ИСТОРИЯ - ЭТО ТО, ЧТО НА САМОМ ДЕЛЕ БЫЛО НЕВОЗМОЖНО ОБЬЯСНИТЬ НАСТОЯЩЕЕ НАСТОЯЩИМ

РазговоР. 17 век — возвращение в Европу

в Без рубрики on 24.04.2017

 

Люди, в сравнительно недавнем прошлом пережившие развал СССР, могут хорошо себе представить, что творилось в России четыре века тому назад. И в том и другом случае прежняя легитимная власть рассыпалась, и надо было создавать новую. Тогда этого сделать не сумели, расползлось все государство, и мы должны по достоинству оценить усилия людей «лихих девяностых», которым все-таки удалось предотвратить утрату российской государственности, избежать «войны всех против всех». Что было бы, если бы это у них не получилось, показывают шестилетние судороги «русской Смуты» начала 17 века.

Мы, как правило, очень аккуратно употребляем слово «русский», описывая события средних веков, потому что население Великого княжества Литовского и Русского, как и «московиты», тоже были потомками той, разбитой монголами, Киевской Руси. Но при описании Смуты употреблять слово «русский» вполне правомерно — в ее событиях принимали активное участие все русские люди, вне зависимости от подданства.

Речь Посполитая была совсем не похожа на свою соседку Московию. Сейм объявившемуся в стране Самозванцу не верил и денег на вмешательство в московские дела давать отказался, но шляхта из восточной — «русской» — части страны ввязалась-таки в соседскую «замятню». «Охочие» люди западнорусских областей и составили начальное окружение первого Самозванца, остальную свою армию он набирал по дороге на Москву.

Смута разрасталась, и выяснилось, что у короля Сигизмунда имеются по поводу московского трона собственные личные планы. Но и ему Сейм отказывал в финансировании до тех пор, пока король не представил доказательств, что поход в находящуюся в состоянии анархии Московию соответствует интересам Речи Посполитой — на территории соседней страны появился шведский корпус, нанятый Василием Шуйским для борьбы со вторым Лжедмитием («тушинским вором»). Дело в том, что Речь уже долгое время находилась со Швецией в состоянии активной войны, и появление шведских наемных войск было расценено в Сейме, как «казус белли» («повод к войне»).

Шведы же, не получая от Москвы оговоренного жалованья, откатились к Новгороду, где были сильные прошведские настроения, и их военачальник начал выдвигать на московский трон шведского королевича. Но король шведский, находившийся со своим младшим братом в отвратительных отношениях, вовсе не желал видеть его независимым государем в чужой и потенциально враждебной стране и предпочитал заключить с Московией выгодный для Швеции мир (чем, в конце концов, и окончилась «шведская» страница Смуты). Пока шли длительные переговоры по этому поводу, в Москве на царство избрали Михаила Романова, и новгородцы предпочли встать на строну общероссийского государя.

Тема «польско-шведской интервенции и борьбы с ней» в период Смуты  получила широкое распространение, однако, более пристальный взгляд на события того времени дает картину, далеко не похожую на привычную простую схему.

 

Патриотизм — это прекрасно, но не стоит искать к нему поводов там, где их нет или они весьма проблематичны и неоднозначны. Несомненным же поводом для национальной гордости является поведение «торговых людей» волжских городов, которым, наконец, надоел творившийся вокруг беспредел. Они сумели без участия «больших людей» самоорганизоваться, собрать деньги, вооружить ополчение и послать его на Москву, где оно решающим образом вмешалось в борьбу соперничающих клик. Памятник Минину и Пожарскому — это не просто элемент оформления Красной площади, он должен стать центром национального, патриотического поклонения и сегодняшних поколений россиян.

 

Что же касается заочного избрания на московский трон шестнадцатилетнего Михаила Романова, то мотивы «олигархов» того времени вполне совпадают с соображениями их современных преемников и во время смены власти в последний год второго тысячелетия: «Выберем Мишу Романова, он молод и нам будет поваден»

____________________

 

В 17 веке в национальном характере русских-«московитов» появилась черта, которая дожила до наших дней — постоянное, сознательное или бессознательное, сравнение порядков и людей своей страны с порядками и людьми в других странах.

Причем, сравнение шло именно с Европой, хотя в то время бросающейся в глаза разницы в материальном уровне жизни с Востоком заметно еще не было. Это еще более удивительно, если учесть, что степень религиозного неприятия католицизма и протестантства в Московии была гораздо выше, чем, например, в отношении ислама.

