  Довольно наш язык себе имеет слов,

  Но нет довольного на нем числа писцов.

  Один, последуя несвойственному складу,

  В Германию влечет Российскую Палладу.

  И, мня, что тем он ей приятства придает,

  Природну красоту с лица ея сотрет.

  Другой, не выучась так грамоте, как должно,

  По-русски, думает, всего сказать не можно,

  И, взяв пригоршни слов чужих, сплетает речь

  Языком собственным, достойну только сжечь.

  Иль слово в слово он в слог русский переводит,

  Которо на себя в обнове не походит.

  Тот прозой скаредной стремится к небесам

  И хитрости своей не понимает сам.

  Тот прозой и стихом ползет, и письма оны,

  Ругаючи себя, дает, пиша, в законы.

  Кто пишет, должен мысль очистить наперед

  И прежде самому себе подати свет,

  Дабы писание воображалось ясно

  И речи бы текли свободно и согласно.

  По сем скажу, какой похвален перевод.

  Имеет склада всяк различие народ:

  Что очень хорошо на языке французском,

  То может скаредно во складе быти русском.

  Не мни, переводя, что склад тебе готов:

  Творец дарует мысль, но не дарует, слов.

  Ты, путаясь, как твой творец письмом ни славен,

  Не будешь никогда, французяся, исправен.

  Хотя перед тобой в три пуда лексикон,

  Не мни, чтоб помощью тебя снабжал и он,

  Коль речи и слова поставишь без порядка,

  И будет перевод твой некая загадка,

  Которую никто не отгадает ввек,

  Хотя и все слова исправно ты нарек.

  Когда переводить захочешь беспорочно,

  Во переводе мне яви ты силу точно.

  Мысль эта кажется гораздо мне дика,

  Что не имеем мы богатства языка.

  Сердися: мало книг у нас, и делай пени.

  Когда книг русских нет, за кем идти в степени?

  Однако больше ты сердися на себя:

  Пеняй отцу, что он не выучил тебя.

  А если б юности не тратил добровольно,

  В писании ты б мог искусен быть довольно.

  Трудолюбивая пчела себе берет

  Отвсюду то, что ей потребно в сладкий мед,

  И, посещающа благоуханну розу,

  В соты себе берет частицы и с навозу.

  А вы, которые стремитесь на Парнас,

  Нестройного гудка имея грубый глас,

  Престаньте воспевать! Песнь ваша не прелестна,

  Когда музыка вам прямая неизвестна!

  Стихосложения не зная прямо мер,

  Не мог бы быть Мальгерб, Расин и Молиер.

  Стихи писать — не плод единыя охоты,

  Но прилежания и тяжкия работы.

  Однако тщетно всё, когда искусства нет,

  Хотя творец, пиша, струями поты льет.

  Без пользы на Парнас слагатель смелый всходит,

  Коль Аполлон его на верх горы не взводит.

  Когда искусства нет, иль ты не тем рожден,

  Нестроен будет глас, и слаб, и принужден,

  А если естество тебя и одарило,

  Старайся, чтоб сей дар искусство повторило.

  Во стихотворстве знай различие родов

  И, что начнешь, ищи к тому приличных слов,

  Не раздражая муз худым своим успехом:

  Слезами Талию, а Мельпомену смехом.

  Пастушка моется на чистом берегу,

  Не перлы, но цветы сбирает на лугу.

  Ни злато, ни сребро ее не утешает —

  Она главу и грудь цветами украшает.

  Подобно, каковой всегда на ней наряд,

  Таков быть должен весь стихов пастушьих склад.

  В них громкие слова чтеца ушам жестоки,

  В лугах подымут вихрь и возмутят потоки.

  Оставь свой пышный глас в идиллиях своих,

  И в паствах не глуши трубой свирелок их.

  Пан кроется в леса от звучной сей погоды,

  И нимфы у поток уйдут от страха в воды.

  Любовну ль пишешь речь или пастуший спор —

  Чтоб не был ни учтив, ни грубым разговор,

  Чтоб не был твой пастух крестьянину примером,

  И не был бы, опять, придворным кавалером.

  Вспевай в идиллии мне ясны небеса,

  Зеленые луга, кустарники, леса,

  Биющие ключи, источники и рощи,

  Весну, приятный день и тихость темной нощи.

  Дай чувствовати мне пастушью простоту

  И позабыти всю мирскую суету.

