Ночь Длинных Ножей

  Англичане преуспели в освобождении из хивинской неволи царских подданных, но потерпели неудачу в попытках освободить англичанина из плена эмира Бухарского. Все их усилия, не говоря уже о попытках русских, турок и правителей Хивы и Коканда, убедить эмира Насруллу отпустить полковника Чарльза Стоддарта оказывались безрезультатными. К тому времени злосчастного офицера удерживали в плену больше двух лет. Условия содержания зависели от прихотей Насруллы, а также его текущей оценки британских возможностей в Азии. Так, когда до него дошли новости о взятии Кабула британскими войсками, положение полковника Стоддарта внезапно улучшилось. До тех пор он томился на дне известной в Бухаре под названием «черная дыра» глубокой двадцатифутовой ямы, которую разделял с тремя уголовниками и богатым ассортиментом паразитов и прочих неприятных существ, веревка была единственным средством связи с внешним миром.

  Теперь его поспешили извлечь из ямы-клоповника и поместили под домашний арест в доме начальника эмирской полиции. Но проблемам полковника конца не предвиделось, поскольку не было никаких признаков, что эмир склоняется к решению позволить Стоддарту покинуть Бухару. До сих пор не вполне ясно, почему полковник оставался в неволе, хотя несколько возможных объяснений имеется. В регионе, где предательство было нормой, впереди него неизбежно разносились слухи о том, что он не просто эмиссар, а британский шпион, направленный в Бухару, чтобы все там разнюхать И подготовить захват эмирата. Если так, то, с точки зрения эмира, он уже увидел и узнал слишком много, чтобы позволить ему возвратиться домой. Но для недовольства Насруллы была и другая причина. В первый свой визит в Бухару 17 декабря 1838 года Стоддарт допустил чрезвычайно досадную оплошность. К удивлению народа, он отправился во дворец эмира вручать верительные грамоты в полном воинском обмундировании и с эскортом, отнюдь не демонстрируя общепринятого в Бухаре смирения на грани самоуничижения.

  К несчастью, Насрулла в тот момент как раз возвращался во дворец и увидел, как полковник со свитой пересекают главную городскую площадь. Оставаясь, в соответствии с английской военной традицией, в седле, Стоддарт приветствовал владыку Бухары. Насрулла, согласно одному источнику, «уставился на него и долго смотрел неотрывно, а затем поехал прочь, не сказав ни слова». Во время первой беседы Стоддарта с эмиром полковник допустил еще несколько оплошностей— и результатом стало стремительное низвержение в кишащую крысами темницу.

  Некоторые обвиняли в случившемся самого Стоддарта, его высокомерие и недипломатичность, хотя это едва ли оправдывает поведение Насруллы. В отличие от Бернса, Поттинджера и Роулинсона, Стоддарт не привык к льстивому раболепию восточной дипломатии. Как выразился его брат-офицер: «Стоддарт был простым солдатом, человеком большой храбрости и прямоты. Для наступления или защиты крепости никого лучше не найти. Но для дипломатической миссии он был менее приспособлен и оказался не готов к ее особенностям». Действительно, немалую часть ответственности за его судьбу должны были бы разделить те, кто выбрал его для такой тонкой миссии, особенно сэр Джон Макнейл из Тегерана, истинный ветеран Игры, прекрасно разбиравшийся в строгом этикете Востока.

  У избавленного от кошмара эмирской «черной дыры» Стоддарта и в условиях сравнительного комфорта домашнего ареста не было особых причин радоваться жизни. Он полагал, что единственная надежда на освобождение связана с английской спасательной экспедицией из Кабула. Мы знаем это из писем, которые он сумел тайно переслать своему семейству в Англии. «Мое освобождение, — писал он в одном из них, — вероятно, не состоится, пока наши войска не подойдут достаточно близко к Бухаре». Но поскольку месяц за месяцем проходили, а никаких признаков спасательной операции не было, он, должно быть, нередко отчаивался, но все же держался твердо. Только однажды мужество ему изменило. Это было в то время, когда он томился в «черной дыре». Местный палач спустился в яму по веревке и передал полковнику повеление эмира: казнить, если тот не примет ислам. Стоддарт согласился и таким образом спас свою жизнь. Когда же его вытащили из ямы и передали под опеку начальника полиции, он упорно утверждал, что «вероотступничество» недействительно, поскольку совершено под чрезвычайным принуждением.

  Несколько раз эмир вроде бы изъявлял намерение вступить в союз с англичанами против русских и даже вел переписку насчет этого с Макнагтеном в Кабуле. Это не могло не возрождать надежд Стоддарта. Но едва эмир узнал о бедствиях русских, попытавшихся ворваться в Хиву, он сразу потерял интерес к партнерству с Британией. Кроме того, он жаловался, что английские обещания остаются пустыми словами и ничего обещанного не случается. Когда же он уверился в пассивности партнера и в том, что англичане не намерены посылать в Бухару экспедицию для освобождения Стоддарта, условия жизни полковника снова ухудшилось. Дважды его бросали в тюрьму, хотя на сей раз не в ужасную яму. Несмотря на ухудшение здоровья, переданное по случаю письмо домой свидетельствует, что мужество Стоддарта не оставляло. Он надеялся: Насрулла наконец поймет, что Британия — его лучшая защита против России, которая рано или поздно обратит внимание на Бухару. Оставаясь бесправным пленником, Стоддарт тем не менее намеревался убедить эмира освободить рабов — подобно тому, как, по дошедшим до Бухары слухам, это смог сделать Шекспир в Хиве.

  Все это время власти в Лондоне и Калькутте занимались проблемой освобождения своего посланника из плена чудовища-эмира. Первоначально Макнагтен склонялся в пользу отправки в Бухару карательного отряда из Кабула, но генерал-губернатор лорд Окленд был категорически против рискованных вылазок английских отрядов в глубь Центральной Азии. Кроме того, в Афганистане нарастал антагонизм и к англичанам, и к их марионетке — шаху Шуджаху, и Макнагтену требовались все военные силы, чтобы сдержать его и избежать дальнейших осложнений. Кабинет министров в Лондоне тоже не стремился затевать в Азии какие-то новые военные авантюры — их и так хватало и там, и в других местах. В дополнение к тяжким обязательствам в Афганистане много сил отнимала первая «Опиумная» война в Китае, хотя ко второму году обстановка там складывалась благоприятно. Ближе к дому назревали серьезные неприятности и с Францией, и с Соединенными Штатами. Тяжелое положение, в котором оказался английский офицер сравнительно невысокого чина, да еще в отдаленном городе Центральной Азии, в списке приоритетов Пальмерстона не значилось. Премьер полагал, что его освобождение гарантируют рутинные дипломатические усилия, хотя пока что успеха не удавалось добиться даже при посредничестве Турции, вроде бы имевшей неплохие позиции при дворе эмира.

  Друзья Стоддарта возмущенно возражали, что нельзя приносить английского офицера в жертву прихотям жестокого тирана и правительство не может оставаться столь черствым и равнодушным к его судьбе. Много говорилось о факте особого произвола — о том, что англичанину пришлось отказаться от христианства и принять ислам. Но их требования предпринять решительные действия остались без внимания. А тем временем приближалась зима 1841 года — третья зима, которую Стоддарт проводил в плену у Насруллы, и перспективы выглядели неутешительно. Но в ноябре того года случалось нечто, принесшее новую надежду. В Бухару со спасательной миссией отправился такой же английский офицер и ветеран Большой Игры капитан Артур Конолли.

 

* * *

  Конолли путешествовал по Центральной Азии по официальному заданию правительства, в то же время исполняя свою давнюю мечту: попытаться помирить и объединить под английской защитой три враждующих туркестанских ханства — Хиву, Бухару и Коканд. Он был убежден, что подобное соглашение будет не только способствовать продвижению в этом варварском регионе христианской цивилизации, но послужит также вместе с дружественным Афганистаном защитным щитом от российских вторжений для Северной Индии. Полная отмена рабства во всем Туркестане устранила бы остающиеся для вмешательства Санкт-Петербурга предлоги. На первый взгляд это казалось привлекательной идеей, и Конолли нашел достаточно покровителей, особенно в Лондоне, где немногие обладали реальным пониманием центральноазиатской политики. Члены контрольного совета были особенно увлечены его идеями использования вод Оксуса для открытия регулярной навигации. Это не только способствовало бы приобщению аборигенов к благам христианства, но и создало новые рынки для английских товаров.

  Конечно же, были и те, кто решительно выступал против грандиозных планов Конолли. Среди них был сэр Александр Бернс. По собственному опыту общения с азиатскими владыками он не видел перспектив какого бы то ни было союза между тремя несговорчивыми соседями. И даже если бы тот состоялся, спрашивал Бернс, «неужели Британия должна обеспечивать безопасность варварских орд в тысячах миль от ее границ? В конечном счете, — настаивал Бернс, — экспансия России в Центральной Азии может быть реально ограничена только через Лондон, оказывающий силовое давление на Санкт-Петербург, а не посредством шатких союзов с капризными и ненадежными ханами». Бернс принадлежал к «наступательной» школе, но был меньшим «ястребом», чем предполагали многие, и полагал, что английского присутствия в Афганистане вполне достаточно.

  Однако Конолли было не так просто удержать. Используя свой немалый дар убеждения и усилия покровителей, он постепенно одолел все возражения. Сначала генерал-губернатор лорд Окленд колебался относительно разрешения на его поездку, справедливо полагая, что трагедия в Хиве устранила всякую непосредственную российскую угрозу в регионе. Так что он не видел никакого смысла в дальнейшем вмешательстве в дела эмиров, тем более что миссия могла спровоцировать Санкт-Петербург на карательные действия. Однако перед лицом мощного давления из Лондона и Макнагтена из Кабула он наконец разрешение дал, хотя с одним важным условием. Да, Конолли должен был подталкивать все три ханства урегулировать их давние противоречия и объединиться против русских. Да, он должен попробовать убедить их в насущной необходимости отменить рабство и произвести другие гуманитарные реформы, чтобы устранить любой предлог для российского вторжения. Но ни в коем случае не следовало предлагать им английскую защиту или помощь против России.

  3 сентября 1840 года Конолли выехал из Кабула в Хиву с несколько урезанными, но все еще определенными намерениями решительно переменить весь ход истории Центральной Азии. Сопровождать Конолли намеревался сам Генри Роулинсон, но в последний момент он понадобился в другом месте — в Афганистане, где уже доказал эффективность своих действий. Поездка Конолли началась небывало теплым приемом в Хиве — после недавних визитов Эбботта и Шекспира хан был весьма расположен к англичанам. Но туманные предложения Конолли о создании добровольной Центрально-Азиатской федерации и насчет далеко идущих социальных реформ никакой поддержки не встретили. Хан явно не имел ни малейшего желания вступать в какой бы то ни было союз ни с Бухарой, ни с Кокандом. Кроме того, казалось, теперь, освободив христианских рабов, он забыл свои прежние страхи относительно возможности нового вторжения России. Разочарованный Конолли перебрался в Коканд, где тоже был радушно принят. Но и здесь он не сумел заинтересовать хана союзом с любым из соседей. Более того, как раз тогда хан собирался идти войной на Бухарский эмират.

  Так что, как и предупреждали Бернс и многие другие, Конолли пока не добился ничего, кроме сбора полезных сведений по текущей политической ситуации в Центральной Азии. Теперь осталась только одна надежда оправдать свою миссию — обеспечить освобождение несчастного Стоддарта. За два месяца пребывания в Коканде Конолли исхитрился вступить в контакт со Стоддартом, который как раз наслаждался периодом относительной свободы. «Эмир, — сообщил Стоддарт, — благосклонно отнесется к визиту Конолли в Бухару. В эти дни, — информировал он, — расположение эмира ко мне возросло. Я полагаю, с вами здесь обойдутся хорошо». Это были роковые слова. Едва ли Стоддарт понимал, что коварный Насрулла использовал его, чтобы заманить в ловушку его коллегу-офицера. Эмир, чьи шпионы следили за передвижениями Конолли, был убежден, что англичанин сговаривался с его заклятыми врагами, ханами Хивы и Коканда, о его свержении.

  В октябре 1841 года, несмотря на предупреждения обоих ханов и рекомендации держаться подальше от Бухары, Конолли отправился на 400 миль к юго-западу, чтобы убедить эмира предоставить Стоддарту свободу. Это было безрассудное предприятие, но Конолли, подобно другим ведущим участникам Большой Игры, не страдал от недостатка мужества и личной храбрости. Нельзя игнорировать еще один фактор, который, возможно, действовал на Конолли и толкал его на чрезмерный риск. За несколько месяцев до поездки женщина, на которой Конолли мечтал жениться, предпочла ему его соперника. Конолли был этим глубоко травмирован и, возможно, в результате не слишком тревожился, вернется он из путешествия или нет. Как бы там ни было, 10 ноября, проехав через Ташкент, чтобы не оказаться в зоне предполагаемых боевых действий назревавшей войны эмира с его соседом, Конолли прибыл в Бухару. Вскоре ему позволили встретиться со Стоддартом, за месяцы неволи заметно исхудавшим и изможденным.

  Сначала эмир обращался со вновь прибывшим вежливо, но скоро его настроение начало портиться. Очевидно, это было связано с напрасными ожиданиями получить ответ на дружественное письмо, которое он месяцем ранее послал королеве Виктории. Отсутствие ответа он интерпретировал то как унижение, из-за которого он «теряет лицо» перед своими визирями и приближенными, то как свидетельство, что Стоддарт и Конолли, утверждавшие, что представляют королеву, на самом деле самозванцы и шпионы. Ничуть не улучшило его настроение послание лорда Пальмерстона (о котором эмир, естественно, никогда не слышал), уведомляющее что его письмо направлено в Калькутту для сведения. Насрулле, пребывавшему в убеждении, что его эмират разве что немного уступает в величии и могуществе Великобритании это показалось преднамеренным вызовом. Если бы Стоддарт и Конолли знали, каково будет второе послание, которое скоро поступит эмиру на сей раз от генерал-губернатора они бы не усомнились, что начальство их предало. В послании требовавшем их немедленного освобождения, они были представлены не как официальные английские эмиссары а как частные путешественники. Но послание это в конечном счете добралось до Насруллы слишком поздно, чтобы причинить им еще больший вред. Их судьбу решили долетевшие до Бухары из Кабула новости о катастрофе, случившейся с англичанами в Афганистане.

 

* * *

  Враждебность к англичанам в Кабуле, недавно восстановленном в статусе столицы шаха Шуджаха, нарастала в течение нескольких месяцев, хотя сами они не спешили не только реагировать, но и просто разобраться, что к чему Столь опытные политики, как сэр Уильям Макнагтен и сэр Александр Бернс, должны были бы знать, что творилось в сердцах и умах афганцев, но отношения между ними вконец испортились. Бернс вынужден характеризовать себя в письме другу как «высокооплачиваемого бездельника» чьи советы никогда не слушает его начальник. А Макнагтен в значительной степени утратил интерес к текущим делам, поскольку вскоре должен был покинуть Афганистан, чтобы занять весьма лакомую должность губернатора Бомбея — награда за успешное водружение британской марионетки на афганский трон. Так что он ни в коем случае не желал признаться, что в его вотчине хоть что-нибудь шло не так. У Бернса же, изнывавшего в ожидании заступления на пост, было совсем немного дел и слишком много развлечений, чтобы вовремя заметить тревожные признаки и внять предупреждениям.

  В этом он был не одинок. Со времени прибытия в Кабул два года назад англичане устраивались там как дома. Экзотическая обстановка Кабула и бодрящий климат призвали сюда с жарких и пыльных равнин Индостана жен и даже детей офицеров английских и индийских войск. Процветали многочисленные развлечения, от крикета до концертов, от скачек с препятствиями до катания на коньках. В забавах участвовали некоторые представители правящей верхушки Афганистана. Многое из происходящего, особенно распутство и пьянство, вызывало немалое негодование мусульманского духовенства и набожного большинства местного населения. Одновременно предпринимались карательные экспедиции, часто очень серьезные, против тех племен, которые отказывались подчиниться Шуджаху (фактически, конечно, Макнагтену). Одновременно другие племена подкупали щедрыми подачками, золотом или «субсидиями», как это официально называлось. 3 ноября 1840 года, понимая, что дальнейшее сопротивление англичанам бесполезно, Дост Мохаммед добровольно сдался Макнагтену и был отправлен в изгнание в Индию. Это побудило горящего нетерпением приступить к новым обязанностям в Бомбее Макнагтена сообщить лорду Окленду, что «в Афганистане, — приводим его собственную, теперь приобретшую известность фразу, — тишь, как в Беершибе в дни Данииловы». «Все приводит меня к выводу, — отметил он, обращаясь к офицеру свиты, — что в стране стало удивительно спокойно».

  Не все разделяли точку зрения Макнагтена. Среди первых, кто начал сознавать растущую опасность, был Генри Роулинсон, который сопровождал Конолли почти до Бухары и исполнял функции резидента в Кандагаре. «Враждебность к нам, — предупреждал он в августе 1841 года, — нарастает с каждым днем, и я предчувствую приближение беспорядков <…>, муллы по всей стране подстрекают против нас». Другим политиком, указывавшим Макнагтену на рост враждебных настроений, был Элдред Поттинджер, имевший дело напрямую с племенами к северу от Кабула. Он сообщал, что местные вожди готовятся к общему восстанию против шаха Шуджаха и англичан. Однако Макнагтен, опасавшийся, что лорд Окленд прикажет ему оставаться в Кабуле, отказался внять предупреждениям и убедил себя, что оба просто паникеры.

  На самом деле для враждебности к англичанам и шаху Шуджаху имелось множество причин. С одной стороны, присутствие множества войск больно ударило по карманам простых афганцев. Из-за возросшего спроса на продовольствие и предметы первой необходимости цены на базаре подскочили, и сопровождалось это резким увеличением налогов, нужных для содержания новой администрации Шуджаха (не говоря уже о его неумеренно роскошном образе жизни). Кроме того, англичане явно не собирались обратно, хотя прежде даны были соответствующие гарантии. Напротив, складывалось впечатление, что пребывание воинского контингента станет постоянным, многие англичане желали Шуджаху долгих лет правления и считали, что именно так и произойдет. Все возрастающий гнев, особенно в Кабуле, вызывали случаи приставания и соблазнения местных женщин военными, особенно офицерами. Некоторые афганки даже оставили своих мужей и ушли к богатым и щедрым возлюбленным-англичанам. В местах постоя воинских частей нередко отмечались случаи сожительства военных с местными женщинами. Многочисленные протесты игнорировались. Особой ненавистью к англичанам пылали мужья-рогоносцы, а среди них были люди весьма влиятельные.

  «Афганцы, — отмечал историк сэр Джон Кайе, — очень ревниво относятся к чести своих женщин, а многое из происходящего в Кабуле воспринималось ими как тяжкий позор, побуждающий к мести (…). Это происходило, пока не стало невыносимым, и обиженные приходили к выводу, что единственный способ возмездия — совершить его своими собственными руками». И они не собирались долго ждать. Все, что теперь было нужно, — это обронить искру.

 

* * *

  Первые признаки надвигающейся бури появились вечером 1 ноября 1841 года, когда помощник и друг Бернса, хорошо осведомленный кашмирец Мохан Лал предупредил его, что ночью будет совершено покушение на его жизнь. Многие афганцы считали Бернса лично ответственным за оккупацию Афганистана, осуществленную под предлогом дружеской помощи, с ложной демонстрацией добрых чувств к Дост Мохаммеду. Враждебности прибавляли и его ничуть не скрываемые шашни с местной прислугой. Бернс и еще несколько офицеров жили тогда в сердце старого города в большом уединенном доме с внутренним двором, окруженным стеной. Мохан Лал убеждал, что из-за уязвимости их резиденции для нападения надо срочно перебраться в безопасное место на севере города, где размещены английские и индийские войска. Те поначалу занимали крепость Бала Хиссар, но по просьбе шаха Шуджаха, который хотел перебраться туда, чтобы вокруг его обиталища размещались и его собственная гвардия, и огромный штат прислуги, Макнагтен согласился перевести английские войска из безопасного укрытия за крепостными стенами в наспех построенные казармы. Бернс был уверен, что сам справится с любыми неприятностями, и потому не внял совету друга. Ведь он знал, что крупные английские и индийские подразделения находятся на расстоянии меньше двух миль оттуда. Правда, он все-таки отдал приказ усилить ночную охрану дома отрядом сипаев.

  Тем временем с наступлением сумерек у дома начала собираться толпа, возглавляемая людьми, которых Бернс умудрился разными способами сделать своими личными врагами. Поначалу дело ограничивалось гневными выкриками, но организаторы мятежа довели до сведения все разраставшейся толпы, что в доме рядом с резиденцией Бернса находится гарнизонное казначейство, где хранится солдатское жалованье и золото, используемое Макнагтеном для подкупа союзников. Толпа все прибывала — афганцы уже не нуждались в подстрекательстве, чтобы осадить местопребывание неверных. Но Бернс все еще был уверен, что сможет уговорить афганцев разойтись по домам, и приказал сипаям не стрелять. Единственная дополнительная мера предосторожности заключалась в том, что он послал связного в казармы с просьбой о немедленной помощи. Затем он вышел на балкон и попробовал поговорить с разгневанной толпой.

  Узнав про опасность, угрожающую Бернсу и его товарищам, Макнагтен немедленно созвал своих военных советников и начал срочно обсуждать, какие меры следует принять. Однако обсуждение сразу же переросло в спор между Макнагтеном и командующим гарнизоном генералом Уильямом Элфинстоном. Секретарь Макнагтена капитан Джордж Лоуренс предложил, пока не поздно, срочно послать в старый город два полка, чтобы спасти Бернса, рассеять толпу и захватить главарей. Но от него отмахнулись. «Мое предложение сразу сочли чистым безумием», — писал впоследствии Лоуренс. Макнагтен с Элфинстоном продолжали спорить, а тем временем стали поступать сообщения, что ситуация у дома Бернса быстро ухудшается. У генерала, больного старика, которому никак уже нельзя было поручать командование, недоставало ни желания, ни энергии действовать, он мог лишь придумывать возражения на предложения других. Но и Макнагтен был столь же нерешителен, менее беспокоясь о спасении Бернса, нежели о политических последствиях использования войск против толпы. В конце концов сошлись на том, чтобы направить пехотную бригаду к Бала Хиссару и уже там, после консультации с шахом Шуджахом, решить, как лучше поступить с участниками беспорядков. Когда отряд подошел к крепости, выяснилось, что Шуджах уже послал некоторое количество своих людей в город, чтобы попытаться разогнать мятежников и спасти Бернса. Шах настаивал, что гвардейцев для этих целей вполне достаточно, и не позволил английскому отряду войти в старый город.

  Тем временем положение Бернса, все еще пытавшегося перекричать взвинченную толпу, стало критическим. С ним были еще два офицера — его младший брат Чарльз, служивший в индийской армии, который прибыл в Кабул с ним повидаться, и майор Уильям Броудфут, его заместитель. Сэр Джон Кайе впоследствии писал: «Становилось очевидным, что уговорами и мягкими мерами без применения силы уже ничего не добиться. Возбуждение толпы росло. Небольшая кучка демонстрантов превратилась в огромную озлобленную толпу. Перед ними было казначейство шаха, и сотни кабульцев, даже тех, кто не испытывал особой политической враждебности, устремились к месту, где хранились сокровища, способные мигом решить проблемы их полуголодного существования. Несмотря на растущую ярость толпы, Бернс, уверенный, что очень скоро должна прибыть помощь, не давал сипаям команду открыть огонь.

  Тем временем несколько мятежников подожгли конюшни и присоединились к толпе у дома. Тогда-то из толпы и раздался выстрел. Майор Броудфут, стоявший с Бернсом и его братом на балконе, схватился за грудь и упал. Товарищи поспешно втащили его в дом и убедились, что майор мертв. Бернс вернулся на балкон и в последней попытке спасти ситуацию крикнул толпе, что раздаст крупную сумму денег, если они сейчас же разойдутся по домам. Но какой смысл мятежникам было заключать сделку, если они уже понимали — английское золото очень скоро и так им достанется. Поняв окончательно, что подмоги уже не дождаться, Бернс приказал сипаям стрелять в толпу. Но, подобно всему, что доселе происходило, это решение было принято слишком поздно. Дом уже загорелся, а бушующая толпа ринулась ко входу, не обращая внимания на огонь.