Судя по всему, несмотря на множество перенятых в Орде черт, русской жизни были свойственны те же базовые представления о добре и зле, о справедливости, роднившие ее именно с христианской Европой, чем с ближним — мусульманским — Востоком.

Этот «мониторинг» сравнения был характерен для всех — и для тех, кто считал Европу образцом, к которому надо стремиться, и для тех, кто тамошние порядки осуждал и превозносил «русский» образ жизни. С 17 века Европа встала у порога рождающейся из Московии России — вне зависимости от того, с каким знаком — «плюсом» или «минусом» — ее воспринимали.

 

Растущая популярность «европейского» образа жизни так бы и осталась игрушкой высших слоев московского общества, если бы хватало средств вести войны за восстановление западных границ государства. Но бесконечные войны с Речью Посполитой были тяжелы и не слишком успешны.

Новая династия Романовых прежним авторитетом Рюриковичей не пользовалась — сбор налогов, прикрепление крестьян к земле для кормления воинских людей, созыв нерегулярных ополчений превратились в мучительные и насильственные кампании.  

Да и не слишком боеспособны были эти традиционные для Московии войска. Ну, какой был боец из мелкого дворянчика, у которого соседний монастырь или боярин «свели» крестьян, которого еле разыскали царские чиновники, который все норовил сбежать со сборного пункта, которого поймали и били кнутом и — после отсидки в тюрьме — все-таки приставили к воинской службе?!

Но главным было то, насыщение пехоты огнестрельным оружием изменило тактику войск в сражениях. Теперь войска выстраивались в несколько линий, после залпа первая линия отходила назад для перезарядки ружей, и залп производила выдвинувшаяся вторая линия, затем третья, а потом на позицию залпа выдвигалась перезарядившая оружие первая линия. Огонь, таким образом, велся практически без перерывов, и исход сражения решали именно эти, непрерывно изрыгающие смертоносный огонь, линии. Поддерживал атаку или оборону пехотных линий народившийся в то время «бог войны» — артиллерия.

Военные силы, бывшие в распоряжении московских воевод, для таких сражений были непригодны. Нужно было создавать новую — постоянную, профессиональную — армию. Но она была дорога и по карману государству оказалось создать лишь несколько полков «иноземного строя».

Попытка создать нечто похожее на регулярную армию на «национальной» основе — стрелецкие полки — оказалась не слишком удачной. Стрельцы были, конечно, боеспособней дворянского ополчения, но интересовали их прежде всего те «гражданские» занятия, которыми они кормили свои семьи. А новая военная тактика предполагала чрезвычайно жесткую, «палочную» дисциплину, заставлявшую солдат держать строй и выполнять сложные операции под огнем такой же непрерывно палящей линии противника — то есть, нужны были бойцы полностью оторванные от «гражданской» жизни, живущие только войной, повинующиеся своим командирам беспрекословно.

Если вы обратили внимание, то траты на армию за пятьдесят лет выросли в три раза — и все равно этого было очень мало, это был лишь приступ к созданию современной армии. Чтобы не оказаться беззащитной жертвой возможной агрессии, дворцовых западных «игрушек» было недостаточно — надо было во всем государстве менять очень многое, причем, менять именно на «иноземный» лад. Но это уже было делом Петра I. А на долю его отца, Алексея Михайловича, выпало готовить страну к «петровскому» перевороту идеологически.

 

Именно при Алексее на службу в создаваемую новую армию стали во множестве приглашаться иностранные офицеры, а затем и специалисты по многим «гражданским» отраслям. Причем, на службу не брали людей из католических стран — папский престол по-прежнему воспринимался главным врагом православия. На государеву службу приезжали протестанты, которые считались гораздо менее «опасными», поскольку не управлялись из единого центра, — и в Россию начал проникать не католический, а лютеранский и кальвинистский дух.

Безуспешные весь век поиски способов «не мытьем, так катаньем» добыть деньги встретились с совершенно новыми для России людьми, с теми, кто своим трудом добывал эти деньги для западных стран. И прошло чуть больше ста лет, как взгляды царей изменились самым существенным образом. Иван Грозный в своей переписке с Елизаветой Английской издевательски недоумевал, как это «великая королева» слушается советов каких-то своих «торговых мужиков». А уже для Петра забота о собственных «торговых мужиках» — первейшее государственное дело! И этот переворот в сознании (не только царском) произошел при Алексее Михайловиче. Он бы, может, и рад был оставить все «по-старине» — да нужда заставила.