  Плачевной музы глас быстряе проницает,

  Когда она, в любви стоная, восклицает,

  Но весь ее восторг — Эрата чем горит, —

  Едино только то, что сердце говорит.

  Противнее всего элегии притворство,

  И хладно в ней всегда без страсти стихотворство,

  Колико мыслию в него не углубись:

  Коль хочешь то писать, так прежде ты влюбись.

  Гремящий в оде звук, как вихорь, слух пронзает,

  Кавказских гор верхи и Альпов осязает.

  В ней молния делит наполы горизонт,

  И в безднах корабли скрывает бурный понт.

  Пресильный Геркулес злу Гидру низлагает,

  А дерзкий Фаетон на небо возбегает,

  Скамандрины брега богов зовут на брань,

  Великий Александр кладет на персов дань,

  Великий Петр свой гром с брегов Бальтийских мещет,

  Екатеринин меч на Геллеспонте блещет.

  В эпическом стихе Дияна — чистота,

  Минерва — мудрость тут, Венера — красота.

  Где гром и молния, там ярость возвещает

  Разгневанный Зевес и землю возмущает.

  Когда в морях шумит волнение и рев,

  Не ветер то ревет, ревет Нептуна гнев.

  И эха голосом отзывным лес не знает, —

  То нимфа во слезах Нарцисса вспоминает.

  Эней перенесен на африканский брег,

  В страну, в которую имели ветры бег,

  Не приключением; но гневная Юнона

  Стремится погубить остаток Илиона.

  Эол в угодность ей Средьземный понт ломал

  И грозные валы до облак воздымал.

  Он мстил Парисов суд за почести Венеры

  И ветрам растворил глубокие пещеры.

  По сем рассмотрим мы свойство и силу драм,

  Как должен представлять творец пороки нам

  И как должна цвести святая добродетель.

  Посадский, дворянин, маркиз, граф, князь, владетель

  Восходят на театр: творец находит путь

  Смотрителей своих чрез действо ум тронуть.

  Коль ток потребен слез, введи меня ты в жалость,

  Для смеху предо мной представь мирскую шалость.

  Не представляй двух действ моих на смеси дум:

  Смотритель к одному тогда направит ум,

  Ругается, смотря, единого он страстью

  И беспокойствует единого напастью.

  Афины и Париж, зря крашу царску дщерь,

  Котору умерщвлял отец, как лютый зверь,

  В стенании своем единогласны были

  И только лишь о ней потоки слезны лили.

  Не тщись мои глаза различием прельстить

  И бытие трех лет во три часа вместить:

  Старайся мне в игре часы часами мерить,

  Чтоб я, забывшися, возмог тебе поверить,

  Что будто не игра то действие

  Но самое тогда случившесь бытие.

  И не гремя в стихах, летя под небесами;

  Скажи мне только то, что страсти скажут сами.

  Не сделай трудности и местом мне своим,

  Чтоб я, зря, твой театр имеючи за Рим,

  В Москву не полетел, а из Москвы к Пекину:

  Всмотряся в Рим, я Рим так скоро не покину.

  Для знающих людей не игрищи пиши:

  Смешить без разума — дар подлыя души.

  Представь бездушного подьячего в приказе,

  Судью, не знающа, что писано в указе.

  Комедией писец исправить должен нрав:

  Смешить и пользовать — прямой ея устав.

  Представь мне гордого, раздута, как лягушку,

  Скупого: лезет он в удавку за полушку.

  Представь картежника, который, снявши крест,

  Кричит из-за руки, с фигурой сидя: «Рест!»

  В сатире ты тому ж пекись, пиша, смеяться,

  Коль ты рожден, мой друг, безумных не бояться,

  И чтобы в страстные сердца она втекла:

  Сие нам зеркало сто раз нужняй стекла.

  А эпиграммы тем единым лишь богаты,

  Когда сочинены остры и узловаты.

  Склад басен Лафонтен со мною показал,

  Иль эдак Аполлон писати приказал.

  Нет гаже ничего и паче мер то гнусно,

  Коль притчей говорит Эсоп, шутя невкусно.

  Еще мы видим склад геройческих поэм,

  И нечто помяну я ныне и о нем.

  Он подлой женщиной Дидону превращает,

  Или нам бурлака Энеем возвещает,

  Являя рыцарьми буянов, забияк.

  Итак, таких поэм шутливых склад двояк:

  Или богатырей ведет отвага в драку,

  Парис Фетидину дал сыну перебяку.