  Бернс с братом поняли, что настал их последний час. Чарльз решил прорываться сквозь толпу.

  Мохан Лал, чье предупреждение Бернс игнорировал, в ужасе наблюдал за происходящим с соседней крыши, но сделать что-либо был бессилен. «Лейтенант Чарльз Бернс, — писал он впоследствии, — вышел в сад и застрелил примерно шестерых, прежде чем его разорвали на куски». Смерть самого сэра Александра Бернса он не видел, поскольку часть толпы как раз направилась к дому, на крыше которого он скрывался, и Лал был вынужден бежать. Слуги потом рассказывали, что когда Бернс наконец предстал перед толпой, он завязал глаза черной повязкой, чтобы не видеть, от кого последуют удары. Через несколько секунд он был мертв, как написали другу Бернса, «растерзан разъяренной толпой». Существует несколько версий смерти Бернса, не подтвержденных показаниями надежных свидетелей. Согласно одной из них, предатель проник в дом и присягнул на Коране, что если Бернс переоденется в афганскую одежду, он сможет безопасно провести его через толпу. Понимая, что терять нечего, Бернс согласился. Но как только он вышел из дома, предатель выдал его толпе. «Это, — триумфально воскликнул он, — и есть Александр Бернс!» Взбешенный мулла нанес первый удар, и мгновением позже Бернс рухнул наземь, изрубленный длинными смертоносными клинками афганцев.

  По другой версии, слуги Бернса предложили пронести его через толпу, завернутым в кошму, словно бы тащат награбленное, как в ту ночь делали столь многие, но Бернс отказался. Какая бы из версий его гибели ни была истинной, в городе Бернс все-таки пользовался известной симпатией и даже любовью; во всяком случае, один из его старых друзей остался ему верен до конца. Согласно Кайе, когда толпа бросилась грабить казначейство, человек по имени Наиб Шериф подобрал ужасно искалеченные тела Бернса и его брата и захоронил их обоих в саду, почерневшем от дыма пожара. «Майору Броудфуту и тут не повезло, — отмечал Кайе, — его останки растащили городские псы».

  Все это случилось всего в получасе ходьбы от казарм, где располагались 4500 английских и индийских солдат, и еще ближе к Бала Хиссару, где ждала приказа специальная команда, посланная на помощь. По неясным доселе причинам приказов так и не последовало, хотя шум и стрельбу нельзя было не слышать. Так что в конце концов команда, посланная спасать Бернса и его товарищей, смогла только прикрыть беспорядочное отступление гвардейцев Шуджаха, обращенных в бегство разъяренной толпой. Не следует думать, что трагедию легко было предотвратить. Как записал один молодой офицер в своем дневнике, «если утром для подавления волнений было бы достаточно 300 человек, днем могло не хватить и 3000».

  Но это был еще далеко не конец. Худшее — гораздо худшее — еще предстояло.

 

Катастрофа

  Весть об ужасной трагедии, случившейся с сэром Александром Бернсом и его товарищами, не говоря уже о примерно трех десятках сипаев охраны и слугах, вызвала в английском гарнизоне волну ужаса. Сначала пошли слухи, что Бернс избежал расправы и скрывается где-то в укромном месте, но эти надежды скоро рухнули. Тем временем ободренная бездействием англичан толпа продолжала бесчинствовать. Сжигали дома, грабили магазины, убивали всякого заподозренного в сотрудничестве с британцами. Время от времени за шумом и ревом огня слышны были предупреждающие крики: «Они наступают… они наступают », поскольку мятежники ожидали быстрого и решительного возмездия. Действительно, впоследствии стало известно, что главари и зачинщики даже оседлали коней, чтобы спасаться бегством. Но в штабах Макнагтена и Элфинстона продолжали колебаться, фактически агонизировать, упуская более чем драгоценное время. И это несмотря на сообщения, что несколько офицеров, так же как Мохан Лал, все еще скрываются в старом городе, надеясь избежать ярости толпы.

  Наконец даже Макнагтен понял, что происходящее — нечто гораздо более серьезное, чем вышедшая из-под контроля толпа. Выступления оказались скоординированными, тысячи афганцев и в городе, и в округе, откуда тоже поступали тревожные сообщения, выступили практически в одночасье. Распространились также слухи, что к священной войне против англичан призвал сам шах Шуджах. Были перехвачены послания, скрепленные его личной печатью. Какое-то время англичане в ужасе предполагали, что письма подлинные и Шуджах ведет двойную игру с теми, кто восстановил его на троне. Потом проверка выявила подделку, преднамеренно распространенную заговорщиками, и одновременно стало ясно, что положение самого Шуджаха не менее тревожно, чем и его покровителей. Следует отдать должное, он был единственным, кто попробовал спасти Бернса и его товарищей от грозившей им опасности, но его гвардейцы действовали неудачно. Вместо стремительного броска через городские окраины к кварталу, где стоял дом Бернса, они попробовали пробраться через перенаселенный центр с его узкими, извилистыми улицами, артиллерия с трудом тащилась позади. И очень скоро гвардейцы оказались окружены во много раз превосходящими силами мятежников, в большинстве вооруженных, и сдались на их милость. Две сотни из них, попытавшись оказать сопротивление, были перебиты. Остальные, побросав оружие, в беспорядке бежали под защиту стен Бала Хиссара; их постыдное бегство прикрывал огонь британского отряда, высланного на помощь Бернсу.

 «Паническое бегство тех, кто был призван его защищать, повергло шаха Шуджаха в жалкое состояние, в уныние и тревогу за собственную безопасность», — сообщает Кайе. Англичане также были изрядно встревожены столь неожиданным драматическим поворотом событий. «Следовало признать горькую правду, — отметил один офицер в своем дневнике, — что в целой афганской нации мы не могли рассчитывать ни на единого друга». Веселой, как пирушка с шампанским, жизни, которой гарнизон столь долго наслаждался, теперь явно пришел конец. В незаконченном меморандуме, найденном после его смерти, Макнагтен попытался оправдать свою неспособность предвидеть приближавшуюся бурю. «Меня сочтут виновным в том, что я не сумел предсказать наступление шторма. На это я могу только ответить, что и другие, кто имел гораздо большие возможности наблюдать настроения людей, ничего не заподозрили». Он не упомянул ни Роулинсона, ни Поттинджера, чьи предупреждения игнорировал, и попытался главную вину свалить на Бернса: мертвыи ответить не сможет. Вечером перед своей гибелью, сообщает Макнагтен, Бернс поздравил его с предстоящим отъездом и сказал, что принимает новый пост в период «глубочайшего спокойствия». Но достаточно ясно, что Бернс наверняка не сказал бы начальнику, чьим преемником собирался стать, ничего такого, что могло бы задержать его отъезд, а следовательно, тем самым собственное получение мантии наместника.

  Согласно свидетельству его друга Мохана Лала, Бернс рассматривал ситуацию как совсем не спокойную, хотя и серьезно недооценил опасность для себя лично. Накануне вечером он заявил, что «недалеко то время, когда нам придется оставить эту страну». Кашмирец считает это свидетельством того, что Бернс отчетливо сознавал растущую враждебность большинства афганцев к англичанам. Однако с неменьшим основанием можно предположить, что слова Бернса касались новой политики по отношению к Афганистану, только что объявленной в Лондоне. В августе того года правительство тори во главе с сэром Робертом Пилем сменило администрацию вигов Мельбурна и немедленно приступило к строгой экономии. Содержание войск в Афганистане стоило больших денег, и предполагалось, что режим Шуджаха теперь должен устоять на собственных ногах, тем более что российская угроза, казалось, отступила. Поэтому решили, что по мере укрепления собственных сил Шуджаха английское военное присутствие в Афганистане, в отличие от присутствия политического, должно постепенно сокращаться. Для начала Макнагтену поручалось завершить щедрые выплаты племенам, контролирующим пути сообщения между Кабулом и Британской Индией. Это обернулось фатальным исходом: прежде нейтральные племена оказались среди первых, кто присоединился к восстанию.

  ем временем в военном лагере под угрозой нападения плохо вооруженных и (пока еще) плохо организованных мятежников англичане начали готовиться к осаде. Только теперь они поняли, каким безумием был уход из Бала Хиссара. Военный лагерь был крайне неудобен для обороны — он располагался в болотистой низине, со всех сторон окруженной холмами. Все вокруг покрывали сады, которые затрудняли наблюдение и позволяли атакующим укрываться от огня защитников лагеря; кроме того, многочисленные ирригационные каналы в садах обеспечивали нападавшим превосходное прикрытие. Английские позиции окружал земляной вал высотой всего по пояс — недостаточная защита от огня артиллерии или снайперов. Инженеры Макнагтена предупреждали его об этом еще во время исхода из Бала Хиссара, но в отличие от большинства профессионалов Большой Игры, он не обладал достойным военным опытом, а самое главное — был уверен, что никакие непредвиденные обстоятельства не возникнут. Он попросту игнорировал советы — и в итоге 4500 английских и индийских солдат и еще 12 000 гражданских лиц, включая приблизительно три дюжины англичанок — жен, детей и нянек, оказались осажденными в том, что Кайе описывал как нечто ненамного лучшее, чем «овечья кошара на пастбище».

  Если бы при первых признаках опасности Макнагтен и Элфинстон действовали решительно и быстро, англичанам хватило бы времени перевести весь гарнизон в Бала Хиссар, за высокие защитные стены. Но они продолжали медлить, и провести столь опасную акцию стало слишком поздно. Тогда Макнагтен стал искать иной выход из рискованной ситуации, в которую завела его политика. Используя как посредника оборотистого Мохан Лала, он попытался купить поддержку ключевых афганских лидеров в надежде найти опору в соперничающих политических группах и племенах. Значительные средства были распределены, или по крайней мере обещаны (немалое количество золота из казначейства Макнагтена уже оказалось в руках толпы), но особого эффекта это не дало. «Слишком много аппетитов следовало удовлетворить, и слишком много противоречивых интересов примирить, — заметил Кайе. — И вообще к тому времени движение стало слишком мощным, чтобы его можно было унять показом кошельков. Звон монет был уже бессилен перекрыть крики оскорбленных и озлобленных людей».

  Предлагались и более решительные меры противодействия ухудшающейся час от часу ситуации. Чья это была идея, не выяснено; известно только, что Мохан Лала уполномочили предложить награду в 10 000 рупий любому, кто убьет кого-либо из главных вожаков мятежников. Инструкцию вместе со списком имен передал ему лейтенант Джон Конолли, младший брат Артура, младший политический советник администрации Макнагтена. Конолли находился в то время в Бала Хиссаре, выполняя функции офицера связи с встревоженным Шуджахом. Как и в других местах, контакт поддерживали посредством гонцов-скороходов, именовавшихся кассидами, которые буквально несли свои жизни в собственных руках — на них были рукавицы с упрятанными там тайными посланиями. Рассмотрев идею предложить деньги за кровь, Макнагтен заявил, что устрашен этой абсолютно небританской уловкой. Но, конечно же, он согласился на то, чтобы за плененных вожаков выплачивалась премия. Кайе упоминает о его сомнениях насчет того, станет ли лейтенант Конолли действовать самостоятельно «в таком ответственном вопросе», без предшествующего одобрения руководства. Кайе считает, что Макнагтен почти наверняка знал относительно предложения «кровавых денег» и собирался закрыть на это глаза, хотя формально таких полномочий не предоставлял. Насколько это соответствует истине, уже не установить, так как и Макнагтен, и Конолли вскоре погибли.

  Два лидера мятежников, занимавших высокое место в списке Конолли, довольно скоро погибли при весьма таинственных обстоятельствах, и немедленно поступили требования награды. В одном случае мужчина уверял, что лично застрелил одного из вожаков, в то время как другой настаивал, что задушил того же смутьяна во сне. Мохан Лала их истории не убедили, и деньги выплачены не были. Кашмирец заявил, что заплатит за головы, а претенденты на награду голов убитых мятежников не представили. Гибель двух вожаков не принесла существенного облегчения положения осажденного гарнизона. Внезапная брешь в рядах руководителей мятежа не ослабила решимость, да и не разобщила восставших. Тут еще вдобавок разнеслась весть, что Мохаммед Акбар Хан, любимый сын сосланного Дост Мохаммеда, уже выехал из Туркестана и собирается возглавить полномасштабное восстание против англичан и их марионеточного правителя. Этот пламенный принц-воин поклялся свергнуть Шуджаха, вышвырнуть из страны англичан и восстановить трон отца.

  В лагере тем временем дела шли все хуже. Поступали сообщения о захвате мятежниками отдаленных английских постов, о крупных потерях, в том числе и о полностью вырезанном полке гуркхов. Множество офицеров было убито, другие оказались ранены, среди них герой Герата майор Элдред Поттинджер. В тот год жестокая афганская зима началась гораздо раньше, чем обычно, и продовольствие, вода, лекарства и моральный дух быстро пошли на убыль. Отваги у гарнизона хватило на одну крупную вылазку, но завершилась она оскорбительным и дорогостоящим поражением и паническим бегством английских и индийских подразделений на исходные позиции. Кайе вынужден был назвать его «позорным и пагубным». Это произошло 23 ноября, когда афганцы внезапно вытащили два орудия на вершину господствующего над английскими позициями холма и начали бомбардировать переполненный лагерь.

  Даже генерал Элфинстон, который до тех пор израсходовал больше энергии на ссоры с Макнаггеном, чем на борьбу с врагом, не смог игнорировать эту угрозу. Он приказал отнюдь не пышущему энтузиазмом бригадиру атаковать врага сводным отрядом пехоты и конницы. Успешно захватив холм и заставив замолчать орудия, бригадир взялся за захваченный врагом кишлак у подножия. Но дела пошли не надлежащим образом. Вопреки давнему и непреложному порядку, который предписывал, что пушки всегда следует использовать парами, бригадир приказал — возможно, из стремления обеспечить большую мобильность — взять только одно девятифунтовое орудие. Сначала крупная картечь этого орудия нанесла значительный урон афганцам, захватившим кишлак, но скоро орудие начало перегреваться и вышло из строя как раз в то время, когда было больше всего необходимо.

  В результате атаку пришлось прекратить и от кишлака отойти. Тем временем афганские командиры послали на помощь своим товарищам, которые подверглись сильному натиску, крупное соединение кавалерии и пехоты. Видя опасность, бригадир сразу перестроил свою пехоту в два каре, сосредоточив конницу между ними, и ожидал вражеского нападения, уверенный, что тактика, которая принесла победу в битве под Ватерлоо, покажет полную эффективность и здесь.

  Но афганцы держались на расстоянии, открыв интенсивный огонь по плотно скученным английским каре из своих длинноствольных фитильных ружей, или джезелей. Как с тревогой поняли солдаты, оказавшиеся в своих ярко-алых мундирах легкими мишенями, их короткоствольные мушкеты оказались неспособны поразить врага: пули не долетали до цели. В таких ситуациях выручала артиллерия, выкашивая бреши в рядах афганцев, а конница делала все остальное. Однако, по наблюдению Кайе, оказалось, что «эти несчастные люди прокляты Господом» — их единственная девятифунтовка была все еще слишком раскалена, чтобы использовать ее без риска взрыва, а тем временем множество бойцов уже пали под пулями афганских стрелков. Более того, к ужасу тех, кто наблюдал за сражением из лагеря далеко внизу, крупный отряд противника начал подбираться к ничего не подозревающим англичанам по оврагу. Мгновением позже афганцы выбрались из укрытия и с дикими криками кинулись на противников, которые бросились бежать. Бригадир приказал горнистам трубить сигнал «Стой» и сам проявил замечательную храбрость, лично схватившись с врагами. Бегство было остановлено, офицеры сформировали сомкнутый строй, при поддержке кавалерии повели солдат в штыковую атаку, остановили и опрокинули врага. Затем наконец-то заговорила 9-фунтовая пушка, и афганцы были все-таки отброшены и понесли тяжелые потери.

  Однако триумф англичан оказался недолгим. Афганцы быстро усваивали уроки. Они сосредоточили огонь своих джезелей на артиллеристах, сделав почти невозможным использование орудия. Одновременно, оставаясь вне досягаемости огня британских мушкетов, они продолжали методичный расстрел истощенных отрядов, повергая остающихся в живых в смятение. И наконец очередная группа афганцев снова незаметно подобралась по оврагу и неожиданно накинулась на солдат, испуская дикие крики и сверкая длинными ножами, в то время как их напарники поддерживали плотный непрерывный огонь из почти невидимых позиций за камнями. Этого английские и индийские части не выдержали. Они пустились в беспорядочное бегство и укрылись в лагере, полностью оставив холм и бросив раненых на неизбежную гибель.

  «Бегство английских войск было всеобщим, — писал Кайе. — Спутанная масса пехоты и конницы, европейских и туземных солдат стремилась попасть за стены лагеря ». Попытки генерала Элфинстона и его штабных офицеров, наблюдавших за сражением с английских позиций, сплотить их и повернуть назад против афганцев оказались безуспешны. Они потеряли все, потеряли мужество и дисциплину, не говоря уже о трех сотнях своих товарищей. Как холодно выразился Кайе: «Они забыли, что были английскими солдатами». Афганцы преследовали отступающих на такой дистанции, что из лагеря нельзя было использовать орудия без риска поразить своих. «Если бы торжествующий враг продолжил преследование, — отмечает Кайе, — они бы ворвались в лагерь и вырезали весь гарнизон». Но каким-то чудом они остановились, очевидно, по приказу своего командующего, и вскоре отступили. «Они казались удивленными своим собственным успехом, — отмечал один молодой офицер, и после того, как искромсали оставленные на холме тела, с ликующими криками вернулись в город».

 

* * *

  На следующий день неожиданно для англичан афганцы предложили перемирие. К тому времени к восставшим присоединился встреченный восторженными криками Мохаммед Акбар Хан, приведший примерно 6000 воинов. Теперь силы мятежников составляли примерно 30 000 солдат пехоты и конницы, превосходя таким образом английские войска по численности примерно в семь раз. Несомненно, располагая таким подавляющим преимуществом, Акбар мог бы в отместку за ниспровержение отца поголовно истребить весь гарнизон. Однако Акбар понимал, что если он намерен вернуть отцу трон, то следует действовать осторожно, поскольку Дост Мохаммеда англичане все еще надежно удерживали в Индии в своих руках. К чести Макнагтена следует признать, что он понял: выбор невелик — или вести переговоры с афганцами, или гарнизон будет уничтожен, или погибнет от голода. Но прежде чем приступить к переговорам, он потребовал от Элфинстона письменного заявления, объявляющего их положение, в военном смысле слова, не безнадежным, поскольку до прибытия подкрепления, якобы идущего из Кандагара, остались считанные дни. Он все еще питал надежду на спасение своей карьеры и стремился возложить вину за их затруднительное положение на непригодность Элфинстона в качестве командующего и малодушие войск.

  Генерал должным образом обеспечил его всем, что требовалось, вместе с рекомендацией, как вести переговоры с афганцами. Длинное перечисление бедствий гарнизона (которые Макнагтен уже хорошо понимал) заканчивалось таким образом: «Продержавшись здесь свыше трех недель в осадном положении, при явной нехватке снаряжения и фуража, ослаблении наших войск большим количеством раненых и больных, трудностью обороны обширного и неудачно расположенного военного лагеря, который мы занимаем, с наступлением зимы, когда коммуникации перерезаны и вся вооруженная страна против нас, полагаю, что далее удерживать наши позиции в этой стране невозможно». Беспросветность генеральской оценки усугубляли дополнительные сведения, про которые он только что услышал. Первое — Акбар предупредил, что любой афганец, уличенный в продаже англичанам амуниции или продовольствия, будет немедленно казнен. Второе — вожделенная спасательная экспедиция с юга остановлена тяжелыми снегопадами и не сможет этой зимой добраться до Кабула.

  Вооружившись мрачным прогнозом генерала, Макнагтен принялся составлять срочную депешу лорду Окленду, расписывая серьезность ситуации и ответственность за нее военных, которых он обвинял в трусости и неумении. «Наши запасы продовольствия иссякнут через два-три дня, и военное командование настоятельно убеждает меня сдаться, — написал он и добавил, демонстрируя скорее позу, чем отвагу: — Но до самого последнего момента я на это не пойду». Он все еще был убежден, что сможет перехитрить афганцев, играя на разногласиях, которые, как он знал, существуют среди их вождей. Поэтому в ответ на предложение перемирия он попросил прислать делегацию для обсуждения условий и сроков. Во время переговоров происходили невероятные сцены: толпы вооруженных до зубов афганцев перебирались через невысокие стены лагеря и устраивали братание с солдатами английских и индийских частей. Многие приносили свежие овощи, которыми угощали тех, кого пытались убить несколько часов назад. Сначала даже возникли опасения, что в овощи упрятаны какие-нибудь шипы и колючки или что они отравлены, но осторожная экспертиза показала необоснованность подозрений.

  Для начала ведущие переговоры афганцы потребовали выдачи шаха Шуджаха, разумно гарантировавшего свою безопасность мощными стенами и валами Бала Хиссара. Они обещали сохранить ему жизнь (хотя, по слухам, намеревались ослепить его, дабы впредь он никогда не представлял угрозы престолу). Затем они потребовали, чтобы все британские войска в Афганистане, сложив оружие, сразу же убрались в Индию, а Дост Мохаммед в то же самое время вернулся в Афганистан. И чтобы не было обмана, они намеревались задержать британских офицеров и их семейства как заложников, пока все войска не покинут страну, а Дост Мохаммед не вернется благополучно в Кабул. Само собой разумеется, эти требования для Макнагтена были совершенно неприемлемы. Эйфория и братания тут же прекратились — стороны прервали переговоры, да еще и поклялись сердито, что снова начнут военные действия.

  Но пока что этого не случилось. Через несколько дней состоялась вторая встреча, на сей раз на берегу реки Кабул, в миле от лагеря. Афганскую делегацию, в которой были представлены большинство ведущих племенных вождей, возглавлял сам Акбар. На этот раз Макнагтен выдвинул собственные предложения. «Принимая во внимание, — начал он зачитывать на фарси подготовленное заявление, — что недавние события со всей очевидностью показали, что продолжительное пребывание британской армии в Афганистане для поддержки шаха Шуджаха вызывает недовольство значительной части афганской нации, и принимая во внимание, что британское правительство не имело при отправке войск в эту страну никакой иной цели, кроме обеспечения целостности, блага и процветания Афганистана, мы не испытываем никакого желания оставаться, если наше присутствие противоречит указанным целям». Поэтому англичане готовы вывести все войска, если афганская сторона гарантирует их безопасный проход к границе. Шах Шуджах (с которым, похоже, не удосужились проконсультироваться) уступит свой трон и вернется вместе с англичанами в Индию. Самому Акбару следует сопровождать их до границы и быть лично ответственным за их безопасность, в то время как четыре британских офицера — но без семей — останутся в Кабуле в заложниках. После безопасного прибытия британского гарнизона в Индию Дост Мохаммед свободно выедет в Кабул, а британским офицерам будет позволено возвратиться домой. Наконец, несмотря на недавние события, выражалась надежда, что две нации останутся друзьями и при необходимости Афганистан может получить помощь от Британии, если не станет вступать в союз с другими государствами.

  Теперь это уже выглядело не совсем капитуляцией. Макнагтен, интриган до мозга костей, затеял, как в прошлом, еще одну отчаянную азартную игру. Он узнал от Мохан Лала, что некоторые из влиятельных вождей втайне опасались возвращения Дост Мохаммеда, искусного и жесткого правителя, и фактически предпочитали на троне более слабого и послушного Шуджаха. И они не в пример Акбару не спешили увидеть, как уходят не скупящиеся на щедрые подношения англичане. Обсудив между собой предложения Макнагтена, афганцы, видимо, единодушно дали принципиальное согласие. Сразу же началась подготовка к эвакуации гарнизона и выполнению других частей соглашения, прежде чем зима сделает это невозможным. Но когда дело коснулось предстоящего неизбежного отъезда Шуджаха, то, как и ожидал Макнагтен, те, кто опасался возвращения Дост Мохаммеда, всерьез задумались. Макнагтен еще раз использовал Мохан Лала как посредника. Обещая щедрое вознаграждение, он попробовал углубить раскол между афганскими группировками. «…Если какая-то часть афганцев желает, чтобы наши войска остались в стране, — говорил он своему кашмирскому наперснику, — я буду вправе свободно нарушить обязательство ухода, уверяя, что сделал это в соответствии с пожеланиями афганского народа ».