 

Раскол Московской православной церкви — тема яркая, колоритная (достаточно почитать Житие протопопа Аввакума) — внешне напоминает раскол западной церкви. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что эти два раскола имеют мало общего.

Западная Реформация вызрела в богословии, спор шел о сути спасения души, но в московском православии богословие практически отсутствовало (по крайней мере, достоверных следов его пока не найдено) и спор шел о внешних традициях, об обрядовой стороне спасения.

Лютерова и кальвинова революция отвергла церковь, как посредника между человеком и Богом, а какая-либо роль светских властей в спасении даже не рассматривалась, обе же стороны московского конфликта старались овладеть существовавшей церковной организацией и постоянно апеллировали к царю.

Реформация вызвала жадный массовый интерес к первоисточнику веры, к Библии, московский же раскол такого интереса не вызвал.

Реформация выдвинула слой «новых» людей кальвинистского толка, начавших революции практически во всех делах и занятиях человеческих, московский же раскол таких людей в то время не выдвинул — раскольники-старообрядцы либо уходили в глухие углы страны, либо маскировалась в «подполье».

После Реформации проповедники обеих враждующих сторон «пошли в народ», и началось то, что впоследствии получило название «второе крещение Европы» — донесение истин христианства до «широких народных масс». Ничего подобного этому движению в России не возникло — ни от раскольников, ни от «никониан».

 

Патриарх Никон «всего лишь» привел тексты, читаемые в церквях, и обрядовые детали к единому с другими православными патриархиями стандарту. И в ответ получил бурю возмущения вместе с самыми фантастическими обвинениями. Почему?

Никон затронул самое важное в «московском варианте» православия — веру в действенность обряда в деле спасения души. Обряд воспринимался по-язычески, как способ общения с потусторонним божеством. И в нем была важна каждая деталь, каждая мелочь — ведь «неправильно» совершенный обряд терял свою силу. Отсюда и одновременное проведение нескольких церковных служб при полном забвении их смысла, и отказ от проповедей, и ненужность богословских «умствований».

«Московское» православие было удивительно похоже на ислам: тот же комфортный, уютный, защищенный мир государства-общины, где всеобщее благополучие обеспечивается «правильно» организованной церковью обрядностью, церковью, которая опирается на государственную мощь православного царя.

Западные поиски смысла веры, спасения были для Московии непонятны, и европейские расколы вызывали лишь злорадство («а у нас — тишь да гладь, Божья благодать»). Отношение к другим православным патриархиям, прихожане которых оказались под мусульманским правлением, было высокомерным: «Мы — единственное православное царство», «Мы — Третий Рим», «Два Рима пали, а четвертому не бывать»…

И вот, нам говорят, что, оказывается, молились мы все время неправильно, и крестились не так, и крестные ходы водили не в ту сторону, и имя Сына Божия произносили не так, как должно… Это была катастрофа, рухнул целый мир, в котором жили поколения «московских» христиан, это был конец гордой идеи «третьего Рима».

Но в формуле «Москва — третий Рим» была заложена идея, которая помогла понять «ревнителям древнего благочестия» смысл происходящего, не отказываясь от своего понимания роли Москвы в мировой истории — «а четвертому не бывать». Это означало, что с падением «третьего Рима» начинается череда событий, предсказанных в «Апокалипсисе» — приход царства Антихриста, заканчивающегося концом мира и Страшным судом.

И, в полном соответствии с Откровением, старообрядцы объявили «Царством Антихриста» царство Алексея Михайловича и его потомков. Отсюда и «последняя» ярость старообрядческих проповедников, и коллективные самосожжения их последователей, и отказ от любого соприкосновения с «никонианами».

Сначала приверженцев «староотеческой веры» было довольно много, а колеблющихся и сочувствующих лидерам раскола — еще больше, но прошло сравнительно немного времени, и все «образовалось»: подавляющее большинство русских православных людей приняли новые, исправленные богослужения и все реже вспоминали вчерашнюю идею о «Москве — третьем Риме».

Для молодого Петра I путь на учебу в Европу был открыт…

 

 

Опубликовать:


Комментарии закрыты.