  Гектор не в брань ведет, но во кулачный бой,

  Не воинов — бойцов ведет на брань с собой.

  Иль пучится буян: не подлая то ссора,

  Но гонит Ахиллес прехраброго Гектора.

  Замаранный кузнец во кузнице Вулькан,

  А лужа от дождя не лужа — океан.

  Робенка баба бьет, — то гневная Юнона.

  Плетень вокруг гумна, — то стены Илиона.

  Невежа, верь ты мне и брось перо ты прочь

  Или учись писать стихи и день и ночь.

 

  ХОР ПЬЯНИЦ

 

  Двоеныя водки, водки скляница!

  О Бахус, о Бахус, горький пьяница,

  Просим, молим вас,

  Утешайте нас.

  Отечеству служим мы более всех,

  И более всех

  Достойны утех:

  Всяк час возвращаем кабацкий мы сбор

  Под вирь-вирь-вирь, дон-дон-дон, протчи службы вздор.

 

  ХОР НЕВЕЖЕСТВА

 

  То же всё в ученой роже,

  То же в мудрой коже:

  Мы полезного желаем,

  А на вред ученья лаем;

  Прочь и аз и буки,

  Прочь и все литеры с ряда;

  Грамота, науки

  Вышли в мир из ада.

  Лучше жити без заботы,

  Убегать работы;

  Лучше есть, и пить, и спати,

  Нежели в уме копати.

  Трудны к тем хоромам

  В гору от земли подъезды,

  В коих астрономам

  Пялиться на звезды.

 

  ХОР КО ПРЕВРАТНОМУ СВЕТУ

 

  Приплыла к нам на берег собака

  Из-за полночного моря,

  Из-за холодна океяна.

  Прилетел оттоль и соловейка.

  Спрашивали гостью приезжу,

  За морем какие обряды.

  Гостья приезжа отвечала:

  «Многое хулы там достойно.

  Я бы рассказати то умела,

  Если бы сатиры петь я смела,

  А теперь я пети не желаю,

  Только на пороки я полаю».

  Соловей, давай и ты оброки,

  Просвищи заморские пороки.

  За морем, хам, хам, хам, хам, хам, хам.

  Хам, хам, хам, хам, за морем, хам, хам, хам.

  За морем, хам, хам, хам, хам, хам, хам.

  Хам, хам, хам, хам, за морем, хам, хам, хам.

  За морем, хам, хам, хам, хам, хам, хам.

 

 

  ДРУГОЙ ХОР КО ПРЕВРАТНОМУ СВЕТУ

 

  Прилетела на берег синица

  Из-за полночного моря,

  Из-за холодна океяна.

  Спрашивали гостейку приезжу,

  За морем какие обряды.

  Гостья приезжа отвечала:

  «Всё там превратно на свете.

  За морем Сократы добронравны,

  Каковых мы здесь не видаем,

  Никогда не суеверят,

  Не ханжат, не лицемерят,

  Воеводы за морем правдивы;

  Дьяк там цуками не ездит,

  Дьячихи алмазов не носят,

  Дьячата гостинцев не просят,

  За нос там судей писцы не водят.

  Сахар подьячий покупает.

  За морем подьячие честны,

  За морем писать они умеют.

  За морем в подрядах не крадут;

  Откупы за морем не в моде,

  Чтобы не стонало государство.

  «Завтрем» там истца не питают.

  За морем почетные люди

  Шеи назад не загибают,

  Люди от них не погибают.

  В землю денег за морем не прячут,

  Со крестьян там кожи не сдирают,

  Деревень на карты там не ставят,

  За морем людьми не торгуют.

  За морем старухи не брюзгливы,

  Четок они хотя не носят,

  Добрых людей не злословят.

  За морем противно указу

  Росту заказного не емлют.

  За морем пошлины не крадут.

  В церкви за морем кокетки

  Бредить, колобродить не ездят.

  За морем бездельник не входит,

  В домы, где добрые люди.

  За морем людей не смучают,

  Сору из избы не выносят.

  За морем ума не пропивают;

  Сильные бессильных там не давят;

  Пред больших бояр лампад не ставят,

  Все дворянски дети там во школах,

  Их отцы и сами учились;

  Учатся за морем и девки;

  За морем того не болтают:

  Девушке-де разума не надо,

  Надобно ей личико да юбка,

  Надобны румяна да белилы.