  В течение нескольких следующих дней неутомимый Мохан Лал предпринимал лихорадочные попытки разжечь соперничество среди афганских лидеров и настроить как можно больше вождей против Акбара. «Макнагтен, — написал Кайе, — знал, что никакого реального единства между афганцами нет, есть лишь временные союзы в интересах соответствующих группировок». И добавил: «Сложно свести в одно ясное и понятное целое все многочисленные схемы перемен и переустройства, которые в последнее время занимали внимание посланника… Он склонялся к сделке то с одной стороной, то с другой, нетерпеливо хватаясь за любую новую комбинацию, которая казалась более многообещающей, чем предыдущая». Но при этом ему не пришлось слишком долго ждать признаков того, что его стратегия сработала и что Акбар и его сторонники ощутили мощный нажим изнутри.

  Вечером 22 декабря Акбар послал в лагерь к англичанам секретного эмиссара, чтобы передать Макнагтену совершенно новое предложение. Действительно, предложение можно было назвать потрясающим. Шаху Шуджаху дозволялось остаться на троне, при этом Акбар должен стать его визирем. Англичане остаются в Афганистане до весны, после чего уйдут как бы по собственной воле, таким образом спасая лицо. В то же время организатора убийства сэра Александра Бернса передадут англичанам для наказания. Взамен всего этого Акбар рассчитывал получить единовременно 300 000 фунтов и ренту в 40 000 фунтов плюс заверение в предоставлении британской помощи против его врагов.

  Макнагтен решил, что Акбара принудили к такому компромиссу те партии, кого он при помощи Мохан Лала и обещаний английского золота уговорил предпочесть правление шаха Шуджаха. Макнагтен торжествовал. Он спас англичан от унижения, гарнизон от резни, Шуджаха от потери трона, а свою собственную карьеру от краха. Тайную встречу, на которой предполагалось заключить соглашение, назначили на следующее утро. Той ночью Макнагтен набросал примечания к меморандуму Элфинстона, в которых указывал, что ему удалось уладить дела с Акбаром так, что всем их неприятностям пришел конец.

       

  На следующий день в сопровождении трех офицеров штаба Макнагтен отправился к месту назначенной встречи с Акбаром. Элфинстону, который спросил, не западня ли это, Макнагтен резко бросил: «Отстаньте от меня. Я в этом разбираюсь лучше вас». Впрочем, подобные же опасения высказывали и один из выбранных для его сопровождения офицеров и его собственная жена. Мохан Лал также предупреждал, что Акбару доверять не следует. Но Макнагтен, которого никто не мог обвинить в недостатке смелости, к ним не прислушался. «Предательство, — заявил он, — конечно же, возможно. Успех, однако, восстановит честь англичан, и это более чем стоит риска. Я предпочитаю позору тысячекратный смертельный риск».

  Акбар со своей свитой ожидали их на заснеженном склоне у русла реки Кабул, в 600 ярдах от юго-восточного угла укреплений. «Мир вам!» — приветствовали афганцы подъехавших верхом англичан. Слуги расстелили на земле попоны, и после того, как обе стороны, оставаясь в седлах, приветствовали друг друга, Акбар предложил Макнагтену и его компаньонам спешиться. Один из офицеров, капитан Кеннет Маккензи, написал впоследствии: «Люди говорят о предчувствиях. Я предполагаю, что на меня влияло нечто свыше, так что я едва заставил себя сойти с коня. Но все-таки сделал это и был приглашен сесть возле сардаров». Когда все расселись и наступила тишина, Акбар с улыбкой повернулся к Макнагтену и спросил, принимает ли тот переданное прошлым вечером предложение. «Почему бы нет?» — ответил Макнагтен. Эта короткая реплика перечеркнула не только его собственную судьбу, но и судьбу всего английского гарнизона.

  Не знал Макнагтен, что Акбару известно о его двуличности и что тот решил использовать это в своих целях. Он предупредил других вождей, что Макнагтен готов ими пренебречь и затевает тайный сговор за их спиной. И теперь даже те, кто, похоже, сомневался, услышали о предательстве англичанина своими собственными ушами из его собственных уст. На самом деле Акбар никогда не собирался позволить остаться в стране ни англичанам, ни Шуджаху. Его предложение было сделано исключительно для того, чтобы заманить в ловушку Макнагтена и восстановить преданность тех, кого тот стремился настроить против него. Он просто ответил на предательство предательством, и ответил вовсю.

  Все еще ничего не подозревая, Макнагтен спросил, кто эти незнакомцы, присутствующие на переговорах. Акбар советовал ему не беспокоиться, поскольку все присутствующие посвящены в тайну. Едва произнеся это, Акбар, как свидетельствует капитан Маккензи, внезапно крикнул своим людям: «Begeer! Begeer!» (Взять! Схватить!) Маккензи и двое его сослуживцев вмиг оказались связанными, а сам Акбар вместе с другими вождями схватили Макнагтена. На лице Акбара, вспоминал Маккензи, было выражение «самой дьявольской свирепости». Пока Макнагтена волокли за холм, из поля зрения, Маккензи на миг увидел его лицо. «Оно было, — написал он позже, — полным ужаса и удивления ». Он также услышал, как Макнагтен кричал: «Az barae Khooda », что означает «Ради Бога». Впрочем, его больше беспокоила собственная судьба. Некоторые наиболее фанатичные афганцы требовали крови всех трех офицеров. Но Акбар приказал оставить их в живых. Их разоружили, держа под прицелом, усадили на коней троих афганцев и повезли позади них в седле. Так, ощущая горячее дыхание тех, кто все еще хотел их убить, они были увезены подальше от безопасных стен соседнего форта и брошены в сырую камеру. Еще хуже оказалась участь одного из них, капитана Тревора, который или упал, или по дороге освободился от своих пут и был безжалостно изрублен в снегу.

  О смерти Макнагтена никогда не будет известно точно. Его убили в уединенном месте, где не было никаких свидетелей. Никто не может сказать, что случилось после того, как его утащили за склон холма. Сам Акбар позже клялся, что намеревался держать англичанина заложником безопасного возвращения своего отца, но пленник настолько отчаянно сопротивлялся, что его пришлось убить, чтобы он не вырвался на свободу и не убежал к английским позициям. Другая версия, однако, утверждает, что Акбар, который обвинял лично Макнагтена в ниспровержении отца, расстрелял его в припадке гнева из богато разукрашенных пистолетов, которые сам Макнагтен когда-то ему подарил и даже показал, как заряжать.

  Тем временем, увидев, что происходит нечто непонятное, наблюдатели в лагере сообщили об этом генералу Элфинстону. Но в очередной раз взяли верх некомпетентность, нерешительность и просто трусость, поскольку никаких мер для того, чтобы попробовать спасти Макнагтена и его спутников, предпринято не было, а ведь все происходило меньше чем в полумиле от лагеря. Макнагтен, кстати, попросил Элфинстона держать в готовности отряд на случай, если что-нибудь пойдет не так, но даже этого генерал не сделал. Позже его бездействие оправдывали тем, что, мол, подумали, будто Макнагтен и его офицеры поехали с Акбаром, чтобы завершить дело где-то в другом месте. И только когда оказалось слишком поздно, когда посланники исчезли без возврата, страшная правда была осознана. Ночью до устрашенного гарнизона долетело известие, что труп Макнагтена без головы, рук и ног выставлен на обозрение на базарной площади, а окровавленные части тела, торжествуя, возили вокруг города.

 

Резня на перевалах

  Теперь афганцы ждали английского возмездия — они все еще опасались сокрушительной мощи британской артиллерии. Даже Акбар задавался вопросом, не зашел ли он слишком далеко; он торопился снять с себя ответственность за смерть Макнагтена и даже выразил сожаление по этому поводу. Ведь всего тремя годами ранее он убедился в эффективности руководимых должным образом британских войск, когда те в два счета разгромили армию его отца. Да, он удерживал английских заложников, но и у них был самый важный заложник — его отец.

  Но так же, как не вызвало должного возмездия убийство сэра Александра Бернса, такой же точно паралич, казалось, и теперь охватил гарнизон. Англичане все еще были прекрасно вооружены и потенциально представляли собой огромную силу, которая, ведомая с отвагой и непреклонностью, могла даже на этой стадии разгромить афганцев и разделаться с Акбаром. Однако стареющий и обремененный подагрой Элфинстон, который только и мечтал, что о тихой отставке, уже давно впал в нерешительность, отчаяние, если вообще не в вялую панику. Это, в свою очередь, передалось его старшим офицерам. «Их нерешительность, промедление К непоследовательность, которые парализовали все наши усилия, — писал один их подчиненный, — постепенно деморализовали войска и в конечном счете, не искупаясь даже секундами правильного командования, привели нас всех к краху». Без воли к решительным действиям, с запасами, оставшимися всего на несколько дней, теперь англичане могли надеяться предотвратить катастрофу только возобновлением переговоров с врагом.

  В сочельник Акбар, уже явно избавившийся от недолгих опасений английского возмездия, послал в английский лагерь новых эмиссаров. Те снова предложили гарнизону безопасный выход, но на сей раз по значительно более высокой цене. Макнагтен и Бернс погибли, часть политических советников оказалась в руках Акбара, а часть была ни на что не способна. Неблагодарная миссия ведения переговоров при чрезвычайной слабости собственной позиции выпала Элдреду Поттинджеру. Поттинджер, который пять лет назад столь успешно организовал оборону Герата, убеждал Макнагтена и Элфинстона перебраться в Бала Хиссар — и когда для этого была простая возможность, и позже, убеждая, что лучше пробиться с потерями, чем защищать крайне неприспособленный лагерь. Но Элфинстон всегда находил причины для бездействия, а теперь шанс был упущен: афганцы, осознав опасность, разрушили единственный мост через реку Кабул.

  Даже теперь, страдая от серьезной раны, Поттинджер пытался убедить командование начать наступление всеми силами против Акбара и его союзников, которые все еще оставались далеки от единства. Такая стратегия пользовалась поддержкой всех младших офицеров, не говоря уже о рядовых, которые яростно ненавидели убийц Макнагтена. Поттинджер решительно противился любым договоренностям с Акбаром, предупреждая, что тот совершенно ненадежен и что предательское убийство Макнагтена лишило законной силы любые данные ему англичанами заверения. Но Элфинстон с ним ни в чем не согласился — он и другие высшие офицеры хотели добраться домой как можно скорее и с наименьшим, по их представлениям, риском. Со смертью Макнагтена и Бернса никто не имел полномочий бросить вызов Элфинстону и его штабу, и менее всего Поттинджер, который числился только политиком, а не военным. «Меня стащили с больничной койки, — писал он впоследствии, — и обязали вести переговоры относительно безопасности кучки дураков, которые делали все, что могли, чтобы обеспечить собственную гибель ». С командирами, слепо уповающими на благополучный исход и доверяющими «милосердию» Акбара, болезненной и неприятной задачей Поттинджера стало умерить его пыл и договориться о том, что в действительности являлось капитуляцией гарнизона.

  Теперь вдобавок к согласованному с Макнагтеном требованию немедленного вывода британских войск из Афганистана Акбар настаивал, чтобы ему сдали большую часть артиллерии, весь золотой запас и что уже взятых заложников следует заменить женатыми офицерами вместе с их женами и детьми. Элфинстон, как всегда готовый избрать линию наименьшего сопротивления, сразу же запросил добровольцев, готовых стать заложниками, но закономерно получил плачевный результат. Один офицер поклялся, что скорее застрелит жену, чем отдаст ее на милость афганцев, другой заявил, что с врагами его может связывать только удар штыка. Только один офицер согласился, добавив, что для общего блага будет лучше, если они с женой расстанутся.

  А погода быстро портилась, и чтобы не упустить шанс выбраться и пройти в Джелалабад прежде, чем зима заблокирует перевалы, на переговоры оставалось совсем немного времени. Поттинджеру не оставалось иного выбора, кроме как подчиниться большинству наглых требований Акбара. 1 января 1842 года, когда в Кабуле начался густой снегопад, было подписано соглашение с Акбаром, по которому тот гарантировал безопасность ухода англичан и обеспечивал их вооруженным эскортом для защиты от враждебных племен, по чьей территории предстояло пройти. Англичане согласились сдать всю артиллерию, кроме шести обычных и трех небольших (горных) пушек, которые перевозили на вьючных мулах. В части требования оставить в заложниках женатых офицеров с семьями афганцы уступили, и капитана Маккензи с его компаньоном освободили. О судьбе Маккнагтена они узнали, когда его отрубленной рукой на палке толпа с кровожадными воплями потрясала перед окном их камеры… Вместо них, в порядке гарантии честных намерений, Акбар настоял оставить «на положении гостей» трех других молодых офицеров. Англичане были не в том положении, чтобы спорить.

  Пока гарнизон готовился к экстренной эвакуации, начали распространяться тревожные слухи. «Нам говорили, — отмечала в дневнике жена одного высокопоставленного чиновника, — что вожди собираются совершить вероломство». Шептались, что, захватив женщин, они собираются вырезать всех мужчин, кроме одного. Его вывезут в Хайберский коридор и бросят с отрубленными руками и ногами, прикрепив табличку с предупреждением англичанам никогда впредь не пытаться проникнуть в Афганистан. А жен англичан используют как заложниц для гарантии безопасного возвращения Дост Мохаммеда. К тому же те афганцы, которые все еще сохраняли дружественные отношения с англичанами, предупреждали, что, соглашаясь на условия Акбара, они подписывают себе смертные приговоры. Но в отчаянном стремлении поскорее уйти слухам никто не внял. Игнорировали и предупреждение Мохан Лала, что все они обречены, если их не будут сопровождать в качестве заложников сыновья афганских лидеров.

  На рассвете 6 января под звуки горнов и барабанов, бросив осажденных в Бала Хиссаре шаха Шуджаха и его сторонников, некогда гордые части Армии Инда бесславно покинули военный лагерь. Пунктом назначения был Джелалабад, самый ближний английский гарнизон, до которого предстояло пройти чуть больше восьмидесяти миль. Путь лежал на восток, через заснеженные горы за пределы Афганистана, и далее в Индию через Хайберский коридор. Марш возглавлял авангард из 600 стрелков 44-го пехотного полка в красных мундирах и отряда конницы в 100 сабель. Затем следовали женщины и дети на пони, больные или беременные женщины в паланкинах, которые несли слуги-индусы. Далее двигалась основная часть пехоты, конницы и артиллерии. Арьергард также состоял из пехоты, конницы и артиллерии. Между основным отрядом и арьергардом тянулась длинная колонна верблюдов и волов, груженных боеприпасами и продовольствием. Последними шли несколько тысяч человек — бывшая прислуга гарнизона и сторонники англичан, которые — как правило, налегке — почли за благо присоединиться к колонне.

  В последний момент произошло тревожное открытие: обещанный Акбаром эскорт, который, как предполагалось, ожидает выхода колонны, не появился. Не доставили и обещанные продовольствие и топливо. Поттинджер сразу же предложил Элфинстону изменить, пусть даже на последней стадии, свои планы и уйти под защиту Бала Хиссара. Но генерал не желал слышать ни о каком изменении маршрута, тем более о возвращении. Он только отправил в Джалалабад посыльного, чтобы обеспечить выдвижение английского гарнизона навстречу колонне. И вот в пронизывающую стужу холодного зимнего утра длинная вереница английских и индийских воинских частей, а также жен, детей, нянек, возниц, поваров, слуг и носильщиков — всего 16 000 человек — начали первый переход сквозь вьюгу.

 

* * *

  Неделей позже вскоре после полудня часовые на стенах английского форта в Джалалабаде заметили вдалеке на равнине одинокого всадника, медленно приближавшегося к ним. Новости относительно капитуляции кабульского гарнизона уже достигли Джалалабада, вызывая большую тревогу, и уже несколько дней со все возраставшим беспокойством здесь ожидали прибытия авангарда. Переход обычно занимал не больше пяти дней. Часовые подняли тревогу, и множество людей поднялись на крепостную стену. Дюжина подзорных труб уставилась на приближающегося всадника. Мгновением позже кто-то выкрикнул:

  — Это европеец!

  Он казался больным или раненым, поскольку все время клонился вперед, цепляясь за шею коня. Холодок пробежал по коже наблюдателей, ощутивших предвестие несчастья. «Одинокий всадник, — писал Кайе, — напоминал вестника смерти». Немедленно был выслан вооруженный патруль, чтобы встретить незнакомца и проводить в крепость — на равнине отмечалось появление враждебных афганских банд.

  Всадник, несколько раз раненный в голову и руку, назвался доктором Уильямом Брайдоном, врачом, который служил у шаха Шуджаха, но ушел из Кабула с английским гарнизоном. То, что он рассказал, поистине ужасало. Как и предупреждали Мохан Лал и немногие дружественные англичанам афганцы, Акбар с самого начала стал на путь предательства. Как только арьергард оставил укрепленный лагерь, афганцы бросились к стенам и открыли огонь по англичанам из смертоносных джезелей, убив и ранив множество младших командиров и солдат. С этого момента преследование не прекращалось. Афганские всадники врывались в середину обозов, грабили, убивали и угоняли вьючных животных. Гибли безоружные и беспомощные люди, бывшая прислуга лагеря. Скоро снег стал темно-красным от крови, мертвые и умирающие усеивали путь колонны, ожесточая военных, которые пока что легко отгоняли афганцев. Отягощенные ненужным обозом и скованные присутствием перепуганного обслуживающего персонала, англичане за первый день смогли отойти от Кабула всего на пять миль, причем отставшие прибывали до позднего вечера.

  Старшие офицеры и некоторые жены и дети европейцев спали в одной палатке, которая избежала грабежа. Остальные, и доктор Брайдон в их числе, провели ночь на снегу. Некоторые разожгли костры, из-за отсутствия топлива жгли часть своих вещей. Брайдон завернулся в свои овчинный тулуп и смог поспать, крепко сжимая уздечку коня. Наутро оказалось, что множество солдат и слуг, выходцев со знойных равнин Индии, у которых не было теплой одежды, замерзли до смерти. Другие с ужасом обнаружили, что страшно обморозили ноги, которые, как говорил Брайдон, «походили на обугленные бревна». Они были обречены оставаться умирать на снегу. Поттинджер стал убеждать Элфинстона выдать пехотинцам кавалерийские попоны, чтобы сделать из них обмотки, как это каждый год, когда выпадает снег, делают афганцы. Но как и все прочие его предложения, это было отклонено — трагический и дорогостоящий результат соперничества, существовавшего между армейскими офицерами и политическими советниками.

  Отступление продолжалось, перемешав в единую массу солдат и гражданских, англичан и индусов, пехоту и конницу, вьючных животных и орудия. Только одно занимало все умы — избежать ужасного холода, добраться до теплых и безопасных равнин за Хайбером. Весь день афганские снайперы продолжали вести огонь из укрытий, собирая изрядную пошлину из человеческих жизней. Произошло также несколько небольших перестрелок, в ходе которых афганцы сумели захватить пару горных (вьючных) пушек и вынудили англичан бросить еще два драгоценных орудия. Теперь у них оставались всего одна горная пушка и две более тяжелые лафетные. А реальная борьба едва началась…

  На второй день около полудня неожиданно появился сам Акбар, оповестивший, что он прибыл, чтобы обеспечить их благополучное продвижение к Джалалабаду. Он возложил на англичан вину за их тяжелые потери, утверждая, что они оставили лагерь прежде, чем был готов его эскорт (хотя на самом деле время было согласовано обеими сторонами). Но за сопровождение он теперь потребовал дополнительных заложников, включая Поттинджера и еще двух политических чиновников. Он также приказал Элфинстону в тот день дальше не двигаться, объяснив, что сначала надо получить разрешение вождей племени Хард-Кабула, стерегущего дальнейший путь. Невероятно, но Элфинстон еще раз ему поверил и согласился стать лагерем, одолев за два чрезвычайно дорого обошедшихся дня всего десять миль. Он также принял требование Акбара дать троих заложников, и те должным образом отправились в афганский стан. В то время еще трудно было себе представить, что для них это самый замечательный исход. На следующий день, 8 января, нестройная колонна вступила в узкое, продуваемое ветром четырехмильное ущелье. Обещанного Акбаром эскорта не было и следа, но дальнейшая задержка грозила серьезными потерями от обморожения и голода. Акбар также обещал поставку провианта, но того тоже не было видно. Отсутствовали также свидетельства договоренности о безопасном проходе с теми, кто охранял ущелье. Вскоре для всех, кроме Элфинстона, стало очевидным, что Акбар убедил их остановиться, чтобы дать соплеменникам с их джезелями время занять удобные позиции на высоких, окружающих ущелье скалах.

  «Тем утром мы миновали ущелье Хард-Кабул, где потеряли множество людей и имущества, — сделал доктор Брайдон мрачную запись в дневнике, восстановленном по памяти в Джалалабаде. — Высоты были заняты врагом, который непрерывно вел огонь по нашей колонне. Было много убитых… и еще больше раненых». К тому времени, как основная часть колонны достигла выхода из ущелья, а множество полуобмороженных еще тянулись по нему, туземцы совершили не меньше тринадцати вылазок, убивая отставших. В тот день в ущелье осталось приблизительно 3000 погибших, включая множество женщин и детей. Драгоценную одежду с их окоченевших трупов срывали и друзья, и враги. Сам Брайдон засвидетельствовать этого не мог, но другие утверждали, что видели в стане врага Акбара, причем он якобы призывал их на фарси (язык, известный многим английским офицерам) щадить англичан, а на пушту (языке соплеменников) — убивать их. Несмотря на эти и другие очевидные свидетельства его предательства, на следующий день, 9 января, Элфинстон решился еще раз ему довериться. На сей раз Акбар предложил взять под свою защиту жен и детей английских офицеров, обещая провести их в Джалалабад по более безопасной дороге. Предложил он взять и их оставшихся в живых мужей, равно как и множество раненых офицеров. И Элфинстон на это согласился. В сопровождении людей Акбара уехали девятнадцать человек — двое мужчин, восемь женщин и девять детей. Всех их видели в последний раз, в отличие от политических советников, которые через несколько месяцев вернулись невредимыми.

  Несмотря на выдачу женщин и детей, атаки на колонну вскоре возобновились. На следующий день Брайдон записал: «Это был ужасный марш — мы шли неведомо куда, ослепнув от сверкания снегов, под непрерывным огнем врага, и множество офицеров и солдат погибли». Среди погибших было не меньше трех врачей — товарищей Брайдона и по крайней мере семь других офицеров. «Холод и непрерывные атаки, — отмечает он, — сделали плохо одетые индийские отряды почти бессильными защититься от происходящих со всех сторон атак афганцев». К тому времени, когда спустились сумерки, по словам Брайдона, «из сипаев в живых осталась только горстка». Считают, что из всех британских и индийских воинских частей, которые вышли из Кабула всего пять дней назад, осталось в живых не более 750 человек, а из 12 000 вышедших с ними гражданских лиц погибло около двух третей.

