Судьба. Мартин Лютер
Отец Лютера из крестьянского рода, на медном руднике он немного разбогател и зажил бюргером в городке Мансфельд. Глядя на портрет его родителей невольно чувствуешь, насколько требовательными и жесткими были они по отношению к своему первенцу.
В тринадцать лет отправленный в школу в большой город, Мартин полной мерой испил горькую чашу всех человеческих бедствий — нищеты, холода, голода — и испил ее до дна. И если бы не жена купца, приютившая маленького школяра-оборвыша, ставшая ему названной матерью, неизвестно дожил ли бы Мартин до юности.
Он вырвался из нищеты и поступил в лучший тогдашний германский университет, Эрфуртский. Но законоведа из него не вышло, не лежала душа к изучению измышлений человеческих, она жаждала чего-то гораздо более глубокого.
Роясь однажды в старых книгах монастырской библиотеки, нашел он огромную, в кожаном, изъеденном червями, переплете пахнувшую мышами и плесенью, Библию. Очевидно, это был один из полных переводов на латынь Священного Писания, не признанных Церковью каноническим. И встреча с этой книгой изменила в его жизни все. Вскоре он постригся в монахи обители Братства отшельников св. Августина.
Но, чем дальше вчитывался Лютер в Писание, тем больше понимал, что его монашеские «подвиги веры» — посты, смирение, добровольно накладываемые на себя ограничения буквально во всем — ничуть не приближают его к Создателю. Он постоянно чувствовал себя в состоянии греха, ощущал себя невероятно слабым по отношению к Богу. Его сильная, тонко чувствующая натура искала пути к Творцу.
Тем временем, духовная карьера его развивалась более, чем успешно, и вскоре он становится доктором богословия, профессором Виттенбергского университета, смотрителем десятка окрестных монастырей, известным церковным проповедником. Его отправляют по делам августинского ордена в Рим, где он имеет возможность воочию убедиться в правдивости слухов о страшной развращенности высшего клира, в том, что жизнь папского двора не соответствует никаким христианским представлениям о праведности.
Но вряд ли многие видели то смятение духа, в котором пребывал этот внешне благополучный клирик. И вот, в который уже раз вчитываясь в Послания апостола Павла, Лютер внезапно увидел в них то, что до него еще не замечали: «Я понял, что божественную праведность мы получаем последствием самой веры в Бога и благодаря ей, тем самым милостивый Господь оправдывает нас последствием самой веры. … есть нечто несравненно более ценное и несравненно большее, чем все добрые дела, нечто, делающее человека добрым и благочестивым еще до того, как он будет делать добро; точно так же, как человек должен стать здоровым, прежде чем он сможет трудиться и выполнять тяжелую работу. Это великое и ценное нечто есть благородное Слово Божие, предлагающее нам Евангелие благодати Божией во Христе. Тот, кто слышит это и верит этому, становится хорошим и праведным».
При этой мысли Лютер, как он сказал, почувствовал, что он родился вновь и через открытые врата вступил в рай. Он нашел свою опору во взаимоотношениях с Творцом — и в жизни!
Однако в Церкви господствовал другой принцип: человек спасается через «добрые дела». И логичным проявлением этого принципа стала продажа согрешившим индульгенций.
Нуждавшийся в деньгах на строительство собора св. Петра в Риме папа Лев Х благословил широкую продажу индульгенций по всему христианскому миру. Архиепископ соседней с Виттенбергом области нуждался в деньгах не меньше папы — он только что купил за немалую сумму свою должность и влез в долги, которые нужно было отдавать. И он нанял доминиканского монаха с ловко подвешенным языком, который начал очень успешно продавать папские индульгенции. При этом в рекламе своего «товара» он допускал такие «вольности», что для Лютера это оказалось непереносимо.
И он не выдержал. 31 октября 1517 года Лютер прибивает на всеобщее обозрение к церковным дверям бумагу со своими 95 тезисами против продажи индульгенций:
«Вечному осуждению подвергаются те, кто учит, и те, кто верит, будто бы Отпущением грехов люди спасаются»
«Должно учить христиан идти за Христом, Вождем своим, через муку смерти и ада, а не успокаиваться в безопасности ложного мира»
Если гуманисты, которые и раньше возражали против индульгенций, рассматривали их с «общечеловеческой» точки зрения, то Лютер выступил против них с точки зрения ученого-богослова — и это было для Рима гораздо серьезней и опасней. Ведь из убеждения, что человек спасется только через веру, следовало, что единственным источником веры является Библия, и что уверовавший человек сам, без Церкви, становится священником, имеющим непосредственную связь с Богом.