  Там язык отцовский не в презреньи;

  Только в презреньи те невежи,

  Кои свой язык уничтожают,

  Кои, долго странствуя по свету,

  Чужестранным воздухом некстати

  Головы пустые набивая,

  Пузыри надутые вывозят.

  Вздору там ораторы не мелют;

  Стихотворцы вирши не кропают;

  Мысли у писателей там ясны,

  Речи у слагателей согласны:

  За морем невежа не пишет,

  Критика злобой не дышит;

  Ябеды за морем не знают,

  Лучше там достоинство — наука,

  Лучше приказного крюка.

  Хитрости свободны там почтенней,

  Нежели дьячьи закрепы,

  Нежели выписки и справки,

  Нежели невнятные экстракты.

  Там купец — купец, а не обманщик.

  Гордости за морем не терпят,

  Лести за морем не слышно,

  Подлости за морем не видно.

  Ложь там! — велико беззаконье.

  За морем нет тунеядцев.

  Все люди за морем трудятся,

  Все там отечеству служат;

  Лучше работящий там крестьянин,

  Нежель господин тунеядец;

  Лучше нерасчесаны кудри,

  Нежели парик на болване.

  За морем почтеннее свиньи,

  Нежели бесстыдны сребролюбцы,

  За морем не любятся за деньги:

  Там воеводская метресса

  Равна своею степенью

  С жирною гадкою крысой.

  Пьяные по улицам не ходят,

  И людей на улицах не режут».

 

 

  ХОР КО ГОРДОСТИ

 

  Гордость и тщеславие выдумал бес.

  Шерин да берин, лис тра фа,

  Фар, фар, фар, фар, люди, ер, арцы,

  Шинда шиндара,

  Транду трандара,

  Фар, фар, фар, фар, фар, фар, фар, фар, ферт.

 

  Сатана за гордость низвержен с небес.

  Шерин да берин, лис тра фа,

  Фар, фар, фар, фар, люди, ер, арцы,

  Шинда шиндара,

  Транду трандара,

  Фар, фар, фар, фар, фар, фар, фар, фар, ферт.

 

 

Публицистика

 

О ДУМНОМ ДЬЯКЕ, КОТОРЫЙ С МЕНЯ СНЯЛ ПЯТЬДЕСЯТ РУБЛЕВ

 

Известно, что в древние времена обер-секретарей еще не было, а вместо их были думные дьяки, из которых некто с меня счистил пятьдесят рублев, а я в том извиняюся следующими причинами: я был двенадцати лет тогда, и что за взятки приказано вешать, я этого еще не знал; вторая причина была мое любопытство узнать, каким образом акциденция берется; третья причина, что ежели бы я не дал ему денег, так бы дело то не было сделано.

Вот как берутся взятки: приехал я ко двору его высокородия думного дьяка зимою в санях и, подъехав ко двору, радовался, что я скоро буду в тепле, а этого я не знал, что челобитчики к думным дьякам на двор не въезжают и выходят у ворот. Ворота у дьяков всегда запираются замками изнутри, понеже-де то от воров имеет быть безопасняе; больше получаса стучался я у ворот; отперли калитку, выглянул приворотник и спрашивал, как ему назвать мое здоровье; я не знал, как ему отвечать, и промолчал, ибо такой вопрос и не ребенку странен покажется; он спрашивал, как назвать вашу милость,— это я знал, потому что оно несколько употребительно, а по-нашему: как тебя зовут. Я ему сказался; а он калиткой хлопнул и ее запер.

Слуга мой был поискусняе меня и говорил: надобно дать деньги. Я опять постучался, он опять выглянул, я давал деньги, чтоб он отнес их к думному дьяку, а меня бы впустил, однако он их не взял, извинялся, что господин его может подумать, будто он не все сполна ему отдаст, а мне чаялося, что везде деньги берутся в тех местах, куда безденежно не впускают у дверей; ибо я бывал на комедиях, смотрел Александра и Людвига, Париж и Вену и другие комедии, на что я и ссылался, а он отвечал: то-де враки, а здесь дела.

Очень досадно мне это стало, что дьяков он писателям драм предпочитает, как будто сердце слышало, что я по времени буду иметь несчастье быть драматическим стихотворцем. Однако служителю знатного человека должен я был уступить, а мой слуга сунул ему в руку пять копеек, которые он с меньшей принял учтивостию, нежели подлекарь и дьячок.