  Пока резня продолжалась, сам Акбар оставался вне поля зрения, однако сообщал, что делает все возможное, чтобы сдержать местные племена. Это, сообщал он, дело непростое, поскольку даже собственные вожди их толком не контролируют. Возможно, в этом утверждении есть доля правды, но нет никаких реальных свидетельств, что он когда-либо пробовал заставить вождей сдерживать своих людей от нападения на отступающих. Удивительно, но даже в этих условиях Элфинстон все еще принимал торжественные гарантии, что Акбар делает все, что в его силах, чтобы их спасти. Двумя днями позже, 12 января, он еще раз предложил обеспечить безопасность прохода. К тому времени силы Элфинстона сократились менее чем до 200 военных плюс приблизительно 2000 следовавших из лагеря гражданских. Генерал чувствовал, что хоть кто-то может выжить только в случае заключения соглашения с Акбаром. Как следствие, он со своим заместителем и еще одним офицером поехал в лагерь Акбара. И вновь оказалось, что это обман. Даже Элфинстон понял, что Акбар при всем желании не способен их защитить. А когда генерал попросил позволения вернуться к отряду, Акбар отказался, таким образом добавив английского командующего ко все растущей компании заложников. Тем не менее Элфинстон сумел передать офицеру, который возвращался к отряду выживших, секретный приказ немедленно выступать.

 Уже стемнело, и на этот раз англичане сумели оторваться от противника, хотя и ненадолго. Туземцы соорудили поперек узкого ущелья мощное заграждение, из-за которого стреляли по красным мундирам, заставляя отряд остановиться. Не ожидая, что англичане выступят ночью, они оставили заграждение без присмотра. Но когда солдаты попытались (голыми руками) разобрать преграду, афганцы поняли, что произошло, и атаковали их с тыла. «Замешательство было ужасным, — писал Брайдон, — всякой дисциплине пришел конец». Теперь каждый был сам по себе. В темноте Брайдон внезапно понял, что его окружили. Ускакать он не успел — его стащили с коня, а какой-то дикарь рубанул его длинным мечеподобным афганским ножом. Спасло чудо: в фуражке Бридона оказался номер «Блэквудского журнала», который и принял на себя удар. Тем не менее клинок отхватил изрядный лоскут кожи. «Едва не потеряв сознание, — рассказывал Брайдон, — я все же смог подняться на колени». Увидев занесенный для следующего удара клинок, он ткнул кончиком своей сабли и отрубил противнику несколько пальцев. Тот бросил клинок и скрылся во тьме, а Брайдон остался — один и без коня.

  Несмотря на серьезность ранения, доктор сумел вскарабкаться по частично разрушенной баррикаде, не привлекая внимания врагов, которые, видимо, устремились преследовать остальных. Спотыкаясь о груды трупов, он наткнулся на смертельно раненного кавалериста. Залитый кровью воин с простреленной грудью попросил Брайдона взять его пони, пока этого не сделал кто-то другой. Мгновением позже он упал замертво. Глубоко признательный неизвестному благодетелю, Брайдон оседлал пони и поспешил умчаться во тьму, разыскивая выживших товарищей.

 

* * *

  Горстка офицеров и солдат, которые вырвались из ущелья, оставив позади себя множество мертвых и умирающих, теперь разделилась на две группы, конных и пеших. Первая группа в пятнадцать сабель, к которой примкнул Брайдон, решила двигаться вперед в надежде достичь Джалалабада прежде, чем их догонят. Вторая, гораздо большая партия состояла из двадцати офицеров и сорока пяти нижних чинов, которые заняли лежащее на их пути селение Гандамак, менее чем в тридцати милях от Джалалабада. Они знали, что если продержатся еще один день, то доберутся до спасительного британского гарнизона. Но вскоре путь блокировали афганцы. Намного уступая в численности неприятелю, британские воины поняли, что шансы на спасение ничтожны. Располагая только двадцатью ружьями с двумя зарядами на каждый, они выстроились в каре и приготовились подороже продать свои жизни в последней отчаянной схватке.

  Афганцы поначалу предложили договориться, настаивая, что перемирие наконец окончательно согласовано и что для обеспечения безопасности англичанам только следует сложить оружие. Когда же те отказались, подозревая очередную западню, афганцы попытались разоружить их силой. Вспыхнула рукопашная схватка. Истратив боеприпасы, англичане сражались штыками и саблями. Один офицер зарубил пятерых афганцев, прежде чем пал замертво. Только четыре человека были захвачены афганцами в плен, остальные — в большинстве воины 44-го пехотного полка — полегли в бою. В 1979 году, почти полтора века спустя, английский антрополог доктор Эндрю Зингер поднялся на вершину холма, где британцы приняли последний бой. Там, в мрачном и уединенном месте, под камнями, он нашел и четко идентифицировал кости тех благородных людей. Сельские жители рассказали ему, что в минувшие времена на это место иногда приходили и замирали в почтительном молчании путники из Британской Индии.

  Тем временем в двенадцати милях к востоку, ничего не зная о судьбе своих товарищей, конный отряд спешил к Джалалабаду. В отряде помимо Брайдона было три капитана, три младших офицера, еще один доктор и полдюжины нижних чинов. В селении Фаттахабад, всего в пятнадцати милях от Джалалабада, им предложили продовольствие. Смертельно голодные, они согласились поесть и немного отдохнуть, пока готовят еду. Тем более селение казалось таким мирным, а война вроде осталась позади. Но так лишь казалось. Пока они отдыхали, был дан тайный знак тем, кто ждал за недалекими холмами. Англичане внезапно увидели множество вооруженных всадников, скачущих со всех сторон к селению. Когда они схватили оружие и бросились к лошадям, часть жителей селения набросились на них, а прочие открыли огонь по тем, кто успел вскочить в седло и пустился вскачь. Только пятерым, включая Брайдона, удалось вырваться из селения. Однако очень скоро преследователи-афганцы настигли всех, кроме Брайдона, который чудом сумел ускользнуть. Но и тут его испытания еще не закончились. На пятнадцатимильном пути до Джалалабада он трижды столкнулся с враждебными афганцами.

  Первая группа, примерно два десятка всадников, швыряла в него камни и тыкала ножами. «С трудом я перевел пони в галоп, — писал он, — и, зажав зубами поводья, отмахивался саблей направо и налево, пока не прорвался. Ножами они меня достать не смогли, но пара камней в меня попала». Через несколько миль он столкнулся со второй группой, и в ней был афганец, вооруженный джезелью. Ткнув изможденного пони острием сабли, Брайдон вновь сумел заставить его перейти в галоп. Афганец с джезелью выстрелил с близкого расстояния. Пуля перебила клинок сабли и ранила пони в пах навылет. К тому времени, когда афганец перезарядил ружье, Брайдон был уже недосягаем.

  Наконец на равнине Брайдон заметил группу всадников. Уверившись, что это английский конный патруль из Джалалабада, он свернул в их сторону. Слишком поздно он понял, что это были афганцы. Увидев, как он резко отворачивает и пытается уйти, они послали одного вдогонку. Определив, что перед ним англичанин, афганец рубанул его саблей. Бри-дон сумел отразить удар своим сломанным клинком. Афганец развернулся и бросился в новую атаку. «На сей раз, пытаясь опередить нападение, я запустил ему в голову обломком моей сабли», — писал Брайдон. Афганец увернулся и рубанул по левой руке доктора, в которой тот держал поводья. Почувствовав, как рука мгновенно онемела, доктор перехватил повод другой рукой. «Полагаю, мой противник решил, что я выхватил пистолет, — замечает Брайдон, — поскольку сразу обратился в бегство и умчался во весь опор».

  Но пистолет, как с тревогой отметил Брайдон, выпал из кобуры, и теперь он остался безоружен. Рана в паху пони сильно кровоточила, и казалось маловероятным, что животное долго продержится. Начали одолевать и собственные раны, усугубленные голодом и истощением. Впервые за восемь кошмарных дней доктора оставили силы. «Вся энергия казалось, меня покинула», — писал он. Брайдон опасался, что от полного измождения свалится с седла. В любой момент могли напасть афганцы, и доктор знал, что на сей раз он вряд ли выживет. По его собственному выражению — «Я нервничал и пугался собственной тени». Но до Джалалабада было ближе, чем он предполагал. Именно в тот момент зоркий часовой на валу заметил его в глубине равнины

  Из 16 000 душ, которые оставили Кабул и тронулись в ужасный путь, доктор Брайдон оказался единственным, кто достиг безопасного убежища в Джалалабаде, и первым, кто в тот роковой тринадцатый день января 1842 года принес устрашенной нации весть о бедствии, постигшем армию Элфинстона. Но, как мы увидим, он не был единственным уцелевшим из кабульского гарнизона. Помимо заложников, которых удерживал Акбар, множество сипаев и прочих индусов также избежали смерти, скрываясь в горных пещерах и подземельях. В течение последующих месяцев они добрались домой. Окончательно оправившийся от ран Брайдон стал объектом одной из самых знаменитых картин викторианской эпохи — «Все, что от армии осталось» леди Батлер. Он с сожалением отмечал, что благородный пони, также запечатленный на полотне, пал от ран. «Бедное животное, едва приведенное в конюшню, упало и больше не встало», — писал доктор.

  Ни Брайдон, ни гарнизон не знали тогда о судьбе постигшей воинов 44-го пехотного полка у Гандамака. Много ночей подряд над Кабульскими воротами Джалалабада разводили большой костер. Пламя, за которым тщательно присматривали, своевременно подкладывая топливо и убирая золу, должно было указывать путь отставшим, которые попытаются пересечь открытую равнину и под покровом темноты добраться до города. Но никто так и не пришел…

 

Последние часы Конолли и Стоддарта

  Ужасные новости, которые принес доктор Брайдон, получивший известность как Посыльный Смерти, через две недели дошли до лорда Окленда, уходящего с поста генерал-губернатора в Калькутте. Как отметила его сестра Эмили, удар разом состарил его на десять лет. Все сразу вдруг пошло не так. Только несколько недель назад сэр Уильям Макнагтен прислал из Кабула послание, уверяя, что все под надежным контролем. А теперь вся его политика в Центральной Азии лежала в руинах. Долгосрочная линия на создание в Афганистане дружественной власти с целью избавить Индию от угрозы российских вторжений привела вместо этого к одному из тяжелейших бедствий, когда-либо постигших английскую армию. Толпа примитивных дикарей-язычников, вооруженных самодельным оружием, погнала и перебила представителей величайшей военной мощи на Земле. Это был сокрушительный удар по английской гордости и престижу. Позор, перенесенный Санкт-Петербургом после неудачи по дороге в Хиву, был ничтожен по сравнению с этим. Окленд, которому в свое время для свержения Дост Мохаммеда даже не понадобилось использовать английские части, пребывал в полной растерянности: все это было «столь же необъяснимо, сколь и ужасно». А теперь, когда силы Акбара начали ломиться в ворота обоих оставшихся в Афганистане английских гарнизонов — Джалалабада и Кандагара, появились опасения, что воодушевленные победой воинственные афганцы, как не раз случалось в прошлом, ринутся в Северную Индию.

  В Лондоне о катастрофе не знали еще неделю. Затем в «Таймс» появилось сообщение, набранное самым крупным шрифтом. «Мы с прискорбием вынуждены объявить, — гласило оно, — что к нам поступили экстренные сведения неимоверно бедственного и печального характера ». В передовой статье несколькими днями позже содержался выпад против Санкт-Петербурга, «чье нараставшее влияние на местные племена ранее вынудило нас к вмешательству … и чьи тайные агенты с величайшим тщанием изучают пути продвижения и проникновения в Британскую Индию». Там упорно утверждалось, что восстание было слишком хорошо организовано, чтобы его можно было счесть стихийным, и крайне подозрительно, что первым был убит сэр Александр Бернс, «самый жесткий и последовательный противник российских агентов». Другие были не столь уверены в российском вмешательстве. Но все, включая герцога Веллингтона, обвиняли генерала Элфинстона в том, что восстание не было подавлено в зародыше, и лорда Окленда, который когда-то ввязался в столь безумную затею. «Оправдались наши наихудшие опасения относительно афганской экспедиции, против которой мы протестовали с самого начала», — высокомерно заявляла «Таймс».

  Новое правительство тори во главе с сэром Робертом Пилем могло по крайней мере умыть руки — всю ответственность за трагедию однозначно возлагали на плечи правительства вигов под руководством Мельбурна, который в свое время одобрил план вторжения. Однако вся Британия требовала возмездия, и теперь перед властями стояла задача расследовать беспорядки и решить, как наказать афганцев за предательство. К счастью, ставленник тори, их давняя опора в Индии и трижды президент контрольного совета лорд Элленборо уже готов был заменить Окленда на посту генерал-губернатора, хотя узнал о катастрофе, только прибыв в Мадрас 21 февраля. Его инструкции предписывали в соответствии с новой политикой строгой экономии вывести английские гарнизоны из Афганистана. Но теперь он стоял перед совершенно непредвиденной ситуацией. Той же ночью, пока его судно шло в Калькутту, он написал Пилю, что предполагает восстановить честь и гордость Британии, преподав афганцам урок, который те не скоро позабудут.

  Прибыв в столицу, Элленборо узнал, что его предшественник уже послал войска в Пешавар, чтобы как-то снизить натиск на гарнизоны Джалалабада и Кандагара и попытаться освободить английских заложников, которых удерживает Акбар. Новый генерал-губернатор принял руководство. 31 марта войска под командованием генерал-майора Джорджа Поллока, используя тактику афганцев, захватили Хайберский коридор, причем ценою всего только четырнадцати жизней англичан. Когда фланговые отряды Поллока захватили высоты, изумленные туземцы впервые оказались под обстрелом сверху. Через две недели под звуки шотландской песенки «Oh, but ye’ve bin lang a’coming» колонна отряда поддержки прибыла в Джалалабад. В те же дни способный британский командующий генерал сэр Уильям Нотт в ходе боевых действий вокруг Кандагара ликвидировал угрозу гарнизону со стороны афганцев. И он, и Поллок с нетерпением готовились к броску на Кабул, чтобы отомстить за унизительное поражение Элфинстона, не говоря уже о смерти Бернса, Макнагтена и бесчисленных военных и штатских, погибших на марше смерти.

  Но именно в это время пыл столь агрессивного поначалу лорда Элленборо начал угасать. Тревожась за истощение и так уже почти исчерпанной индийской казны (а Лондон решительно отказался участвовать в расходах на карательную экспедицию), а возможно, опасаясь новой катастрофы, генерал-губернатор стал утверждать, что теперь руками Поллока и Нотта афганцам уже преподан достаточный урок. «Наконец мы одержали победу, — писал он Пилю, — и наша военная репутация восстановлена». Лорд приказал, чтобы оба генерала со своими отрядами вернулись в Индию, оставив заложников в руках Акбара. В конце концов англичане все еще удерживали Дост Мохаммеда, в то время как шах Шуджах (то ли на самом деле, то ли только в представлении Элленборо) из-за прочных стен Бала Хиссара, пусть даже только номинально, продолжал управлять Афганистаном.

  Как только британские войска будут выведены из Афганистана, доказывал Элленборо, переговоры по освобождению заложников смогут начаться в более спокойной атмосфере. Он еще не знал, что невезучего Шуджаха нет больше в живых. Пока войска Поллока отвоевывали Хайберский коридор и путь к Джалалабаду, Шуджаха выманили из Бала Хиссара якобы для переговоров и вместо этого изрешетили пулями. Триумф Акбара, однако, оказался недолгим — среди вождей племен все больше ширились опасения относительно перспектив правления его самого или его отца. Как предсказывал Макнагтен, началась жестокая борьба за власть между сторонниками Акбара и его противниками.

  Почти одновременно вспыхнул конфликт влиятельных группировок и в стане англичан. Приказ Элленборо Поллоку и Нотту покинуть Афганистан, так и не преподав должного урока дикарям-убийцам, был с тревогой и недоверием встречен и офицерами, и солдатами, которые требовали кровавого возмездия. Между двумя генералами и новым генерал-губернатором возник конфликт, а прочие старшие офицеры в Индии и дома разделились на два лагеря. Был найден целый ряд оправданий для отсрочки вывода обоих гарнизонов — погода, нехватка снаряжения, денег и так далее, в то время как давление на Элленборо с целью добиться изменения его позиции все нарастало. У лондонских «ястребов» был ценный союзник в лице герцога Веллингтона, все еще являвшегося членом кабинета. «Не сочтите чрезмерной настоятельность моего напоминания Вам, — предостерегал Элленборо, ветеран индийских кампаний, — о важности восстановления репутации на Востоке». Даже премьер-министр сэр Роберт Пиль, поначалу инспирировавший генерал-губернатора на чрезмерную осторожность, под давлением общественного мнения дрогнул и послал ему письмо, предлагая прибегнуть к более решительным мерам.

  Чувствуя нарастающую изоляцию, Элленборо наконец нашел выход. Приходилось либо признать свою прежнюю неправоту, либо рисковать быть обвиненным в отказе от попытки освобождения заложников и спасения чести и репутации британской армии. Элленборо не стал отменять приказ об эвакуации из Афганистана, но сообщил Поллоку и Нотту, что те могут осуществлять вывод войск через Кабул, если сочтут это целесообразным в военном отношении. «Лорд Элленборо ничуть не изменил своих указаний, — отметил Кайе, — изменение проистекало от особенностей восприятия англоязычного текста»; и хотя Элленборо критиковали за то, что таким образом он перекладывал ответственность на плечи Поллока и Нотта, ни один из генералов не жаловался. Путь был открыт, началось состязание за прибытие первыми в Кабул, хотя солдатам Нотта предстоял намного более дальний марш из Кандагара — почти 300 миль против 100 для войск Поллока.

  Двигаясь тем же маршрутом, каким семь месяцев назад злосчастные колонны Элфинстона пробивались из Кабула, отряды Поллока вскоре наткнулись на многочисленные свидетельства страданий и бедствий. Скелеты находили повсеместно. «Они сваливали тела в кучи по полсотни, а то и по сотне, — писал один офицер, — и колесами наших орудий сокрушали черепа бывших наших товарищей, и так почти на каждом шагу». Некоторые даже опознавали останки и имущество своих прежних друзей. Несмотря на распоряжение Элленборо проявлять сдержанность по отношению к местному населению, нараставшая ярость военных приводила к многочисленным случаям жестокости к тем, кто сопротивлялся их продвижению. Рассказывают, что в одном селении вырезали всех мужчин, достигших половой зрелости, женщин изнасиловали, некоторых убили. «Вопли и мольбы не помогали, — вспоминал один молодой офицер, — единственным ответом были суровые приговоры. Поднимались стволы ружей, щелкали курки, и те, кто сразу падал замертво, еще счастливо отделывались». Потрясенный увиденным, он написал, что часть их солдат ненамного лучше наемных убийц. Армейский священник, присутствовавший при взятии одного кишлака, откуда уже после капитуляции открыли огонь по англичанам, говорил, что немногие священнослужители становились свидетелями подобных сцен. Но при этом добавлял, что столь кошмарные события почти невозможно предотвратить «при подобных обстоятельствах» — как ни прискорбно, они обычны во всех войнах.

  Состязание за право первыми войти в афганскую столицу выиграли, хотя совсем ненамного, солдаты Поллока. Добирались они впятеро дольше, чем в свое время доктор Брайдон. 15 сентября они подошли к Кабулу и обнаружили, что враги, включая самого Акбара, сбежали из города. Той ночью они разбили лагерь на ипподроме, построенном при Элфинстоне тремя годами ранее, и на следующее утро без единого выстрела вступили в Бала Хиссар. Через несколько минут над Кабулом вновь взмыл Юнион Джек. О событиях за которые они прибыли мстить, напоминало многое, включая почерневшие руины дома сэра Александра Бернса. «Это было печальное зрелище», — рассказывал офицер из отряда Нотта, добавляя, что «узкая улица, на которой он стоял, испещрена многочисленными оспинами ружейных пуль, которые, несомненно, свидетельствуют о ярости бушевавшей там схватки». Он и его спутники вернулись в лагерь «мало расположенными к любым разговорам… зато полностью захваченными горем и жаждой мести, что, собственно, и естественно после подобных сцен».

  Шах Шуджах был мертв, следовательно, правителя в Кабуле теперь не было. Поллок, старший из двух командующих по званию, которого лорд Элленборо наделил политическими полномочиями, немедленно усадил на трон сына Шуджаха, Фаттаха, сделав его таким образом очередной британской марионеткой. Следующим по важности заданием Поллока стала попытка освобождения английских заложников, которых удерживал Акбар. Для этой важнейшей и опасной задачи был избран капитан (теперь сэр) Ричмонд Шекспир, мастерски продемонстрировавший свои способности к такой игре в Хиве двумя годами раньше. Хотя на сей раз охрану обеспечивал мощный отряд кизилбашей — нерегулярной конницы, предоставленной заклятыми врагами Акбара — многие опасались, что капитан окажется еще одним заложником. Путь ведь лежал в провинцию Бамиан, где, по самым последним данным, находились вражеские отряды численностью до 12 000 человек. Шекспира предостережения не испугали: отправив вперед посыльных, которым поручили попытаться сообщить заложникам, что помощь уже в пути, он сам выступил в 150-мильный поход на северо-запад, в Бамиан, с отрядом в 600 вооруженных кизилбашей.

  К тому времени отряд удерживаемых Акбаром английских пленников пополнился теми, кого захватили афганские племена. Теперь там было 22 офицера, включая Элдреда Поттинджера, 37 низших чинов, 12 офицерских жен и 22 ребенка. Несколько месяцев их содержали в Кабуле в относительном комфорте и неплохо с ними обращались, но с продвижением отрядов Поллока и Нотта к столице всех вывезли в отдаленную глинобитную крепость возле Бамиана. В августе слуги сообщили им, что вскоре их перевезут далеко на север, в Бухару, куда не доберется никакая спасательная экспедиция, а если англичане займут Кабул и Акбару придется бежать, их продадут там в рабство туземцам. Осознав, что времени на раздумья нет, несколько офицеров во главе с Поттинджером с помощью изворотливого Мохан Лала попытались подкупить командира афганской охраны. Сначала тот колебался, но скоро в Бамиан стали поступать известия о том, что англичане быстро продвигаются к Кабулу и что Акбар готовится бежать. Тогда, проигнорировав указание последнего отправить заложников в Туркестан, охранник согласился освободить их за 20 000 рупий наличными и ежемесячную пенсию в 1000 рупий.

  Заручившись таким образом его поддержкой, англичане фактически стали хозяевами крепости, в которой их содержали, и подготовили ее к обороне, чтобы продержаться до подхода спасательной экспедиции. От имени Соединенного Королевства они сместили афганского губернатора, подняли Юнион Джек, обложили налогами торговые караваны и установили дружественные отношения с вождями местных племен. Одновременно они планомерно готовились к противостоянию в осаде. Поскольку многие английские военные слишком ослабели от ран и болезней, чтобы держать оружие, офицеры пообещали прежним своим охранникам (их было чуть больше 200) четырехкратное вознаграждение, если те останутся с ними до освобождения. Именно в этот момент пришло известие, что Кабул пал, Акбар сбежал и что к ним направляется капитан Шекспир с эскортом кизилбашей. Они сразу же покинули форт и отправились ему навстречу.

  Через несколько часов пути дозорный обнаружил большую группу всадников, которые, свернув со своего пути, устремились к ним. На миг они испугались, что это могут быть люди Акбара, возвращающиеся, чтобы их схватить, но тут разглядели гарцевавшего впереди всадника в форме английского офицера. Это был сэр Ричмонд Шекспир. Он их тоже уже увидел и опознал. Произошла чрезвычайно волнующая встреча, многие из заложников не удержались от слез. На восемь месяцев изолированные от всяких вестей, они забросали Шекспира, вопросами. А от них капитан Шекспир узнал, что еще в апреле умер больной и сломленный произошедшим генерал Элфинстон, таким образом избавившись от позорной участи предстать за свой вклад в катастрофу перед судом общественности, если не трибуналом. Еще он узнал, что женщины-заложницы родили четверых младенцев и что жена одного сержанта сбежала с одним из своих похитителей.