И когда все поняли, что сказал Лютер, что следует из главной его мысли, вокруг него словно поднялся ураган, которого поначалу испугался сам проповедник: «С трепетом и ужасом смотрел я, бедный монах, на это дело мое. Я кинулся в него, очертя голову и не рассчитав последствий… Я неосторожно восстал на Папу, которого до тех пор чтил благоговейно».
А Папе было легче сжечь этого еретика, чем ответить на его вопросы. Но долго копившееся возмущение порядками в Церкви, выплеснувшееся, наконец, наружу, оказалось столь широким, а в Германии столь всеобщим, что тронуть Лютера не посмели. Его вызывали на диспуты, от него требовали отречься — Лютер был неколебим. При этом был он «изможденный, истощенный трудом и заботами, так худ, что, кажется, можно бы пересчитать все его кости… голос у него звонкий и проникающий в сердце… обращение любезно и ласково, нет в нем ничего унылого или надменного».
Наконец, папа отлучил его от Церкви. В ответ Лютер при большом стечении народа совершил то, чего не было еще в христианском мире — он сжег на костре книги Римского Канонического Права и папские Декреталии, а заодно и папскую буллу об отлучении. «Жребий брошен. Я презираю ярость и милость Рима; я не помирюсь с ним во веки веков, наступил конец смирению», «Прощай, Рим распутный и богохульный!»
После последней попытки добиться от Лютера отречения перед императором и всеми германскими князьями в Вормсе, когда он уже покинул город, его телегу в лесу окружил отряд всадников и привез в затерянный в лесу замок. Там вместо монашеской рясы ему выдали новую одежду и стали называть новым именем — так Лютера спасал его покровитель имперский князь Фридрих Мудрый. И было от чего спасать — император объявил отпадшего от Церкви монаха вне закона, и теперь его мог всякий убить безнаказанно и даже получить за это награду.
И здесь, заточенный в лесном замке, Лютер начал дело, которое, вне зависимости от отношения к его учению, прославило его в истории христианства, — он начал переводить Новый завет с древнееврейского на немецкий язык: «Это — великое и святое дело… нужное всем для спасенья… Я надеюсь дать моей Германии перевод лучше латинского».
Без малого полторы тысячи лет Писание оставалось «внутренним делом» Церкви — Книга существовала только в переводе на латынь, читать ее можно было только в церкви или в монастырских библиотеках. Все предшествующие века она была недоступна «простецам», подавляющему большинству христиан. Среди ученого слоя духовенства считалось, что «надо читать Отцов Церкви: они извлекли из Писания мед истины, а само оно производит лишь смуты и распри». Евангелие оставалось в течение многих веков почти неизвестной книгой. Лютер был первым, кто сделал его общедоступным — для любого немца, а затем через короткое время переводы появились и на всех европейских языках.
Но едва этот труд был закончен, отовсюду стали доноситься страшные вести: появились новые пророки «протестанства» и они поднимают крестьян на расправы над духовенством и дворянами: «Подымайтесь, братья, если хотите, чтобы поднял вас Бог. Начинайте битву Господню, ибо час наступил… Вся Германия, Франция, Италия уже поднялись… Бей, бей, бей!.. Куй железо, пока горячо, — Ринк-ранк! Ринк-ранк! Раздувай огонь, не давай мечу простыть от крови, не щади никого… Бей, бей, бей!», «Всех богатых и сильных мира сего надо избивать, как бешеных собак».
Лютер бросается в Виттенберг, неделю проповедует с церковной кафедры — и ему удается в своем городе утишить надвинувшуюся бурю. Но что может сделать один человек с выпущенными на волю демонами!? — Восстание заполыхало чуть ли не по всей Германии, и во главе его стояли люди, начитавшиеся Библии и требующие, чтобы мир стал похож на самую раннюю общину христовых апостолов — «Все да будет общим!».