«Дома ли, — спрашивал я, — его благоутробие?» — «Этого я еще не знаю, — отвечал он, — я пойду, о том, дома ли он или нет, доложу его милосердию и вашей чести донесу». Еще с полчаса прошло того времени, в которое мне зябнуть предписано было, возвратился дворник и объявил, что боярин его дома; не дьяком назвал он его — боярином, а в этом было в древности различие.

На дворах приказных служителей стоят на часах собаки, и, кто из них больше чином, у того больше собака и толще лает. Подворотни у дьяков превысокие и для челобитчиков из-под калитки не вынимаются, а ворота и не отворяются; калитка была очень узка, и человек мой пролез боком на двор, а я, будучи мал, через подворотню насилу перелез. Как только собака нас увидела, преужасно залаяла. Цербер не испугал Геркулеса в аде, а меня дьячий Цербер гораздо испугал, потому что я ребенок был, да я ж и не Геркулес, хотя и в ад вошел.

Слуга мне говорил, чтоб я поклонился Церберу. «Как, — спрашивал я, — чтобы я собаке поклонился?» — «Хотя это и собака, однако дьячья», — говорил он. Но когда я уже дошел до такой подлости, чтобы кланяться дьяку, великое ли это уже унижение, чтобы и собаке не поклониться; поклонился, да еще и пристойняе было, чтоб я собаке поклонился, нежели ее помещику: она денег не возьмет у меня, а бессовестный ее помещик с меня счистит.

Я редко вспоминаю, что я дворянин, а в то время вспомнил я это и размышлял, идучи по двору: дьяк богатее меня, а я несу ему деньги; дьяк хуже меня, а я иду ему кланяться; и ежели бы я философ был, конечно бы, закричал: «О времена! о нравы!».

Вшел я в боярские покои; подошла ко мне боярская боярыня. Не чудно ли это, что дьячью служанку называли боярынею? Сия боярыня была охвата в два, в подкапке, в телогрее и босиком. «Боярин, — говорила она, — в мыльне и уже выпарился, скоро изволит выйти».

Подьяческое племя с самого младенчества привыкает, и терпят они легко, как их по спине секут, а намерение то, чтобы не тако трудно было телесное наказание, ежели по силе уложенья и указов нужда того потребует, и заставляют подьячие холопьям своим сечь себя в бане и велят себя до тех сечь пор, покамест побагровеет спина; как они под патогами ни кричат, однако когда то окончится, так они становятся еще бодряе того, нежели были, и ради того патоги — их обыкновенная забава, и чтобы воскресенье как праздничный день проводить им повеселяе, так они по всякую субботу себя сечь приказывают, хотя иные говорят, будто они терпят это добровольно за соделанные во всю неделю плутни и что перед праздником полагают на себя сию епитимью, подобием христиан Западной церкви, и что подьячие, не дав себя ввечеру в субботу высечь, не ходят к обедне в воскресенье, а когда и придут, так стоят только в трапезе, будучи оскверненны.

Я бы к нему в субботу ввечеру, конечно, не поехал, ведая, что все приказные служители секутся в это время в банях патожьями; да что делать? я был кадет; в прочие дни надлежало учиться и быть у себя, а воскресенье для кадетов — день отдохновения, а для подьячих — день пьянства, и так один только вечер субботы мне к тому остался.

Вышел боярин из застенка; я ему подал письмо, а того, что я с деньгами пришел, он не ведал и принял меня спесиво. Я ему подал грамотку, он надел очки, грамотку распечатал и почал читать. Суровый его вид переменился, когда он дочел до того места, где о пятидесяти рублях помянуто было. Прочет письмо, обозрел меня очень жадно, со мною ли те деньги, и когда я ему стал их подавать, говорил он: «На что это? это, право, напрасно».

О приказная душа! на что было такое лицемерие? — говорит: «На что это?» — и берет. А что это напрасно, это подлинно: я это знал, хотя бы ты и не сказал. Взял пятьдесят рублев и поднес мне стакан меду, и как я больше половины стакана выпить не хотел, так он меня гораздо потчевал и уверял меня, что это мед ставленный и хмелю в нем нет. «Я этому верю, — отвечал я, — да я и без меду иззяб». — «Нет, ничего, выкушай, — говорил он, — это питье хорошо». А я думал то, что в тепле быть и брать за ничто чужие деньги — это хорошо, а в холоде быть и отдавать за ничто свои деньги — это не гораздо хорошо.

Отдал ему свои деньги и поехал домой, всем тем, которые, нарушая честность и присягу, корыстуются взятками, желая висельницы.