  Теперь, когда заложники оказались на свободе и направлялись в Кабул, у англичан осталась одна задача: сведение счетов. Поллок рассматривал вариант подрыва Бала Хиссара, возможно, главного символа Афганистана. Но те, кто остался лояльным к Британии, упросили не делать этого, поскольку тогда они останутся беззащитными. Потому он решил вместо этого снести большой крытый базар Кабула, известный по всей Центральной Азии, — тот самый, где девять месяцев назад висел расчлененный труп Макнагтека. Саперы Поллока при помощи взрывчатки с задачей справились, хотя на уничтожение столь массивного сооружения потребовалось целых два дня. Генерал отдал строгий приказ никому не причинять ущерба и не покушаться на имущество жителей старого города. Чтобы избежать грабежей, под охрану взяли основные ворота и районы, примыкающие к базару. Но то, что происходило, никак не отвечало дисциплинарным нормам. «Кричали, что Кабул брошен на разграбление », — писал майор Генри Роулинсон, политический советник армии Нотта. Солдаты и даже прислуга лагеря устремились в город, грабя магазины и поджигая здания. Были разрушены дома, магазины и лавки виновных и невинных, включая дружественных кизилбашей, целые районы Кабула сравняли с землей. Среди тех, кто потерял все, что имел, оказались 500 индийских семейств, которым теперь пришлось просить разрешения вернуться домой в обозе английских войск. В триумфальном венке Поллока и Нотта это стало печальным эпизодом. Стало ясно, что англичанам пора уходить.

  11 октября они спустили Юнион Джек, реявший над Бала Хиссаром, и на следующее утро авангард был уже далеко от Кабула. Англичане еще раз прошли по дороге скелетов, по крестному пути предыдущей зимы, ведущему к Хайберскому коридору, и направились домой. Британия, чья честь номинально была восстановлена, пришла к заключению, что афганскую политику временно — или надолго — следует оставить самим афганцам. Первая афганская война, как теперь называют историки эти события, наконец закончилась. И как бы лорд Элленборо ни старался устроить пышное, почти триумфальное празднование победы, Британия получила жесточайший урок. И никакое множество розданных медалей, воздвигнутых триумфальных арок, полковых фейерверков и других феерий не могло скрыть горечь и сарказм случившегося. Едва англичане покинули Афганистан, там снова началось кровопролитие. Сына шаха Шуджаха через три месяца свергли, и англичане безропотно позволили Дост Мохаммеду вернуться на трон, с которого свергли его такой ужасной ценою. Теперь никто не сомневался, что восстановить порядок в Афганистане способен только Дост.

  Свершился полный круг событий.

 

* * *

  Но даже после этого центральноазиатская трагедия для англичан еще не завершилась. Целый год афганские события доминировали в заголовках газет и в Индии, и дома. Все, особенно женщины и дети, искренне тревожились за судьбу заложников, и известия об их благополучном освобождении вызвали волну облегчения и радости целой нации. Но едва в Индии начались торжества, затеянные лордом Элленборо, британская миссия в Тегеране получила тревожные вести. Их принес молодой перс, когда-то завербованный направлявшимся в Бухару Артуром Конолли. Оказалось, что Конолли и Стоддарт, про бедственное положение которых из-за кабульской катастрофы все забыли, уже мертвы. Это случилось, рассказал перс, в июне, когда репутация Британии как силы, которой нужно опасаться, в Центральной Азии упала до предела. Не получив никакого ответа на личное послание королеве Виктории, эмир Бухары рассвирепел и, не опасаясь больше никакого возмездия, приказал схватить и бросить в темницу обоих англичан, наслаждавшихся недолгой свободой. Несколько дней спустя их вывели оттуда и со связанными руками доставили на большую площадь перед цитаделью, где возвышался дворец эмира. О том, что происходило дальше, перс — как он клятвенно заверял — услышал из уст самого палача.

  Сначала под взорами безмолвной толпы английских офицеров заставили вырыть себе могилы. Затем приказали опуститься на колени и готовиться к смерти. Первым обезглавили полковника Стоддарта, который успел прокричать проклятия тирании эмира. Затем палач сообщил Конолли, что эмир готов сохранить ему жизнь, если он откажется от христианства и примет ислам. Зная, что насильственное обращение в мусульманство не спасло Стоддарта от заключения и казни, Конолли как набожный христианин ответил: «Полковник Стоддарт три года был мусульманином, и вы его убили. Я готов умереть, но не стану еще одним вероотступником». Тут он подставил шею палачу, и через миг его голова скатилась в пыль рядом с головой его друга.

  Новость о зверском убийстве всколыхнула нацию, но за исключением варианта с отправкой через весь Афганистан карательной экспедиции, чтобы разделаться с мелким тираном, возможностей для возмездия практически не было. Несмотря на реальный риск вновь потерять лицо в Центральной Азии, правительство решило, что про все это неудачное дело лучше спокойно забыть. Однако возмущенные друзья казненных, обвинявшие в их гибели правительство, которое от них отказалось, не собирались смириться с таким исходом. Некоторые даже полагали, что перс мог солгать и офицеры на самом деле еще живы. Эта идея вызвала бурные споры, и преподобный Джозеф Вульф из Ричмонда в Саррее, человек отважный, хотя и весьма эксцентричный, вызвался отправиться в Бухару, чтобы выяснить правду. К несчастью, рассказанная персом история во всем, кроме нескольких деталей, оказалась правдивой, а сам бесстрашный Вульф рад был, что подобру-поздорову унес ноги. По его словам, появление в полном каноническом облачении вызвало у непредсказуемого эмира «приступ неудержимого смеха». Детальный отчет о поездке отважного Вульфа, которая, строго говоря, не является частью Большой Игры, дан в его собственной книге «Рассказ о миссии в Бухару», изданной в 1845 году после его возвращения в Лондон.

  Через двадцать лет к истории Конолли и Стоддарта добавилась пикантная деталь. В дом сестры Конолли в Лондоне пришел по почте небольшой пакет. В нем оказался затрепанный молитвенник, который был с братом во время плена, очевидно, принося им со Стоддартом утешение в дни долгих мучительных испытаний. На чистых страницах в конце книги и на полях остались мелкие карандашные заметки о деталях их злоключений. Последняя запись обрывалась на середине фразы. Молитвенник в конечном счете попал в руки русского из Санкт-Петербурга, который ухаживал за сестрой Конолли. К сожалению, впоследствии эта реликвия была утеряна.

  Для Конолли и Стоддарта, так же как для Бернса и Макнагтена, Большая Игра была окончена. Все они пали жертвами наступательной политики, которую сами так нетерпеливо подстегивали и помогали реализовать. Через несколько месяцев в возрасте 32 лет скончался сраженный лихорадкой герой Герата и Кабула Элдред Поттинджер. Другим выбывшим многообещающим молодым участником игры стал лейтенант Джон Конолли, также офицер политической службы. Находившийся в заложниках у Акбара в Кабуле, он скончался от болезни, ничего не зная о судьбе боготворимого им брата Артура. Так, тесной чередой следуя друг за другом, шесть видных британских участников вышли из игры, чтобы присоединиться к Уильяму Муркрофту и своим российским противникам Грибоедову и Виткевичу в прибежище героев Большой Игры — Валгалле. И они не были последними.

  Правда, некоторое время казалось, что и Британия, и Россия, наказанные за свои дорогостоящие авантюры в Центральной Азии, усвоили урок и впредь будут вести себя более осмотрительно. Последовал период разрядки, который, несмотря на взаимные опасения и подозрения, продлился целое десятилетие. Двум державам следовало бы использовать его для мирного сближения, но в конце концов оказалось, что в борьбе за господство в Центральной Азии это была просто короткая передышка.

 

Передышка

  Первым протянул оливковую ветвь царь Николай. Это произошло во время его официального визита в Англию летом 1844 года. Королева Виктория, которой тогда исполнилось 25 лет, ожидала, что российский гость окажется разве что чуть воспитаннее дикаря, но осталась очарованной его поразительно симпатичной внешностью и изящными манерами. «Его профиль красив, — отметила она, — а таких больших и выразительных глаз я никогда прежде не видела». На переговорах с сэром Робертом Пилем и английским министром иностранных дел лордом Абердином император заверил, что желает только мира и не имеет никаких новых территориальных притязаний ни в Азии, ни тем более в Индии. В основном царь казался обеспокоенным будущим Оттоманской империи, «больного Европы», как он ее называл. Он утверждал, что весьма встревожен тем, что произойдет после ее неизбежного — в чем он был уверен — распада. Представлялось, однако, что его больше волнуют гарантии получения соответствующих частей этого пирога.

  Хотя и Пиль, и Абердин были не столь убеждены в назревавшем крахе Оттоманской империи, они пообещали поддержать Николая в его желании избежать серьезного противостояния между основными европейскими центрами влияния, когда встанет вопрос о разделе частей рухнувшей империи. Ведь такое противостояние могло почти наверняка привести к войне. Обе стороны также согласились, что желательно максимально долго поддерживать трон султана. Николай вернулся домой, полагая, что добился от Британии определенных обязательств по совместным действиям в случае кризиса в Турции. Но англичане вовсе не считали, что переговоры, сколь бы сердечными они ни были, накладывают на них безусловные обязательства, которые сохранялись бы даже в случае смены правительства. Разумеется, подобное недоразумение чрезвычайно дорого обойдется обеим сторонам.

  Тем временем, воздерживаясь от любой вражды или угроз пока еще разделенным обширными пространствами пустынь и гор азиатским владениям друг друга, оба правительства приступают к укреплению существующих границ и покорению беспокойных соседей. Русские продвинули свою линию крепостей через дикую казахскую степь вплоть до берегов Сырдарьи, северного близнеца Оксуса. В 1853 году они продвинули укрепления от Аральского моря до Ак-Мечети, в 250 милях по реке в глубь Центральной Азии. Два небольших пароходика, необходимых для снабжения этих застав, перевезли разобранными на части по суше и собрали вновь на Аральском море. Англичане в этот период разрядки были даже более активны. В 1843 году, после унизительного поражения в Афганистане, они захватили Синд, «как уличный забияка, который получил оплеуху и ринулся домой, чтобы сорвать зло на собственной жене», писал один критик. Затем они провели две небольшие, но кровопролитные войны против пенджабских сикхов, после смерти Ранжит Сингха все более выходивших из повиновения, и в 1849 году окончательно присоединили эту большую и ценную территорию к ранее покоренным районам. Север штата Кашмир был отделен от Пенджаба и передан под управление наместника, назначаемого британским правительством. Эти перемены дали Британской Индии нового соседа в лице Дост Мохаммеда, которого вновь посадили на трон. Ему не забывали дружески напоминать о необходимости поддерживать хорошие отношения с теми, кто предоставлял ему убежище и защиту от происков врагов.

  Такими были позиции этих правительств в Центральной Азии до 1853 года, до тех пор, когда столь пестуемая Николаем I разрядка внезапно не рухнула. Признаки нарастания напряжения наблюдались несколько лет. В 1848 году одновременно во множестве европейских столиц, включая Париж Берлин, Вену, Рим, Прагу и Будапешт, вспыхнули революции. «На всем пространстве континента идет борьба между теми кто правит, и теми, кем правят, между законом и беспорядком, между теми, кто все имеют, и теми, кто хотят иметь все», — написал новый министр иностранных дел лорд Пальмерстон. Николай, живший в чрезвычайном страхе перед революцией в России, сразу ужесточил меры в отношении немногих свобод, которые там существовали. В то же самое время он послал армию под командованием Паскевича в Венгрию, которая, по его мнению, являлась центром революционного движения и заговора против России. Восстание в Венгрии было подавлено, его лидеров схватили и казнили Возможно, Николай и предотвратил распространение революции на Россию, но заработал повсеместную ненависть и враждебность либералов, а также звание «жандарм Европы». На послание королеве Виктории, в котором Николай I указывал, что только Англия и Россия были избавлены от смуты, и предлагал создать коалицию по борьбе с революционными проявлениями, ответа не последовало.

  На десятом году англо-русского устного соглашения Оттоманская империя впала в коллапс. Первый конфликт — спор между Францией, Россией и Турцией по поводу опеки христианских святынь на земле обетованной — Британию никак не затрагивал. Но следующий кризис оказался гораздо серьезнее. Николай направил войска на Балканы, на подконтрольные Турции территории, якобы с целью защитить христианское население. Ультиматум Турции о выводе войск Николай игнорировал, и в очередной раз эти страны оказались в состоянии войны. Но на этот раз англичане и французы, твердо поставившие цель оградить Ближний Восток от проникновения России, вступили в союз с султаном. Царь Николай, веривший в свои особые отношения с Британией по поводу Турции, слишком поздно понял что недооценил сложность ситуации. Началась Крымская война, которой на деле никто не хотел и которой легко можно было избежать.

  История этого кровавого конфликта слишком известна, чтобы пересказывать ее здесь. Столкновение огромных армий на поле битвы, слишком далеком от мрачных пустынь Центральной Азии и от попыток скрытного проникновения в Индию, — это совсем не часть Большой Игры. Но отголоски конфликта очень скоро ощутили все, кто отвечал за защиту Индии. Точно так же, как английские «ястребы» видели в войне возможность накрепко связать русских на их кавказских базах и таким образом уменьшить потенциальную угрозу Индии, в России тоже были стратеги, которые полагали, что бросок на Индию поможет ускорить их победу в Крыму. Среди последних был преемник победителя в персидском конфликте графа Симонича генерал Дюамель, который разработал детальный план вторжения, имевшего целью вынудить Британию перебросить в Индию войска с Ближневосточного театра военных действий. Он указывал, что такое нападение не потребует слишком больших российских сил, если посулами военных трофеев и территориальных приобретений соблазнить присоединиться к атаке афганцев, а возможно, и сикхов. А когда британские полки ринутся на укрепление границ, «внутренний враг» — многочисленное коренное население Индии — справится с лишенными серьезной военной поддержки заморскими правителями.

  Особыми новшествами план Дюамеля не отличался. После рассмотрения нескольких альтернативных маршрутов (все они гораздо раньше прорабатывались Киннейром и многими другими) он принял вариант форсирования Каспия с выходом к Ашхабаду, а затем сухопутного марша к Герату. Его он считал самым коротким и наименее изнурительным путем вторжения для войск, позволяющим избежать пересечения пустынь, гор и главных рек, а также столкновений с воинственными племенами, некоторые из которых (или даже все) постарались бы воспрепятствовать походу. Заключительный удар (его, по предположению Дюамеля, следовало нанести объединенными силами русских, афганцев и персов) планировался из района Кабула или Кандагара. Последний вариант генерал считал более предпочтительным, поскольку он позволял через Хайберский коридор выйти к Лахору и Дели, где многочисленное население могло бы поддержать «освободителей». Плану генерала Дюамеля никогда не было суждено пройти проверку практикой. Война складывалась для России все более драматически, и уже не было возможности выделить для такой авантюры серьезные военные силы. Но если бы ее и начали, шансы на успех представляются весьма незначительными. Очень маловероятно, чтобы два извечных противника, Персия и Афганистан, согласились оставить свои раздоры и присоединиться к третьей силе, не говоря уже о позволении российской армии маршировать по своим землям. В конце концов у них не было никаких причин доверять русским больше, чем англичанам. Впрочем, военные власти в Калькутте были уверены, что даже при таком союзе силы вторжения могли быть разгромлены. Но в одном Дюамель оказался прав. Очень скоро англичанам предстояло обнаружить «внутреннего врага».

  Нереализованный генеральский план ничего не дал его собственной стране, но зато снабдил ценными политическими боеприпасами английских «ястребов», когда просочились сведения о нем и о другом, несколько видоизмененном плане. «Ястребы», конечно же, подняли крик, что Петербург, несмотря на постоянные опровержения, все же вынашивает планы проникновения в Индию. Обращает на себя внимание количество планов вторжения, становившихся в те годы известными в Британии. Это вполне могло быть вызвано сознательными акциями российского военного руководства — им эти «утечки » были выгодны, поскольку заставляли англичан держать в Индии большие, чем нужно, гарнизоны. В конце концов, не только англичане вели Большую Игру.

  Но если ахиллесовой пятой англичан была Индия, у русских это был Кавказ, где местные мусульманские племена все еще продолжали отчаянно бороться против власти царя. Из-за Крымской войны российские силы на Кавказе пришлось существенно уменьшить. Это обстоятельство «ястребы » в Лондоне и Калькутте постарались использовать как козырь в британской игре. Предполагалось не только поставить имаму Шамилю и его последователям оружие, но и оказать прямую военную помощь. Как и во времена предоставлявших такую поддержку Уркварта, Лонгуорта и Белла — но по возможности без возрождения ложных упований, — непокорные племена должны получать от Британии помощь. Шамиль даже обратился с посланием к королеве Виктории, хотя ответа так и не дождался. «Британский корпус, действующий в Грузии, — отмечал один английский комментатор, — при помощи Турции и Персии и при поддержке Шамиля с его выносливыми горцами, разумеется, отбросит русских с Кавказа». Другие видели Крымскую войну шансом для удара по российским крепостям, построенным по Сырдарье. Причем, как считали инициаторы, это вообще не требовало привлечения английских войск. Оружие и советы вождям разрозненных местных племен позволили бы организовать постоянные нападения на удаленные российские крепости в казахских степях и, как выразился один из радетелей британских интересов, «оттеснить русских к границам, которые они занимали в начале столетия ».

  Однако точно так же, как Санкт-Петербург не принял плана Дюамеля, Лондон не дал хода этим и подобным антирусским планам, хотя и по другим причинам. Ужасы все еще свежей в памяти афганской трагедии породили острое нежелание вмешиваться снова в дела мусульманских государств Азии, даже по их собственному приглашению. Этот осторожный новый подход, известный как доктрина «умелого бездействия», стал острым и очевидным контрастом предшествующей агрессивной «наступательной политике», которая привела в Афганистане к столь плачевным результатам. Кроме того, французы начинали подозревать, что их втянули в конфликт в Крыму, чтобы устранить от дальнейшего соперничества с Британией на Востоке, и Лондон больше всего стремился избежать любых действий, способных подтвердить такие подозрения. К тому времени Крымская война для англичан и французов складывалась чрезвычайно успешно. В сентябре 1854 года они осадили крупнейшую военно-морскую твердыню России на Черном море — Севастополь. Предполагалось, что его захват и разрушение надолго гарантируют независимость Турции. Осада длилась 349 дней и потребовала огромных усилий и жертв с обеих сторон. Но поражение России и сдача Севастополя стали неизбежными. Царь Николай I, начавший войну нападением на Турцию, все глубже и глубже погружался в отчаяние. 2 марта 1855 он скончался в Зимнем дворце, из которого лично командовал российскими силами. Официальной причиной смерти назван грипп, но многие полагали, что он принял яд, не в силах перенести поражение своей любимой армии.

  После сдачи Севастополя и угрозы Австрии присоединиться к коалиции против России новый царь, сын Николая Александр II, 1 февраля 1856 года согласился на перемирие. Через несколько недель для окончательного урегулирования восточного вопроса был созван Парижский конгресс. Основная цель победителей состояла в том, чтобы изгнать Россию с Ближнего Востока и наложить самые резкие санкции на побежденных в Черноморском регионе. Подлежали уничтожению все военные корабли, военно-морские базы и другие укрепления на черноморском побережье России. Это был сильнейший удар по российской мощи. В то же самое время порты Черного моря открывались для торговых судов всех стран — несколько запоздалая победа для Дэвида Уркварта, Джеймса Белла и других, вовлеченных в празднуемое ныне торжество дела «Виксен» двадцатилетней давности. Русские сдали устье Дуная, захваченные турецкие города Батум и Карс и занятые ими ранее северные балканские территории, а также отказывались от требований религиозного покровительства над живущими под властью султана христианами.

  Конечно, «ястребам» и этого было мало, но на самом деле Британия достигла своих главных целей. Черное море теперь становилось действительно нейтральным, а целостность Турции гарантировалась ведущими европейскими державами. Амбиции России в Европе и на Ближнем Востоке были надолго блокированы, и прошло пятнадцать лет, прежде чем Санкт-Петербург объявил, что больше не считает себя связанным Парижскими соглашениями, и начал заново строить мощный Черноморский флот. Тем временем российские генералы, затаив негодование и обиды, самым серьезным образом взялись на Кавказе за войну против Шамиля и его приверженцев и на сей раз сокрушили их раз и навсегда. Но англичане, считавшие, что их собственные неприятности закончились, были весьма разочарованы. Внезапно в сводки новостей вернулся Афганистан — проблема, которая, казалось, отошла в прошлое.

 

* * *

  В разгар Крымской войны персидский шах, который не питал большой любви ни к Британии, ни к России, не счел за труд искать союза с обеими сторонами. Он надеялся, что в обмен на поддержку Британия поможет ему вернуть захваченные Россией кавказские территории. Вместо этого англичане посоветовали ему сохранять строгий нейтралитет. Россия же, которой он очень боялся, стала оказывать на шаха давление с целью втянуть в войну на своей стороне и заставить напасть на Восточную Турцию. Проведав про это, правительство Британской Индии поспешило послать в Персидский залив в качестве предупреждения военный корабль. Это сработало, и Персия всю войну оставалась нейтральной. Тем не менее интриги российского правительства продолжались. В надежде спровоцировать войну Британии с Персией Санкт-Петербург убеждал шаха в том, что пока англичане вовлечены в Крымскую войну, надо потребовать возвращения Герата, столь важного для защиты Индии. Наконец уговоры подействовали, шах уверился, что англичанам не до Герата. Правда, случилось это слишком поздно для русских — судьба войны в Крыму была уже решена.

  25 октября 1856 года после весьма непродолжительной осады Герат сдался персидским войскам. Весть об этом целый месяц добиралась до Индии и застала англичан врасплох, хотя Дост Мохаммед предупреждал из Кабула, что Персия такую акцию планирует. Чтобы получить возможность отразить любое вторжение Персии в Афганистан, он просил оружия и помощи, но напрасно. Инструкции, полученные генерал-губернатором в Лондоне, предписывали во имя поддержания сердечных отношений с Кабулом любой ценой избегать вмешательства во внутренние дела страны. Со временем от этого тезиса отказались, но слишком поздно. Как бы там ни было, но чтобы Герат не стал плацдармом интриг против Индии или в конечном счете исходным пунктом для вторжения, Персию следовало оттуда вытеснить, и поскорее. Нельзя было забывать, что Россия давно заключила с Тегераном соглашение, по которому имела право открывать свои консульства в любых провинциях, подвластных шаху. Англичане могли выбрать любой из двух вариантов. Они могли с согласия Дост Мохаммеда провести свои войска через Афганистан и оттеснить иранцев к прежним границам или послать военно-морскую эскадру в залив и бомбардировать порты шаха, пока тот не поймет бессмысленность противостояния и не отведет войска.

  Тогдашний генерал-губернатор лорд Каннинг весьма отрицательно относился к наступательной политике, «особенно для Индии, которая не способна найти деньги на ее оплату». Тем более он был не склонен посылать войска в Афганистан, даже вместе с армией Дост Мохаммеда. «Я полагаю, — писал он, — что британской армии не следует показываться в столь враждебной стране, где не столько тревожатся за судьбу Герата, сколько вспоминают 1838 год и все, что за ним последовало». Вот так и было решено послать в Персидский залив смешанную военно-морскую и армейскую экспедицию, ведь семнадцать лет назад, во время прошлой осады Герата персами, это дало неплохой результат. Состояние войны было объявлено правительством Индии. Формальное объявление войны Британией означало бы роспуск парламента и затем его новый созыв. Палмерстон, ставший к тому времени премьер-министром, знал, что возвращение к «дипломатии канонерок» окажется непопулярным даже среди его кабинета, особенно сразу после дорогостоящей войны с Россией. Действительно, когда новости относительно экспедиции достигли Англии, там во многих городах прошли антивоенные манифестации.

  После непродолжительной, но интенсивной бомбардировки 10 декабря 1856 года англичанам сдался Бушир. Как только над городом взвился Юнион Джек, британские войска дали приветственный салют. Посчитав это сигналом к началу резни, защитники и часть жителей бросились бежать в пустыню. Однако особой враждебности к персам в экспедиционном корпусе не наблюдалось. Все понимали, что настоящие враги совсем другие и находятся в другом месте. Как сказал один английский стрелок своему офицеру, когда началась бомбардировка: «Это — хорошая оплеуха русским, сэр!» Но воинственность англичан не принесла немедленного эффекта, на который надеялся Палмерстон. Понадобились еще две атаки, прежде чем шах покорился неизбежности и согласился отойти от Герата, на сей раз отказавшись от всех притязаний на него. Для англичан в Индии это оказалось весьма своевременно, поскольку в тот момент страна стояла на грани внутренних распрей, поставивших под вопрос само существование британского режима.