Ответ Лютера на призывы «пророков» из обложенного восстаниями Виттенберга был не менее эмоциональным: «Всякий бунтовщик есть бешеная собака: если ты ее не убьешь, то она тебя укусит… Надо убивать восставших, как бешеных собак… Бей, коли, души, руби, кто может!». Были разрушены, разграблены и залиты кровью сотни монастырей и замков. Не менее зверской была и расправа над восставшими. И во всем случившемся и те, и другие винили одного человека — Лютера…
«Лютер погрузил всю Германию в такое безумие, что надежда не быть убитым кажется нам уже спокойствием и безопасностью», — писал один гуманист; «Главная причина восстания — нападение Лютера на Папу и императора. Ты не хочешь признать этих бунтовщиков своими учениками, да они-то тебя признают своим учителем» — писал ему другой. «Лютер сам хуже всех восставших крестьян вместе взятых», — вторил им германский герцог. — «Ветви, от коих родилось восстание, рубить, щадя ствол, — бессмысленно».
Трудно говорить о последних двадцати годах его жизни. Они не отмечены яркими событиями, головокружительными открытиями или судьбоносными решениями. Лютер снял монашескую рясу и облачился в профессорскую мантию. Он женился — не по любви, а, скорее, исполняя гражданский долг. По этому поводу он писал: «Брачная любовь — такая же для нас необходимость, как пить, есть, плевать и облегчать желудок» и «Только женись, и самые глубокие мысли твои сделаются плоскими… Кто женится, тот увидит конец своих счастливых дней». Тем не менее, брак этот по общим меркам оказался удачным, хотя материально семья жила трудно — Лютер упорно отказывался получать деньги за свою священническую работу и плату за свои сочинения, издававшиеся повсюду баснословными тиражами.
Нашли болезни, мучившие его все эти годы, он погрузнел, обрюзг и в нем, на самом деле еще совсем не старом, трудно было узнать того тонкого, звонкоголосого пророка новой истины с горящим взглядом. Все чаще он погружался в состояние, которое мы сейчас называем депрессией.
Он по прежнему оставался высшим моральным авторитетом для всех своих бесчисленных последователей во всей Европе. Но он мало вмешивался уже «громовым гласом» в события, предпочитая смотреть на них со стороны и предоставляя им идти своим чередом. Глядя на то, во что постепенно превращается созданное им «протестантское» движение, Лютер, очевидно, имел много поводов вспоминать строки библейского Эклезиаста. Сам же он предпочитал выражать свое отношение к происходящему более «по-крестьянски»: «Мир, как пьяный мужик на лошади: сколько ни подсаживай его с одного бока в седло, — все валится на другой бок»…
Горячая вера, которой только и может спастись человек, у его учеников резко остужается разумом. Они стремятся сгладить лютеровы «взрывы», свести в его учении все трудное и глубокое к плоскому и легкому. Они стремятся сделать из Евангелия «христианство без Откровения», «религию честных людей», они хотят дать человечески-разумное истолкование всего, что в христианстве — безумно-божественно. «Чтобы сделаться христианином достаточно быть добрым, чистым и простым человеком; эти качества равняют человека с Христом» — удобное и безопасное, «обезвреженное», образумленное от «безумья Креста» христианство…
Но с другой стороны, как только, горячая, раскаленная вера перехлестывает разум, случаются вещи поистине безумные, такие, как Мюнстерская коммуна…
Что со всем этим делать, Лютер не знал: «Лучше бы мне никогда ничему не учить, ничего не проповедовать… Тщетно я трудился — весь труд мой даром пропал», «Если бы я знал в начале проповеди, какие враги Слова Божия люди, то молчал бы и сидел смирно», «Сколько лжебратьев, отпавших от Церкви! Всякий маленький грамматик, крошечный философ только и мечтает о новых учениях… Какое смятение! Никто ни у кого не учится; всякий хочет быть сам учителем… О, какое жалкое падение Церкви…»
«Я стар и очень устал… Но все еще нет мне покоя, потому что диавол неистовствует, и человечество так озверело, что мир погибает», «Ох, как я устал, как я устал!.. Будь что будет, пропадай все!», «Наступят дни, когда так скверно будет жить на земле, что люди со всех концов мира будут вопить: «Господи, скорей бы конец!». Нет, пусть уж лучше все сразу кончится Страшным Судом… О, как бы я хотел, чтобы завтра же наступил конец мира!»…