 

* * *

  Индийский мятеж вызревал уже очень давно, хотя лишь немногие предсказывали его возможность. Среди них оказался Элдред Поттинджер. Незадолго до смерти он написал другу: «Если правительство не предпримет некоторых решительных шагов, чтобы вернуть симпатии армии, я в самом деле полагаю, что одна-единственная искра может воспламенить сипаев на мятеж». Однако большинство англичан в Индии были убеждены, что туземные солдаты, как выразился один офицер, «совершенно счастливые в своей армейской семье, простые и надежные, веселые и добродушные товарищи». Детали мятежа, который вспыхнул 10 мая 1857 года в Мирате, остаются вне рамок этого повествования. Подобно Крымской войне и экспедиции в Персидский залив, он не был частью Большой Игры, даже если некоторые «ястребы» подозревали участие в нем российских или персидских агентов. Кстати, ходили слухи, что в Персии похвалялись этим в открытую. Но русские, даже если не были в него непосредственно вовлечены, ничуть не побрезговали попытаться воспользоваться преимуществами ситуации.

  Весной 1858 года российский агент Николай Хаников пересек Каспий и достиг Герата, намереваясь далее тайно пробраться в Кабул и сделать от имени своего правительства некие предложения Дост Мохаммеду. Это происходило в то время, когда афганский правитель только что заключил союз с Британией, к тому же он испытывал особое расположение к англичанам за то, что те изгнали персов из Афганистана, даже не ступив на его территорию. Он, несомненно, помнил также болезненные последствия, которые принесла ему двадцатью годами ранее благосклонность к капитану Виткевичу, предыдущему царскому эмиссару, посетившему Кабул. Знал он и о поражении русских от англичан и их союзников на крымских полях сражений, не говоря уже о неудачной попытке Санкт-Петербурга второй раз за восемнадцать лет призвать на помощь персидских друзей. Вряд ли Дост Мохаммед долго колебался, решая, кто из двух конкурентов сильнее и с кем по сей причине стоит сохранять хорошие отношения. Кроме того, он понимал, что русские вряд ли «подарят» ему желанный Герат, ведь это навсегда поссорило бы их с персами.

  Ханикова отослали обратно — в Кабуле его даже не выслушали, несмотря на циркулировавшие в ту пору в афганской столице дикие слухи, что в Индии вырезали всех англичан. Учитывая сильный нажим, который оказывали на Дост Мохаммеда фанатики-мусульмане, требовавшие, чтобы Афганистан присоединился к восстанию против неверных, англичане имели серьезные основания испытывать глубокую благодарность к правителю, которого однажды сами свергли с трона. В ситуации борьбы за выживание с «внутренним врагом» вмешательство Афганистана могло оказаться роковым ударом в спину. Дост Мохаммед был вознагражден уже через несколько лет. Когда в 1863 году он собрался захватить провинцию Герат, никаких возражений со стороны Британии не последовало, хотя там предпочли бы, чтобы страна оставалась разделенной. Ведь под властью наверняка менее дружественного преемника стареющего Дост Мохаммеда объединенный Афганистан мог стать угрозой Индии. Зато всего через девять дней после победы старый воин умер счастливым от сознания, что порядок в королевстве и контроль над этой некогда утраченной провинцией восстановлены. Конечно, он не знал, что история с поразительной точностью повторится, что не пройдет и пятнадцати лет, как Англия и Афганистан вновь окажутся втянутыми в войну. Но до того еще многому суждено было случиться.

* * *

  Подавление мятежа к весне 1858 года имело далеко идущие для Индии последствия. Решительная реформа системы управления означала конец Ост-Индской компании, два с половиной века оказывавшей громадное влияние на судьбы более чем 250 миллионов людей. Во время собственно восстания Индией все еще номинально управляли из штаба Вест-Индской компании на Лиденхолл-стрит в Лондоне, хотя вмешательство со стороны Даунинг-стрит и Уайтхолла все усиливалось и все более оживлялся обмен информацией между ними. В августе 1858 года, пытаясь разрешить глубокие противоречия, которые привели к вспышкам негодования и мятежу, британское правительство приняло Индийский акт, которым отменило полномочия компании и передало всю полноту власти Короне. В кабинете был создан новый пост премьер-министра Индии, а старый Контрольный совет во главе со всевластным президентом распущен. Вместо прежнего назначили Консультативный совет из пятнадцати членов. Восемь из них назначала королева, остальных назначала компания. В то же самое время генерал-губернатору дополнительно присваивалось звание вице-короля Индии, являвшегося персональным представителем королевы.

  Произошли радикальные перемены и в организации вооруженных сил Индии, превращавшихся в одну из самых крупных армий в мире. Важным фактором были меры по восстановлению доверия сипаев к офицерам и наоборот. Командные должности в армии компании долгое время занимали состарившиеся, отжившие свое офицеры (типичный случай — генерал Элфинстон), чьи командирские способности не вызывали доверия. Хуже того, при отступлении из Кабула многие офицеры спасались бегством, бросая своих людей на произвол судьбы и афганских головорезов Характерно, что туземные полки, которые сражались в Афганистане, были среду первых, кто присоединился к мятежу Теперь, когда Ост-Индская компания прекратила существование, в одночасье была расформирована и ее огромная армия. Европейские и туземные полки были переданы в состав заново сформированной Индийской армии, которая находилась в непосредственном подчинении Военного министерства в Лондоне. Вся артиллерия впредь оставалась под командованием европейцев.

  В целом кошмарный опыт мятежа только усилил паранойю англичан по поводу российского вмешательства в индийские дела. Тем не менее «внутренний враг» был сокрушен и оставшуюся часть столетия Индия оставалась относительно спокойной. Но за пределами индийских границ ситуация была более разнообразной. Нанеся поражение русским в Крыму англичане надеялись не просто удержать их от проникновения на Ближний Восток, но и остановить их экспансию в Центральной Азии. Но реальный эффект оказался прямо противоположным.

 

 

КРИТИЧЕСКИЕ ГОДЫ

  «Независимо от того, действительно недружественны или чисто фантастичны замыслы России насчет Индии, я считаю первейшей обязанностью британских государственных деятелей предупреждать любые враждебные поползновения, добиваться, чтобы наше собственное положение оставалось безопасным, а наши границы — неприступными, и бережно хранить это, без сомнения, самое благородное завоевание британского гения и самый драгоценный атрибут имперской короны».

Досточтимый Джордж Керзон, член парламента («Россия в Центральной Азии », 1889)

 

Большое российское наступление начинается

  «Где однажды взвился имперский флаг, — указал царь Николай в своем декрете, — там он никогда не будет спущен». У его сына Александра не было причин думать иначе. Для тех, кто служил на азиатских границах России, вывод казался однозначным. Сначала водрузите двуглавого орла, а уже затем просите разрешения. О прежней осторожности забыли. Благожелательное отношение Санкт-Петербурга ко всевозможным территориальным захватам и приобретениям совпало с появлением новой агрессивной породы офицеров-пограничников. Неудивительно, что из-за поражения их родины в Крымской войне все они были англофобами. Именно они в середине девятнадцатого века присоединили к областям, уже пребывающим под властью Александра, новые обширные владения в Азии.

  Одним из таких офицеров, к мнению которых царь прислушивался, был граф Николай Игнатьев. Блестящий и честолюбивый молодой политик стремился уладить все проблемы в отношениях его родины с Британией. По мере их постижения он становился законченным участником Большой Игры. Во время индийского мятежа он служил в Лондоне военным атташе и не раз пытался убедить правительство в Санкт-Петербурге воспользоваться ослаблением Британии и совершить вторжение в какой-нибудь другой район Азии. Умело скрывая свои антибританские настроения и пользуясь в лондонском свете известной популярностью, он умело дурачил Министерство иностранных дел. В конфиденциальном сообщении Форин офиса его характеризовали как «умного и ловкого типа», и в это же время главный лондонский картограф информировал власти, что Игнатьев осторожно скупил все доступные карты британских портов и железных дорог.

  К 26 годам он сделал стремительную карьеру и в 1858 году был избран Александром для выполнения секретной миссии в Центральной Азии. Его задачей было попытаться выяснить, насколько глубоко с точки зрения политики и экономики проникли в этот регион англичане, и подорвать влияние, которое те могли приобрести в Хиве и Бухаре. Царь был встревожен долетавшими до российских застав на Сырдарье слухами, что британские агенты проявляют в регионе все большую активность. Если предстояла схватка за выгодные рынки Центральной Азии, то Санкт-Петербург намеревался ее выиграть. Потому Игнатьеву были даны инструкции попытаться установить и с Хивой, и с Бухарой регулярные коммерческие связи и обеспечить режим благоприятствования и гарантии безопасности для российских купцов и их товаров. Еще ему даны были указания собрать как можно больше военных, политических и прочих сведений, включая оценку военных возможностей ханств. И, наконец, предписывалось выяснить все, что удастся, относительно возможностей судоходства по Оксусу, а также относительно маршрутов, ведущих в Афганистан, Персию и Северную Индию.

  Миссия Игнатьева, насчитывающая почти сотню человек, включая казачий эскорт и проводников, прибыла в Хиву летом 1858 года. Хан согласился их принять; они вручили впечатляющие царские дары, включая орган. Вручение даров сопровождалось пояснением, что-де подарки слишком велики и тяжелы, чтобы их перевозить через пустыни, если есть возможность переправляться через Аральское море и подниматься по Оксусу, что предполагало получение Россией разрешения использовать данный маршрут в дальнейшем. Это была типичная уловка Большой Игры, заимствованная у англичан, которые подобным образом почти за тридцать лет до этого получили право на судоходство по Инду. Не было новшеством и подношение восточному властелину органа: британская Левантская компания сделала такой презент турецкому султану более чем два столетия назад. Хан, однако же, оказался не так прост. Он любезно приветствовал Игнатьева, вежливо благодарил, принимал дары, но наотрез отказался разрешить российским судам продолжить плавание дальше по Оксусу до Бухары. Впрочем, Игнатьев все-таки убедил хана открыть рынки для российских купцов, хотя был момент, когда все могло сорваться — это произошло, когда персидский раб попросил убежища на борту российского судна. В Бухару из Хивы Игнатьев отправлялся не с пустыми руками: не считая всего прочего, он вез множество ценных сведений, не говоря уже о хищных намерениях существенно урезать ханство, аннексировав его территории.

  В Бухаре, где через шестнадцать лет после казни Конолли и Стоддарта все еще твердо восседал на троне жестокий и деспотичный эмир Насрулла, Игнатьеву рассчитывать на слишком многое не приходилось. Возраст отнюдь не смягчил нрав эмира. Когда незадолго до визита Игнатьева недовольство Насруллы вызвал командующий артиллерией эмирата, эмир лично разрубил его топором пополам. Впрочем, с Игнатьевым эмир постарался себя сдерживать. В то время как раз шла очередная война со старым противником — ханом соседнего Коканда, и Насрулла стремился не сделать ничего, что могло бы толкнуть русских поддержать его противника. Он пообещал освободить всех русских, находившихся в Бухаре в рабстве, и активно поощрять торговлю между двумя странами. Эмир даже предложил поделить с царем часть районов Хивинского ханства, если тамошний хан будет упорно препятствовать российскому судоходству по Аральскому морю и Оксусу. Наконец, он обещал не принимать каких-либо эмиссаров от англичан и даже договориться со своими афганскими соседями не пускать их через Оксус.

  Игнатьев прекрасно понимал, что обещания эмира ничего не стоят и что Насрулла вовсе не собирался хоть что-то из них соблюдать, как только будет устранена кокандская угроза. Тем не менее в Бухаре, как и в Хиве, он со своими людьми собрал ценные сведения, которые впоследствии принесли немало пользы. В целом это была смелая экспедиция, чреватая трудностями и риском. Даже если не все ее цели были достигнуты, она помогла россиянам восстановить чувство собственного достоинства. В Санкт-Петербург Игнатьев вернулся знаменитым и удостоился высочайших похвал при дворе. В детальном отчете о миссии он предлагал немедленно аннексировать центральноазиатские ханства, пока этого не сделали англичане. Пока царь с приближенными советниками все это тщательно анализировали, Игнатьеву поручили еще более важное задание, на сей раз на 3500 миль восточнее, в Китае. Чтобы ранг Игнатьева соответствовал новым полномочиям, его временно произвели в генеральский чин. Миссия, которую он с большим удовлетворением принял, давала ему, кроме прочего, шанс посостязаться в изворотливости и находчивости с англичанами.

  Кризис возник в связи с опасениями Александра за его новоприобретенные и пока что плохо охраняемые владения на Дальнем Востоке. Сибирские войска отвоевали их для империи у Китая за три-четыре предыдущих года. Не желая допустить дальнейшего усиления Британии, как это произошло с захватом Индии, российское командование упорно и безостановочно продвигало войска на восток вдоль Амура, а затем на юг по Тихоокеанскому побережью к тому месту, что теперь называется Владивостоком. Китайский император в ту пору не имел сил для отпора русским — он был всецело поглощен восстанием тайпинов и борьбой с англичанами и французами, требовавшими концессий и прочих привилегий. Таким образом, русские с минимальными затратами смогли «облегчить» его империю почти на 400 000 квадратных миль. Но теперь они считали, что новым владениям угрожают англичане.

  Здесь сложно обрисовать все детали сложившейся ситуации. Отметим только, что основой послужили итоги второй «опиумной» войны, так называемой «войны стрел», случившейся между Англией и Китаем в 1856 году. После своей победы англичане предъявили императору ряд требований, на которые он неохотно согласился. Они включали право европейских государств на создание в Пекине постоянных дипломатических представительств, открытие большего количества портов для внешней торговли и выплату Британии огромной контрибуции. Когда император попытался уклониться от их исполнения, в Китай в порядке предупреждения была направлена мощная англо-французская военная группировка с приказом, если возникнет необходимость, наступать на Пекин. Перспектива закрепления Британии в столице Маньчжурии вызвала у России опасение за безопасность ее дальневосточных областей. Так выглядела ситуация, когда Игнатьев весной 1859 года то на санях, то верхом отправился в далекий Пекин. Самая срочная его задача состояла в том, чтобы заставить китайского императора формально признать уступку России новых территорий и таким образом гарантировать их статус неотъемлемой части Российской империи. Это была классическая миссия Большой Игры, и Санкт-Петербург не мог бы поручить ее более искусному или находчивому игроку.

  Прибыв в Запретный город, Игнатьев немедленно предложил императору, который подвергался сильному нажиму его европейских противников, свои услуги в качестве посредника на переговорах. Поначалу император их отклонил, опасаясь, что, несмотря на заверения в строгом нейтралитете, Игнатьев фактически состоит с англичанами и французами в союзе. На самом деле, как позднее выяснилось, Игнатьев вел двойную игру. Сначала он помогал европейцам, втихую снабжая их имевшимися в его распоряжении картами китайских позиций и сведениями о столичных интригах. В то же самое время он делал все возможное, чтобы помешать их соглашению с китайцами, для чего раздувал огонь разногласий и подталкивал их к наступлению на Пекин. Наконец, когда войска англичан и французов подошли к самым стенам города, он снова предложил китайской стороне услуги как посредник. К тому времени император сбежал из столицы, оставив руководить обороной своего брата. Для начала тот сжег дотла великолепный Летний дворец, расположенный в пяти милях от Пекина. Опасаясь полного разрушения города в случае вступления в него иностранных войск, защитники с благодарностью приняли предложение Игнатьева.

  В преддверии столь жестокой в Северном Китае зимы англичане и французы спешили заключить соглашение, но не на тех условиях, на которые император согласился прежде, а на новых, которые он отверг. Игнатьев принялся осторожно отговаривать китайцев от поспешности. Он играл на опасениях императора, что чужеземные войска останутся в Китае, а такая идея и в самом деле существовала. Британский командующий лорд Элджин писал тогдашнему министру иностранных дел лорду Джону Расселлу: «Мы могли бы аннексировать Китайскую империю, если бы нам хватило глупости получить на руки вторую Индию». Так что англичане и французы в конце концов согласились на свои первоначальные условия и, подписав отдельные соглашения с китайцами, сразу собрались восвояси. Игнатьев убедил императора, что он не только ускорил вывод иностранных войск, но и уговорил англичан сократить запрошенную ими контрибуцию. Затем он приступил к переговорам с побежденными китайцами от имени своего собственного правительства. Главным условием предлагаемого соглашения являлась формальная уступка России новых тихоокеанских территорий. Когда китайцы начинали колебаться в удовлетворении его требований, он имел обыкновение кратко и весьма внушительно пугать их якобы согласованной с ним задержкой вывода войск. 6 ноября 1860 года последние иностранные войска покинули Китай. Одиннадцатью днями позже, возможно, для того, чтобы ни Британия, ни Франция не заподозрили, что переговоры шли во время их присутствия и как бы с их участием, Россия в лице Игнатьева и Китай подписали Пекинский договор.

  В свои двадцать с небольшим лет Игнатьев действовал с великолепной макиавеллиевской тонкостью и добился для России замечательного дипломатического триумфа. Во-первых, присоединение к огромной северной азиатской империи обширных территорий размерами с Францию и Германию, вместе взятыми, оформлялось юридически. Во-вторых, китайской стороне пришлось согласиться на открытие русских консульств в пребывавших под правлением Пекина Кашгаре в Восточном Туркестане и столице Монголии Урге.

  Таким образом, они опережали своих конкурентов-англичан, которые так и не добились согласия на учреждение консульств. В результате российские торговцы и товары получали исключительный доступ на столь важные новые рынки. Можно понять, как был доволен Игнатьев, когда 22 ноября покинул Пекин и отправился в Санкт-Петербург. «Ни разу с 1815 года, — писал английский историк, — Россия не заключала столь выгодного соглашения, и, вероятно, никогда прежде такой подвиг не совершал столь молодой российский дипломат. Успехи 1860 года простирались весьма далеко, чтобы стереть досадные воспоминания о поражении в Крыму, тем более что они были достигнуты в замечательной манере переигрывания англичан».

 

* * *

  Через шесть недель после отъезда из Пекина Игнатьев прибыл в Санкт-Петербург. Еще раз он пересек всю Азию, на сей раз в разгар зимы. Едва он успел сбросить и сжечь грязную одежду, по которой ползали вши и блохи, как его вызвали на доклад к царю в Зимний дворец. Там восхищенный Александр в знак выдающихся заслуг перед страной наградил его вожделенным орденом Св. Владимира. За ним также сохранили генеральский чин. Наконец, чтобы достойно использовать его непосредственное знание региона и населяющих его народов, его назначили главой недавно созданного Азиатского отдела Министерства иностранных дел. Так Игнатьев присоединился ко все растущему числу «ястребов» и англофобов, занимавших высокое положение в Санкт-Петербурге или на границах России. Среди них был энергичный военный министр граф Дмитрий Милютин, назначенный на этот пост в возрасте всего 34 лет. К ним относился и граф Николай Муравьев, действующий генерал-губернатор Восточной Сибири. Поначалу именно он захватил обширные тихоокеанские территории, которые теперь Игнатьев закрепил за империей на вечные времена. Третьим был князь Александр Барятинский, генерал-губернатор Кавказа, который рассматривал пресечение британского политического и коммерческого проникновения в Азию в качестве безотлагательной задачи. В 1859 году, используя новую стратегию, он вынудил наконец покориться имама Шамиля, положив таким образом конец длившемуся четыре десятилетия кровавому сопротивлению российскому правлению отдельных кавказских регионов. Теперь Кавказ представлялся ему мощным плацдармом, с которого царская армия могла «подобно лавине ринуться на Турцию, Персию и устремиться к Индии».

  Эти настроения в наращивавшей свое могущество империи не ограничивались самыми высокими правительственными кругами. Большинство армейских офицеров в средних чинах одобряло наступательную политику в Азии и стремилось препятствовать британской игре. Армия, ставшая после проведенных Милютиным радикальных реформ по-настоящему передовой, после успехов на Дальнем Востоке особенно жаждала новых завоеваний, не говоря уже о стремлении стереть память о поражении в Крыму. Что же касается риска столкновения с Британией, большинство военных полагало, что рано или поздно новая война с англичанами все равно неизбежна. Кроме того, российские купцы и фабриканты требовали выхода на рынки Центральной Азии и Китая и защиты своих караванов от казахских, киргизских и туркменских налетчиков. Наконец, «ястребы» наверху получили неожиданного союзника в лице Отто фон Бисмарка, который в то время был послом Пруссии в Санкт-Петербурге, а вскоре стал главой правительства своей страны и архитектором Германской империи. Полагая, что чем глубже Россия увязнет в Азии, тем меньшей угрозой она станет в Европе, он последовательно настраивал «ястребов» на то, что называл «великой цивилизаторской миссией».

  Но часть приближенных царя убеждали его, что для натиска на подвластный Британии юг Центральной Азии время еще не пришло. Александру и дома хватало куда более острых проблем. Для преодоления серьезных недостатков общественного устройства, в значительной степени вскрытых Крымской войной, он провел ряд существенных либеральных реформ, нацеленных на модернизацию страны. Самым важным было освобождение в 1861 году приблизительно сорока миллионов рабов (крепостных. — Ред.) и распределение между ними земли, чему, конечно же, отчаянно противились многие землевладельцы. Одновременно Александр столкнулся со вторым восстанием в Польше, которое пришлось подавлять целых восемнадцать месяцев, вызвав большое осуждение в Европе. К тому же в окружении царя хватало высших сановников, выступавших против экспансии в Центральной Азии. Одним из них был министр финансов граф Михаил Ройтерн, который настоятельно предостерегал царя от любых новых крупных затрат до тех пор, пока страна не оправится от экономического краха, вызванного Крымской войной. Другим был князь Александр Горчаков, который в 1856 году сменил на посту министра иностранных дел Нессельроде. Ему пришлось решать нелегкую задачу оправдания подавления Польского восстания перед остальной Европой. Теперь он предупреждал Александра об особом внимании, с которым британские представители в Индии отслеживают любые продвижения российских войск к ее границам, что вынуждало Россию не рисковать и проявлять взвешенный подход.

  Игнатьев и его союзники все-таки победили. Избавившись наконец от других проблем, Александр дал им уговорить себя начать наступление против коварных британцев в Центральной Азии. Опасения резкой реакции Британии на продвижение России Игнатьев отметал полностью. Он указывал, что после целой серии дорогостоящих войн с Афганистаном, Россией, Персией и Китаем — не говоря уже о кровавом восстании в Индии — Британия выказывает несомненные признаки перехода к пассивной политике и явно не стремится впутываться в дальнейшие конфликты. На решение царя повлияли и события в Америке, южные штаты которой долгое время были для России основным источником хлопка-сырца. В результате Гражданской войны в США поставки этого жизненно важного товара прекратились, болезненно ударив по всей Европе. Русским, однако, повезло больше других.

  С недавних пор они узнали, что район Коканда в Центральной Азии, особенно плодородная Ферганская долина, прекрасно подходит для выращивания хлопка и обладает серьезным производственным потенциалом. Александр решил заполучить хлопководческие области Центральной Азии если не ради немедленной отдачи, то для того, чтобы его не опередил кто-то другой. «Кто-то» означало Британию

  Поначалу бытовали надежды, что сердечные отношения и коммерческое сотрудничество с отдельными ханствами можно наладить посредством заключения союзов, избегая таким образом кровопролития, расходов и риска спровоцировать неблагоприятную реакцию Британии. Но Игнатьев, опираясь на собственный опыт недавней миссии в Хиву и Бухару на стаивал, что это просто наивно. По его словам, правители Центральной Азии ненадежны и совершенно не способны соблюдать какие бы то ни было соглашения. Завоевание предотвращающее проникновение Британии, оставалось, по его уверениям, единственным выходом. Эта точка зрения пользовавшаяся поддержкой графа Милютина, стала преобладающей. К концу 1863 года всякие надежды на возможность установления российского влияния путем мирных переговоров были утрачены. Русские были готовы к продвижению в Центральную Азию, хотя и постепенному.

  Их первым ходом стала смычка летом 1864 года существовавших южных границ, которая закрыла в центре брешь шириной в 500 миль. Захват нескольких мелких городков и крепостей в северных областях Кокандского ханства прошел без осложнений. Встревоженный агрессией, которая отняла у него города Чимкентского оазиса и часть Туркестана, хан немедленно отправил эмиссара в Индию — просить военной помощи у англичан. Однако те в соответствии с доктриной «умелого бездействия», которая теперь определяла британскую политику в Центральной Азии, ему вежливо отказали. Вся пограничная деятельность там теперь сводилась к топосъемке еще не исследованных и не нанесенных на карты зон и строительству стратегических дорог Причем в суеверной надежде, что русские тоже проявят подобную сдержанность, она проводилась неподалеку от собственно индийских границ. Но чтобы убедить Санкт-Петербург, что англичане утратили интерес к Центральной Азии, требовалось нечто большее.

  Теперь русские готовились к следующему шагу, несомненно, поощренному отказом англичан удовлетворить просьбу кокандского хана о помощи. Российский министр иностранных дел князь Горчаков, предупреждая протесты, которые наверняка последуют особенно от англичан после любых дальнейших продвижений в Центральную Азию, заранее подготовил официальное объяснение таких шагов, чтобы, как он надеялся, смягчить опасения и подозрения европейцев. Умело составленный документ весьма удачно снимал возражения, которые могли возникнуть у таких государств, как Англия, Франция, Голландия и даже Америка. В нем проводились прямые параллели между положением России по отношению к Центральной Азии и их собственным положением по отношению к обширным колониальным владениям. В декабре 1864 года меморандум Горчакова через послов царя был распространен по ведущим европейским государствам.

  «Позиция России в Центральной Азии, — гласил этот документ, — является точно такой же, как у всех цивилизованных государств, которые вступили в контакт с поселениями полудиких кочевников, не обладающих никакой определенной социальной организацией. В таких случаях более цивилизованное государство, как правило, вынуждено в интересах безопасности своих границ и коммерческих отношений осуществлять некоторое господство над теми, чей буйный и неуравновешенный характер делает их нежелательными соседями. В свою очередь, недавно умиротворенные регионы нуждаются в защите от грабежей племен, находящихся вне закона, и так далее. Вот почему российское правительство вынуждено было насаждать цивилизацию там, где варварский способ правления вызывает страдания народа, и оберегать свои границы от анархии и кровопролития. Такова судьба, — писал Горчаков, — любой страны, которая оказывалась в подобном положении». Британия и прочие колониальные державы были «неумолимо вынуждаемы не столько амбициями, сколько настоятельными потребностями к дальнейшему распространению» своих владений. Самая большая трудность, указывал он в заключение, — принять решение остановиться. Тем не менее, замкнув свою границу с Кокандом, Россия не собиралась продвигаться дальше.

  «Мы будем признательны, — уверял Горчаков прочие державы, — если ведущие государства, у которых меньше нерешенных вопросов и выше организация, установят для нас с географической точностью пределы, на которых мы должны остановиться». Верил ли он этому на самом деле или просто стремился выиграть время для правительства, уже настроенного на покорение ханств, — вопрос, который все еще занимает ученых. Между прочим, Н.А. Халфин, советский историк этого периода, полагает, что это была преднамеренная дымовая завеса, предназначенная для обмана Британии. Разумеется, российские завоевания не остановились на обещанных Горчаковым рубежах. В ближайшие несколько месяцев они продвинулись еще дальше на юг. Большое российское наступление на Центральную Азию началось. И оно не остановилось, даже когда центральноазиатские ханства уже пали к ногам царя.

 

Лев Ташкента

  В середине девятнадцатого века три враждующих ханства — Хива, Бухара и Коканд — правили обширным краем пустынь и гор величиной с половину Америки, который простирался от Каспийского моря на западе до Памира на востоке. Но помимо этих трех городов-государств там имелись и другие важные города. Одним был древний Самарканд, некогда столица Тамерлана, теперь часть Бухарского эмирата. Другим — Кашгар, отрезанный от прочих высокими горами, тогда он управлялся Китаем. Наконец там был большой, окруженный стенами город Ташкент, когда-то независимый, но в то время принадлежавший Кокандскому ханству.

  Ташкент с его садами, виноградниками, пастбищами и населением в 100 000 человек слыл самым богатым городом Центральной Азии. Своим процветанием он был обязан не только обилию природных ресурсов, но и энергии и предприимчивости своих торговцев и близости к России, с которой существовали давние торговые связи. Не было секретом, что ведущие торговые семейства были бы счастливы сменить кокандское правление с его непомерными поборами на правление российское. Но местное духовенство, которое также обладало значительным влиянием, искало спасения у эмира Бухары, правителя самого священного города в Центральной Азии. Получив такое предложение, эмир, разумеется, воспылал желанием оказать им покровительство, добавляя таким образом сей богатый приз к своим владениям. Весной 1865 года, когда он и его старый противник, хан Коканда, затеяли очередную войну, такая возможность представилась.

  Но имелся еще один претендент — русские. Командующий Кокандской пограничной зоной генерал-майор Михаил Черняев не сомневался, что Ташкент с его обширным коммерческим и торговым потенциалом оказался в опасности. Черняев, который давно присматривался к Ташкенту, решил, пока оба правителя полностью заняты своей войной, захватить город прежде, чем до него доберется эмир Бухарский. Но царь и его советники в Санкт-Петербурге еще не были готовы к присоединению Ташкента. Частично это было связано с неуверенностью в спокойной реакции Британии, несмотря на гарантии Игнатьева, а частично с сомнениями, хватит ли у Черняева с его всего 1300 солдатами сил взять город, который защищают 30 000 воинов. Потому ему телеграфировали приказ воздержаться от наступления. Но генерал, небезосновательно подозревавший, что может содержать депеша, не стал ее читать и скрыл это даже от своего штаба. Он полагал, что если преуспеет в прибавлении столь драгоценного камня к короне царя, да еще с минимальными потерями и затратами, то неповиновение ему простится. Если бы так поступил британский генерал, он вызвал бы возмущение парламента и поплатился бы погонами, досталось бы и кабинету, и его непосредственному начальству. В России же карал или жаловал только один человек — сам царь. В случае успеха награда могла быть весьма значительна, так что Черняев решил, что игра стоит свеч. Имелась еще одна причина действовать именно так. Его непосредственный начальник, генерал-губернатор Оренбурга, планировал посетить пограничные области, и Черняев боялся, что тот лично возглавит наступление и лишит его шанса отличиться.

  Заявив, что продвижение бухарских войск во владения Кокандского ханства представляет серьезную угрозу Ташкенту, он не оставил никаких альтернатив и в начале мая 1865 года выступил в поход. По пути он захватил небольшую крепость Ниязбек, лежавшую к югу от города, взяв таким образом под контроль реку, которая обеспечивала большинство потребностей города. Затем его инженеры повернули русло реки так, что теперь ее воды не достигали Ташкента. Дождавшись вызванного подкрепления, Черняев теперь располагал 1900 солдатами при 12 орудиях. Все они устремились к Ташкенту, которого достигли 8 мая, попутно разгромив отряд, посланный ханом Коканда на их перехват. Там генерал немедленно приступил к изучению системы обороны города и вступил в контакт с теми горожанами, кто проявлял дружелюбие к русским. Он надеялся, что последние смогут убедить остальную часть населения сдаться, открыть ворота «освободителям» и вынудить гарнизон кокандцев к сдаче. Но вскоре выяснилось, что незадолго до их прихода по приглашению сторонников эмира в город проник небольшой отряд офицеров и солдат из Бухары и присоединился к его защитникам. Выяснилось также, что перспектива российского правления пришлась по вкусу только небольшой части жителей.

  Но отступать было уже некуда. Унизительность российского отступления отразилась бы на всей политике в Центральной Азии в течение грядущих лет. Черняев знал, что самому ему в таком случае придется предстать перед военным трибуналом и за неподчинение приказу, и за то, что навлек на армию такой позор. Сил для успешной осады города, окруженного высокой зубчатой стеной длиной приблизительно шестнадцать миль, у него было явно недостаточно. Шансы были невелики, но Черняев решился на штурм. В чрезвычайной ситуации, в которой он оказался, было принято смелое решение все поставить на карту. Хотя защитники превосходили по числу его войска почти в пятнадцать раз, российский генерал знал их слабое место. Если до самого последнего момента держать в тайне время и точное место нападения, защитники, распределенные по многомильной стене, не сумеют вовремя сосредоточиться в зоне штурма. К тому же кроме существенного превосходства русских войск в вооружении, обученности и дисциплине, ворвавшись в город, они могли рассчитывать на сочувствующих и помощников из местных.

  Первый удар Черняев нанес на рассвете 15 июня. Перед этим глубокой ночью, под покровом темноты, его люди ползком пробрались на исходные позиции. Главная штурмовая группа; которая несла длинные лестницы, подобралась к одним из ворот, где, как показала разведка, стена самая низкая и ее легче преодолеть. Колеса орудийных лафетов обернули войлоком, чтобы обеспечить бесшумное выдвижение на огневые позиции. Одновременно небольшой отряд подошел к другим городским воротам, в нескольких милях к востоку, готовый осуществить отвлекающий маневр и оттянуть на себя как можно больше защитников, пока главный штурмовой отряд не ворвется в крепость. Тогда они бы постарались присоединиться к товарищам в борьбе за цитадель.

  В 2.30 утра добровольцы разгрузили лестницы, которые привезли на верблюдах, и перетащили их вплотную к стенам около ворот, которые предстояло атаковать. Приближаясь к стенам, они наткнулись на спящего стражника; его присутствие вне стен указывало на существование тайного прохода, через который он выбирался наружу. Несколько чувствительных уколов остриями русских штыков — и пленник почел за благо показать его местонахождение. Умело замаскированный серым войлоком, точно соответствующим цвету стен, ход вел вверх к барбету, или платформе, возвышающейся над воротами. Это открытие стало чрезвычайной удачей для русских, которые уже слышали мощную орудийную канонаду со стороны дальних ворот. Вспомогательный отряд начал нападение, немедленно оттянув большинство защитников крепости к месту атаки.

  Представилась возможность для наступления. Под прикрытием грохота бомбардировки русские стремительно пошли в атаку. Некоторые взобрались по потайному ходу, другие тихо вскарабкались по приставленным лестницам. Защитники были захвачены врасплох. В считанные минуты и без всяких потерь русские захватили ворота с внутренней стороны и заставили их открыть. Возглавляемая вооруженным одним крестом священником отцом Маловым, главная партия устремилась в город, сминая пораженных защитников, пытавшихся занять оборону на баррикадах и парапетах. Тем временем капитан и 250 солдат пробивались вдоль стены в сторону вспомогательного отряда, чтобы попытаться помочь ему прорваться в город. Поначалу сопротивление было отчаянным, но очень скоро начала сказываться превосходящая огневая мощь и тактика закаленных отрядов Черняева. Несмотря на призывы бухарских офицеров, защитникам не хватало фанатизма, с которым русские привыкли сталкиваться на Кавказе. Так что чуть более чем через час второй отряд также оказался в городе, и цитадель окончательно перешла в руки русских. К полудню они овладели половиной города. Тем временем вне городских стен 39 казаков Черняева разгромили отряд в 5000 вражеских всадников, многие из которых утонули при бегстве через реку.

  Краткое затишье в сражении наступило тогда, когда про-российски настроенные горожане попытались заключить перемирие. Но попытка успехом не увенчалась, и бои вспыхнули вновь, продолжаясь и ночью. До той поры Черняев воздерживался от использования артиллерии из опасения разрушить город и создать угрозу жизни и собственности дружественных к России жителей. Но после целого дня битвы люди его были крайне измотаны. Так что он приказал выдвинуть орудия и обстреливать вражеские позиции, давая таким образом возможность своим войскам передохнуть. Вскоре многие строения в лабиринте улиц вокруг российских позиций уже горели, создавая защитное кольцо огня и позволяя воинам урвать немного столь отчаянно необходимых им сна и отдыха.

  На следующее утро жестокая битва вспыхнула снова, но к вечеру защитники, помимо прочего чрезвычайно удрученные тем, что их покинули бухарские советники, сочли дальнейшее сопротивление бессмысленным. К тому же городские старейшины поняли, что если они не хотят превратить Ташкент в груду щебня, надо сдаваться. Встретившись с Черняевым, они обговорили условия капитуляции. На следующее утро генерал принял их от имени царя Александра, хотя и не был на то уполномочен. Старейшины преподнесли ему прекрасный бриллиант, а за выдающееся мастерство полководца, которое позволило русским захватить их город столь малыми силами, дали почетное прозвание «Лев Ташкента». Это была действительно удивительная победа. Российские потери составили всего двадцать пять убитых и восемьдесят девять раненых — ничтожная доля урона, который они причинили врагу.

  Затем Черняев постарался завоевать расположение ташкентцев, особенно религиозных властей, стремлением к примирению и великодушием победителя. Он пришел в дом к главе мусульман Ташкента, поклонился в знак уважения и заверил, что вступил в город, не собираясь препятствовать старейшинам управлять делами города, как прежде, и не будет вмешиваться в религиозную жизнь. Зная о глубоком недовольстве населения наложенными кокандским ханом налогами, он освободил всех от уплаты любых налогов в течение года — очень популярный, хотя и дорогостоящий ход. Он в одиночку разъезжал по улицам и базарам, говорил с простыми людьми и даже принимал пиалу чая от совершенно незнакомых лиц. Открытость и добросердечие самого Черняева и его солдат и их великодушие не могли не покорить многих из тех, кто прежде представлял русских чуть ли не людоедами. Это была замечательная политика, жаль, что последующие российские командующие в Центральной Азии не всегда ей следовали.

  Назначив себя военным губернатором Ташкента, Черняев ожидал известий из Санкт-Петербурга относительно собственной судьбы. Там все высшее руководство, включая царя Александра, с изумлением перечитывало донесение о захвате города и умиротворении его жителей. В нем Черняев расхваливал доблесть своих войск, расточая особую хвалу целому ряду офицеров и солдат. Среди них был священник отец Малое, который пронес сквозь пламя сражений свой крест, а потом до конца жизни так и остался в Ташкенте. Черняев правильно предположил, что если имперский флаг взвился над Ташкентом, царь не пожелает видеть его спущенным. Поэтому он рекомендовал придать городу статус независимого ханства, но под российским покровительством.

  Чтобы узнать, как оценена его отчаянная азартная игра, Черняеву долго ждать не пришлось. Царь назвал это «великолепным делом». Неповиновение было прощено, ведь оно окупилось успехом. С минимумом хлопот и потерь Черняев добился того, чего Александр жаждал сам, но боялся, что не сможет ничего добиться без использования куда больших сил. Царь немедленно представил Черняева к кресту св. Анны, отличившиеся офицеры тоже были достойно вознаграждены. Нижним чинам выплатили по два рубля каждому. Одновременно Санкт-Петербург набирался сил в предвидении британских протестов, которые казались неизбежными в свете недавнего меморандума князя Горчакова. Дабы опередить их, в опубликованном в санкт-петербургских газетах официальном извещении о победе Черняева занятие Ташкента объявлялось не более чем временным и настаивалось, что это было сделано исключительно для защиты Ташкента от захвата его Бухарой. Как только опасность исчезнет, будет восстановлена независимость Ташкента под управлением его собственного хана.

  Британское правительство, как и ожидалось, отреагировало должным образом. Указывалось, что Ташкент расположен далеко от тех границ, которые князь Горчаков назвал в своем известном меморандуме южными пределами России. Кроме того, Лондон добавлял, что взятие Ташкента штурмом «вряд ли совместимо с выражаемым российским правительством намерением уважать независимость государств Центральной Азии». Но уже никто всерьез не ожидал ранее обещанного Санкт-Петербургом вывода войск из Ташкента. Этого и не случилось. Когда шумиха улеглась, объявили об учреждении нового, Туркестанского генерал-губернаторства. Ташкент становился его военным и административным штабом, а также официальной резиденцией генерал-губернатора. Санкт-Петербург не счел нужным оправдывать это ничем, кроме заявления, что ход этот вызван «военной целесообразностью». Граф Милютин написал: «Нам нет нужды просить прощения у министров Британской Короны за каждое наше свершение. Они отнюдь не торопятся совещаться с нами, когда завоевывают целые королевства, оккупируют иностранные города и острова. Мы же не просим, чтобы они оправдывались в своих действиях».

  Выполнившего свое предназначение генерала Черняева, которого в Санкт-Петербурге посчитали человеком импульсивным и амбициозным, но недостаточно ответственным, отозвали, и первым генерал-губернатором Туркестана назначили генерала Константина Кауфмана, ветерана Кавказской войны и личного друга Милютина. Исключительно способный и дальновидный военный, Кауфман получил чрезвычайные полномочия царя Александра. В конечном счете ему предназначалось стать и некоронованным королем Центральной Азии, и главным архитектором Российской империи в этом регионе. К тревоге «ястребов » в Лондоне и Калькутте реакция британского правительства на все происходящее, если не считать первоначального протеста, была удивительно вялой. Точно такой же оказалась реакция большинства прессы и общественности. «Тем, кто помнят русофобию 1838—1839 годов, — писал сэр Генри Роулинсон, ветеран предыдущей стадии Большой Игры, — безразличие британской публики к событиям, происходящим сейчас в Центральной Азии, может показаться одним из самых странных эпизодов современной истории». Но правда состояла в том, что русофобы слишком часто кричали «Волк! Волк!», чтобы на сей раз ожидать большой поддержки. Призрак устремляющихся с перевалов в Британскую Индию казаков, которым пугали почти полвека, так и не материализовался. И все же, как указывал Роулинсон в длинной (анонимной) статье в «Квотерли ревю» («Ежеквартальном обзоре») за июль 1865 года, взаиморасположение Британии и России в Азии со времен Вильсона, Киннейра, де Ласи Эванса и Макнила существенно изменилось. «Во-первых, — писал он, — захватив Синд и Пенджаб, мы сильно продвинули нашу собственную границу. Британская Индия расширила свое политическое влияние на север до Кашмира. В то же самое время русские укрепили свои позиции на Кавказе, после сокрушения имама Шамиля высвободили большие силы для развертывания в других местах и уже начали продвигаться в Туркестан». В дополнение к этому, отмечал Роулинсон, русские намного улучшили сообщение с Центральной Азией. Железная дорога теперь доходила от Санкт-Петербурга до Нижнего Новгорода на Волге, полностью судоходной до Каспийского моря, навигацию обеспечивали 300 пароходов. Во время войны они плюс дополнительно 50 судов непосредственно на Каспии могли быть использованы для перевозки войск и военных грузов в восточном направлении, к Афганистану и Индии.

  Роулинсон, который покинул службу в индийском правительстве и вошел в парламент от консерваторов, далее рассмотрел причины апатии публики. Одна, очевидно, была связана с памятью об афганской катастрофе и намерением не позволить такому повториться. Другой было широко распространенное убеждение, что наступления России с грядущей аннексией Хивы, Бухары и Коканда все равно не предотвратить. Высказывалось мнение, что любая попытка Британии их остановить просто заставит русских двигаться быстрее. Некоторые «голуби» рассуждали, что лучше иметь соседями русских, чем дикие племена, не внушающие никакого доверия. Упорядоченная Центральная Азия, управляемая Санкт-Петербургом, принесет процветание региону и откроет новые рынки для британских товаров. Разумеется, Роулинсон этих представлений не разделял.

  Против него и его товарищей-«ястребов» был и новый кабинет вигов, возглавляемый лордом Расселлом, которого энергично поддерживал вице-король сэр Джон Лоуренс, опытный ветеран службы на целом ряде границ, бывший губернатор Пенджаба. Лоуренс был убежден, что если бы русские попытались напасть на Индию через Афганистан, их войска постигла бы от рук фанатичных племен та же судьба, какая выпала ужасной зимой 1842 года англичанам. Опасение, что Санкт-Петербург может убедить афганцев позволить российским войскам пройти через их страну или тем более присоединиться к ним для нападения на Индию, он отклонил как весьма маловероятное. Лучший способ ограничить Россию, как он полагал, заключался в проведении жесткой дипломатии из Лондона. Ахиллесова пята России в том, что ее саму легче достать из Лондона, чем Калькутту из Санкт-Петербурга. Если царь Александр когда-либо продемонстрирует признаки наступления на Индию через Центральную Азию или Персию, немедленная отправка британского военного флота на Балтику вынудит его задуматься. Даже те, кто недавно нес ответственность за защиту Индии, включая самого Лоуренса, начали утрачивать боевой дух.

* * *

 

  При взгляде назад становится очевидным, что с момента принятия генералом Кауфманом нового поста генерал-губернатора Туркестана дни независимых ханств Центральной Азии были сочтены. Несмотря на все гарантии Горчакова, стало ясно, что их поглощение в той или иной форме является основной целью Российской империи. Мы уже отмечали, что для этого имелись три главные причины. Первая — опасения, что раньше туда проникнет Британия и монополизирует торговлю в регионе. Российские торговцы и производители давно положили глаз на неиспользованные рынки, а также на ресурсы Центральной Азии, особенно ее хлопок-сырец. Вторым стоял вопрос имперской гордости. Блокированная в Европе и на Ближнем Востоке, Россия стремилась исправить положение, демонстрируя свою военную мощь колониальными завоеваниями в Азии. В конце концов, то же самое другие европейские державы проделывали почти по всему свету. Наконец, учитывался и стратегический фактор. Если в случае конфликта с Англией ахиллесовой пятой России издавна считалась Балтика, то уже давно стало очевидно, что наиболее уязвимой точкой последней была Индия. Поэтому России целесообразно было завести базы в Центральной Азии, с границ которой можно было убедительно грозить военной мощью.

  Не стоит повторять, что с тех пор каждый российский ход в Центральной Азии был частью великого проекта, тщательно продуманного в Санкт-Петербурге, с чем, кстати, вполне согласен советский историк Халфин. Да, действительно, прежде среди министров и советников царя имелись серьезные разногласия насчет желательности сохранения за Россией Ташкента. Но на местах, особенно у генерала Кауфмана, никаких подобных сомнений не было — он и его сторонники понимали, что обладание Ташкентом дает ключ к завоеванию Центральной Азии. Его захват российскими войсками эффективно вбил клин между территориями Бухары и Коканда, позволив заниматься ими по отдельности. После взятия Черняевым Ташкента и отказа англичан прийти ему на помощь хан Коканда заключил соглашение с русскими. Это защитило тыл Кауфмана и позволило ему сконцентрировать силы на завоевании Бухары. Оправдания вторжению в эмират долго искать не пришлось. Уже в апреле 1868 года до Ташкента дошли сведения, что войска Бухары сосредоточиваются в Самарканде и собираются пересечь границы владений эмира с целью вытеснить русских из Туркестана.

  Кауфман немедленно выступил на Самарканд с отрядом всего лишь в 3500 солдат — все, что удалось собрать. Однако встретил он лишь весьма незначительное сопротивление разрозненных отрядов бухарских войск, командиры которых конфликтовали между собой, а при его подходе обратились в бегство. На следующее утро к Кауфману прибыла делегация горожан с сообщением, что все войска ушли и что город желает сдаться. Таким образом, 2 мая 1868 года Самарканд был поглощен Российской империей ценой потери двух убитых и тридцати одного раненого. Для России его падение имело особое значение. Именно отсюда почти 500 лет назад великий монгольский завоеватель Тамерлан начал роковое нашествие на Московию. Захват этого легендарного города с его великолепными архитектурными сокровищами, включая могилу самого Тамерлана, воспринимался как сведение древних счетов. Не меньшим был значение его падения в восприятии населения Центральной Азии: сокрушительный психологический эффект закреплял за Россией репутацию непобедимой державы.

  Оставив в Самарканде небольшой гарнизон, Кауфман ринулся преследовать главные силы бухарских войск и настиг их в 100 милях от столицы эмира. Несмотря на огромное неравенство в численности, тактическое превосходство и высокая боеспособность войск Кауфмана за день обратили бухарцев в бегство. Но дальнейшее преследование оказалось невозможным — крупные силы бухарских войск, прежде не обнаруженные разведчиками, атаковали российский отряд, оставленный в Самарканде. Многие горожане поддержали нападавших, мотивируя это стремлением избежать разрушения города. Положение русских, которые отошли к цитадели, становилось час от часу все отчаяннее. Наконец, отказываясь сдаваться, они решили взорвать склад боеприпасов с собой вместе. Но решительные действия Кауфмана их спасли. Подоспев к Самарканду, он отбросил нападавших, хотя к тому времени защитники города потеряли 50 человек убитыми и почти 200 были ранены.

  У трижды побежденного и весьма обоснованно опасавшегося за судьбу своей столицы эмира не оставалось иного выбора, кроме как принять суровые условия капитуляции, выдвинутые Кауфманом. Теперь он был низведен до положения простого царского вассала, а его некогда мощная держава превращалась в российский протекторат. Кроме того, российским купцам гарантировали свободный проход через его владения и возможность назначать торговых представителей из местных. Кроме того, российские товары облагались пошлиной по льготным тарифам, что обеспечивало им преимущество по сравнению с импортом из Индии. Силой удалось достичь того, что десятью годами ранее Игнатьев так и не сумел получить путем переговоров, хотя сведения, с которыми он вернулся, оказали Кауфману неоценимую помощь. Наконец, в дополнение к обязательствам выплатить крупную компенсацию эмиру пришлось уступить русским имеющую ключевое значение долину Зерафшана, из которого Бухара получала воду, — таким образом они получали постоянную возможность удушения столицы. И наконец, эмир сохранял трон лишь при условии соблюдения всех пунктов соглашения. Хотя русские дали весьма неопределенные гарантии, что когда стабильность в регионе будет восстановлена, они вернут Самарканд эмиру, этого — точно так же, как и с Ташкентом, — никогда не случилось. Соответствующий статус этих городов оставался неизменным, пока не пришли к власти большевики, которые «освободили » Бухару и окончательно включили ее в состав СССР.

 

* * *

  Только хан Хивы, отделенной непроходимой пустыней, все еще бросал вызов натиску царя. Кауфману в Ташкенте и Игнатьеву в Санкт-Петербурге стало ясно, что для присоединения Хивы к новой Центральноазиатской империи России в тех краях следует радикально улучшить коммуникации. Пока что войска прибывали в Туркестан только после длинного и трудного марша из Оренбурга, в то время как Хива, как показали предыдущие экспедиции, была еще более труднодоступна. Чтобы переправлять войска и снаряжение, нужен был прямой маршрут из европейской части России, а также лучшие пути сообщения в пределах Туркестана, чтобы удержать владычество России в регионе. Наиболее очевидным способом связать Центральную Азию с европейской Россией было строительство порта на восточном берегу Каспия. Тогда войска можно будет отправлять вниз по Волге и далее через Каспий. Возможна также переброска войск из российских гарнизонов на Кавказе. И наконец, когда Хива будет побеждена и беспокойный Туркестан умиротворен, можно построить железную дорогу через пустыни к Бухаре, Самарканду, Ташкенту и Коканду.

  Вот так и получилось, что зимой 1869 года, всего через восемнадцать месяцев после покорения Бухары, небольшой отряд российских войск вышел в море из Петровска на кавказской стороне Каспия и спустя несколько дней высадился в пустынном заливе на его восточном берегу. Место это было известно как Красноводск, считалось, что когда-то именно здесь Оксус впадал в Каспий. Вся операция была строго засекречена, поскольку задача русских состояла в том, чтобы построить там постоянную крепость, а Санкт-Петербург не желал, чтобы англичане раньше времени прослышали о новой затее. По этой причине командир отряда получил строгие инструкции избегать столкновений с туркменами, чтобы англичане ничего не узнали про них от туземных шпионов, которыми располагали среди местных племен. Тем не менее новости относительно высадки в Красноводске вскоре достигли ушей англичан. Это не могло не вызвать серьезной тревоги и в Лондоне, и в Калькутте.

  До тех пор, все еще следуя политике «умелого бездействия », британское правительство ограничилось тем, что заявило Санкт-Петербургу протест по поводу начала продвижения в Центральной Азии, указывая, что оно происходит вопреки его собственным официальным заявлениям. Кроме того, в Лондоне с тревогой сознавали, что действия России в Центральной Азии на самом деле немногим отличаются от действий самой Британии, которая прибавила к своим индийским владениям Синд и Пенджаб и попыталась, хоть и неудачно, сделать то же самое в Афганистане, посадив на трон шаха Шуджаха. Слишком громкие возражения неизбежно вызвали бы обвинения в лицемерии. Однако строительство российской крепости на восточном берегу Каспия с размещением там военного гарнизона встревожило англичан куда сильнее, поскольку это расценивалось как непосредственная угроза Афганистану. Это не просто позволяло русским организовать экспедицию против Хивы и таким образом присоединить ее к уже покоренным областям Центральной Азии, но и опасно приближало их к Герату, стратегическому ключу к Индии.

  Некоторое время политики «наступательной школы», главным представителем которой был сэр Генри Роулинсон, убеждали британское правительство отказаться от политики «умелого бездействия». Роулинсон даже предложил сделать Афганистан квазипротекторатом Британии, чтобы воспрепятствовать захвату его Россией. Некоторые из тех, кто прежде поддерживал пассивную политику правительства, теперь стали подвергать сомнению ее разумность. Даже вице-король сэр Джон Лоуренс начал менять свою позицию. Он советовал: «Россию следует предупредить о недопустимости вмешательства в дела Афганистана или любого другого государства, граничащего с Индией». Кроме того, надо ясно дать понять Санкт-Петербургу, что «продвижение к Индии, переходящее некоторый рубеж, повлечет за собой войну с Британией во всех частях света». Сэр Лоуренс предложил разделить Центральную Азию на британскую и российскую сферы влияния, детали раздела следовало согласовать между правительствами.

  Возможность для переговоров с русскими появилась уже вскоре, когда новый английский министр иностранных дел лорд Кларендон встретился в Гейдельберге с князем Горчаковым. Кларендон прямо спросил Горчакова, являются ли недавние азиатские завоевания России, которые простираются далее, нежели сам он писал в известном меморандуме, выполнением указаний царя Александра или же результатом превышения полномочий командующими на местах. Сколь бы ни был неприятен вопрос, на него следовало дать ответ. Горчаков возложил вину на военных, объясняя, что те таким образом надеялись отличиться. Англичане приняли эту школярскую уловку, так и не добившись правды. Одновременно Горчаков заверил Кларендона, что у его правительства нет намерения дальнейшего продвижения в Центральную Азию, и, конечно же, всякие виды на Индию исключались.

  Англичане к тому времени получили достаточно подобных гарантий и обещаний и уже насмотрелись на их нарушения. Следуя совету Лоуренса о целесообразности установить предел дальнейшей российской экспансии, Кларендон предложил Горчакову согласовать на правительственном уровне размеры сфер влияния в Азии и наличие там постоянной нейтральной зоны между двумя расширяющимися империями. Русский немедленно заявил, что эту роль вполне может сыграть Афганистан, в котором его правительство ни в коей мере не заинтересовано. Последнее заявление, при условии если в него поверить, было для английской стороны желанной и долгожданной новостью, и Кларендон тут же заверил Горчакова, что его правительство точно так же не имеет там никаких территориальных притязаний. Какое-то время перспективы такого соглашения выглядели весьма многообещающими, между Лондоном и Санкт-Петербургом шли обсуждения и переписка. Но затем они оборвались на полпути в связи с разногласиями по поводу точного положения и фиксации на карте северных границ Афганистана, почти полностью проходивших по неразведанным регионам Памира. А именно в тех местах передовые российские военные посты были расположены ближе всего к Британской Индии. До той поры британские стратеги всегда исходили из предположения, что наиболее вероятные точки для начала российского вторжения в Индию — Хайберский проход и перевал Болан. Но теперь они столкнулись с неприятной реальностью: на севере, в неведомых районах, о которых фактически ничего не знали, имеется другой проход, через который казаки могли бы всего за день прорваться в Индию. За эти неприятные известия следовало благодарить двух британских исследователей, которым повезло вернуться живыми из крайне опасной экспедиции в Китайский Туркестан. И словно одной этой новости было мало, они еще с тревогой рассказали о плетущихся там российских интригах. Дипломатический процесс зашел в тупик, но Большая Игра, разумеется, продолжалась.

 

Шпионы вдоль Шелкового пути

  В те времена Китайский Туркестан и на британских, и на русских картах изображался в виде обширного белого пятна с приблизительным обозначением местоположения городов и оазисов вроде Кашгара и Яркенда. Отрезанный от остальной Центральной Азии высокими горными цепями, а от Китая бескрайним пространством пустыни Такла-Макан, он оставался одним из наименее изведанных регионов земли. Несколько веков назад там проходил процветающий Великий Шелковый путь, связывавший императорский Китай с далеким Римом и приносивший процветание оазисам. Но движение по нему давно прекратилось, и большинство оазисов поглотила пустыня. Регион погрузился во мрак фактического забвения.

  Пустыня Такла-Макан, которая доминирует в регионе, всегда пользовалась у путешественников дурной славой. За долгие века печальная вереница торговцев, солдат и буддистских паломников оставила немало костей на пути между разбросанными оазисами. Известно, что здесь иногда без следа исчезали целые караваны. Неудивительно, что само название Такла-Макан на местном уйгурском диалекте означает «Пойдешь — не вернешься». В результате немногие европейцы сумели побывать в этом отдаленном регионе, где, впрочем, было совсем мало привлекательного.

  Китайский Туркестан, или Синьцзян, как называется он сегодня, долго был частью Китайской империи. Однако влияние центральных властей всегда было тут незначительным, и мусульманское население имело гораздо меньше общего со своими правителями-маньчжурами, чем со своими «этническими кузенами» в Бухаре, Коканде и Хиве, расположенных по другую сторону Памира. В результате в начале 1860-х годов там вспыхнуло большое восстание мусульман против их повелителей. Китайские города были сожжены и разрушены до основания, а их жители перебиты. Восстание, начавшись на востоке, стремительно распространилось на запад, и вскоре весь Туркестан взялся за оружие. Именно в этот момент на сцену вышел примечательный мусульманский авантюрист по имени Якуб Бек, объявивший себя прямым потомком Тамерлана. Ветеран множества сражений с русскими, в которых он отличился храбростью (и охотно показывал пять шрамов от пуль), теперь состоял на службе бывшего мусульманского правителя Кашгара, живущего в изгнании в Коканде. Последний воспылал надеждой изгнать неверных китайцев и вернуть трон.

  В январе 1865 Якуб Бек и его хозяин в сопровождении небольшого вооруженного отряда перевалили через горы и вступили в Кашгар, где приняли участие в кровавой сумятице различных группировок, боровшихся между собой за трон и все вместе против китайцев. За два года благодаря харизме вождя и позаимствованной у русских европейской военной тактике Якуб Бек сумел вырвать Кашгар и Яркенд и у Китая, и у местных конкурентов. Говорят, оба китайских губернатора предпочли мусульманскому плену самоубийство. Согласно одному красочному, но не слишком достоверному источнику, защитники Кашгара, прежде чем сдаться, съели своих жен и детей, а еще до того сожрали всех четвероногих в городе, включая кошек и крыс.

  Затем Якуб Бек, безжалостно изгнав своего бывшего господина, объявил себя правителем Кашгарии — так теперь стала называться освобожденная область, столицей которой стал Кашгар. Оттуда он устремился на восток, захватывая все большую часть Китайского Туркестана. Вскоре его правление распространилось на Урумчи, Турфан и Гами — последний находился почти в 1000 миль от Кашгара. В дополнение к отрядам из Коканда его поддерживали наемники, завербованные в местных этнических группах и племенах, включая афганцев и даже нескольких китайцев, а также горстку дезертиров из индийской армии, ухитрившихся перебраться через горы. Вскоре мусульманское население с тревогой поняло, что изгнание Якуб Беком китайцев принесло выгоду очень немногим, если таковые вообще были, — просто произошла замена одного дурного правителя другим. Наравне с побежденными китайцами они стали жертвами грабежей, резни и насилия, которые совершала его армия мародеров. А кроме того, каждый город, оазис и селение стали объектом террора и насилия тайной полиции Якуб Бека и сборщиков налогов.

  Так выглядела обстановка на бывшей китайской территории, когда осенью 1868 года предприимчивый путешественник по имени Роберт Шоу пересек северную горную гряду с намерением стать первым англичанином, достигшим таинственных городов Кашгар и Яркенд. Не секрет, что немного ранее там побывал российский офицер родом из казахов, который под видом торговца собрал ценные военные и коммерческие сведения. Но это было еще до захвата власти Якуб Беком, и Шоу был убежден, что теперь Кашгар предоставит предприимчивым британским торговцам большие коммерческие возможности. Шоу намеревался стать кадровым военным, поступил в Сандхерст от Мальборо. Однако еще с юности он страдал ревматическими болями, и постоянные проблемы со здоровьем в конце концов вынудили его отказаться от надежд на карьеру военного. Но недостаток возможностей он с лихвой компенсировал предприимчивостью. В 20 лет он перебрался в Индию и занялся выращиванием чая в предгорьях Гималаев. В результате разговоров с местными торговцами, побывавшими в Китайском Туркестане, он пришел к убеждению, что теперь там появился большой неосвоенный рынок, особенно для индийского чая, поскольку поставки из Китая после завоевания региона Якуб Беком прекратились.

  Власти в Калькутте крайне неодобрительно относились ко всякого рода поездкам за пределы Индии. Британским офицерам и прочим должностным лицам они были запрещены. Урок Конолли и Стоддарта не забыли. Как выразился вице-король: «Если они погибнут, а мы не сможем отомстить за них, мы потеряем доверие к себе». Он также отмечал, что от таких деяний больше вреда, чем пользы, — впрочем, как было замечено, он делал исключение для агентов-индусов, выполняющих правительственные задания, ведь от них можно было легко откреститься. Роберт Шоу не был государственным служащим и поэтому не чувствовал себя связанным какими-то ограничениями. 20 сентября 1868 года, отправив вперед посыльного-туземца, чтобы сообщить пограничным чиновникам Якуб Бека о своем прибытии с дружественными намерениями, он отправился из Леха с караваном чая и других товаров.

  Но Шоу не знал, что за ним последовал конкурент, также англичанин. Это был молодой отставной армейский офицер по имени Джордж Хейуорд, страстный путешественник и исследователь. Его экспедицию финансировало лондонское Королевское Географическое общество. Он также пользовался энергичной поддержкой сэра Генри Роулинсона, который вскоре стал президентом Общества. Официально Хейуорд должен был исследовать перевалы между Ладаком и Кашгаром, но, учитывая горячую личную заинтересованность в его поездке русофоба Роулинсона, можно предположить, что имелись и политические мотивы. В самом деле, в то время крайне трудно было провести разделительную линию между просто изысканиями и сбором разведданных. Безотносительно к истинным мотивам поездки Хейуорда оба англичанина скоро оказались безоговорочно вовлеченными в Большую Игру.

  Шоу впервые узнал о присутствии конкурента, услышав, что англичанин, одетый как афганец, в открытую и быстро следует всего в паре дней пути за его собственным неторопливым караваном. Потрясенный новостью, Шоу торопливо направил незнакомцу записку, спрашивая, кто он такой, и убеждая повернуть обратно, чтобы не подвергать опасности перспективы его собственной экспедиции, в которую он вложил столько средств. Но Хейуорд, человек столь же целеустремленный, как сам Шоу, отказался. Конкуренты согласились только встретиться у походного костра Хейуорда, чтобы обсудить ситуацию. Фактически никакого соревнования быть не могло, принимая во внимание, что цель Шоу была преимущественно коммерческая, а Хейуорду предстояло заняться исследованиями и съемкой местности. Хейуорд не выразил особого желания принимать участие в гонке до Кашгара или Яркенда, которые собирался сделать базовыми для картографических вылазок в тогда все еще не исследованный Памир. Потому он согласился дать Шоу двухнедельный гандикап, пока он сам будет исследовать некоторые перевалы и речные ущелья в Каракоруме на индийской стороне границы.

  Горькая встреча той холодной ночью оказалась последней на много месяцев, хотя временами они оказывались едва ли в миле друг от друга. Каждого весьма огорчало присутствие другого, и они вели себя так, будто никого рядом нет. А еще Шоу утешал себя мыслью, что скоро он окажется там, где не будет никакого Хейуорда. Ведь он был столь предусмотрителен, что заранее направил щедрые подарки пограничным чиновникам с намеком на то, что последуют еще большие, а Хейуорд, как он выяснил, ничем подобным не располагает и даже не известил о своем прибытии. Кроме того, нет никаких причин, которые побудили бы Якуб Бека удовлетворить желание Хейуорда проникнуть в его владения. Почти наверняка его завернут, если не арестуют.

  В середине декабря Шоу прибыл в Яркенд, где встретил сердечный прием. Но двумя неделями позже, к его вящему неудовольствию, к нему присоединился Хейуорд. Шоу серьезно недооценил целеустремленность и изобретательность конкурента. Завершив изыскания в Каракоруме, Хейуорд миновал пограничников; уверяя их, что ведет часть каравана Шоу — тому якобы в последнюю минуту понадобилось взять кое-что еще — и торопится его догнать. В Яркенде англичане старательно игнорировали друг друга, поселились отдельно, но постоянно следили за действиями визави. Со своей стороны власти осторожно следили за обоими и ожидали дальнейших инструкций из удаленного на сотню миль Кашгара. Предусмотрительность Шоу, не говоря уже о его щедрых подарках, наконец была вознаграждена: 3 января 1869 года ему официально сообщили, что Якуб Бек примет его в кашгарском дворце. Через восемь дней, оставив наступавшего на пятки конкурента сокрушаться в Яркенде, Шоу издалека увидел среди безлесной равнины высокие глинобитные стены столицы. Он стал первым англичанином, который на такое сподобился. Вдали на горизонте высились заснеженные вершины Памира, а на востоке тянулись бесконечные пески Такла-Макан. Скоро его встретил вооруженный эскорт, который провел караван через городские ворота в отведенный для них квартал. Было сказано, что Якуб Бек примет гостя на следующее утро.

  В назначенный час, сопровождаемый тремя или четырьмя десятками слуг, несущими подарки, включая образцы самых последних моделей английского стрелкового оружия, он отправился во дворец для встречи с королем — так себя теперь именовал Якуб Бек. Пройдя через большую безмолвную толпу, которая выстроилась вдоль дороги, он прошел через ворота. Его провели через несколько больших внутренних дворов, в каждом из которых выстроились по ранжиру дворцовая охрана и прислуга, разодетые в блестящие разноцветные шелка. «Они замерли столь неподвижно, — отмечал Шоу той ночью в своем дневнике, — что казались частью архитектуры здания». Некоторые охранники держали не огнестрельное оружие, а луки и полные стрел колчаны. «Все это создавало любопытный эффект новизны, — писал он. — Замершие в торжественной неподвижности шеренги и буйство красок придавали этому многотысячному сборищу своеобразную нереальность». Наконец они с эскортом добрались до зала королевских приемов в сердце дворца. Там на ковре восседала одинокая фигура. Шоу сразу понял, что это грозный Якуб Бек, потомок Тамерлана, покоритель Китайского Туркестана.

  «Я приблизился, — вспоминал Шоу, — и когда оказался в полушаге от его колен, он подал мне обе руки». Помня, какой ценой заплатил в Бухаре за ошибку по отношению к восточному этикету полковник Стоддарт, Шоу полностью сосредоточился на оказываемых Якуб Беку знаках внимания. После рукопожатия в принятой в Центральной Азии манере Якуб Бек пригласил его сесть. Затем, чтобы помочь Шоу освоиться, Якуб Бек с улыбкой принялся расспрашивать его о поездке. Шоу посетовал на бедность своего фарси, но Якуб Бек уверил, что все прекрасно понимает. Упомянув, что его собственная страна трижды воевала с китайцами, англичанин поздравил Якуб Бека с победой над ними и восстановлением в Туркестане мусульманского правления. Затем правитель позволил гостю сесть поближе, и Шоу, предварительно произнеся все предписанные этикетом фразы, объяснил причину своего прибытия. Он сказал, что хочет открыть торговлю между их странами, особенно торговлю чаем, который составляет предмет его собственного бизнеса. Сам он, однако, не является представителем британского правительства и приносит извинения за скромность поднесенных даров. На самом же деле те были отобраны с величайшим тщанием. Размещенные на больших подносах, они являли собой великолепное зрелище, заставившее Якуб Бека широко раскрыть довольные глаза.

  Предоставив хозяину вполне достаточное время для осмотра подарков, которые должны были подогреть его жажду регулярных поставок британских товаров, Шоу предложил более детальные переговоры отложить до следующей встречи. Якуб Бек охотно принял предложение. Когда же англичанин заметил, что в следующий раз в связи с несовершенством его фарси может понадобиться переводчик, хозяин ответил: «Между вами и мной третий не нужен. Дружба перевода не требует». С этим он крепко пожал Шоу руку и заявил: «Теперь отдыхайте и развлекайтесь. Воспринимайте этот дворец и все, что в нем есть, как ваше собственное достояние, а через два дня состоится наша новая беседа». И она будет намного длиннее, уверил он посетителя, и не окажется последней. Напоследок он вызвал сановника, который принес великолепные атласные одежды. Шоу тут же помогли в них облачиться.

  Той ночью Шоу с удовлетворением отметил в дневнике: «Король принял меня очень любезно». После столь впечатляющего приема вполне можно простить, что он поверил, будто добился расположения коварного Якуб Бека и обыграл русских, которые, как известно, до завоевания Китайского Туркестана его нынешним правителем активно развивали там торговлю. Шоу мысленно уже видел, как сбывается его мечта о чайных караванах, устремляющихся через перевалы. В самом деле, прежние торговые связи Кашгара с Китаем распались, и Якуб Бек весьма нуждался в новых друзьях и торговых партнерах. Не секрет, что его отношения с Санкт-Петербургом не сложились, поскольку, изгоняя китайцев, он заодно аннулировал и особые торговые концессии, полученные Игнатьевым для российских купцов согласно Пекинскому договору. К тому же в Кашгаре ходили упорные слухи, что русские выдвигают к границам войска и намерены отвоевать у нового правителя его владения. Мог ли Якуб Бек желать лучшего союзника, чем Великобритания которая побеждала в войнах и с Россией, и с Китаем?

  Но дни проходили за днями, никаких вестей от Якуб Бека не было, и Шоу постепенно стал терять уверенность и все чаще задавался вопросом, что же творится на самом деле. Скоро дни обернулись неделями; Шоу уже уныло подумывал о судьбе Конолли и Стоддарта в Бухаре и спрашивал себя, не стал ли он заложником или каким-то привилегированным узником. Обращались с ним вежливо, обеспечивали всем, что ни попросишь, но выяснилось, что его перемещения весьма ограничены: пока что ему не позволяли покидать даже свой квартал, не говоря уже о выезде из Кашгара. Впрочем, он не тратил времени впустую. От многочисленных посетителей он старался получить как можно больше политических и прочих сведений относительно правления Якуб Бека. Он узнал например, что до его прибытия в Кашгаре практически ничего не знали об англичанах в Индии, не говоря уже об их мощи и влиянии в Азии. До сих пор полагали, что они были просто вассалами махараджи соседнего Кашмира, очень вероятно, что это было частью запущенной русскими дезинформации.

  Еще он узнал о прибытии в город двух новых путешественников. Одним был его конкурент Джордж Хейуорд, который наконец получил разрешение посетить Кашгар — и нашел что просто сменил домашний арест в Яркенде на домашний арест в столице. Разумеется, Якуб Бек взял его под бдительный присмотр. Так же как с Шоу, с ним хорошо обращались, но стерегли день и ночь, возможно, потому, что в Яркенде Хейуорд совершил краткую нелегальную вылазку из своего квартала, причинив тамошним властям серьезные затруднения. Произошло это незадолго до того, как они с Шоу, используя доверенных курьеров, сумели вступить в контакт друг с другом и поддерживать нерегулярную, но секретную переписку.

  Другим новоприбывшим был некто неизвестный. Первым свидетельством его присутствия стала полученная Шоу написанная по-английски записка, содержавшая два довольно любопытных сообщения. Называя себя просто Мирза, неизвестный утверждал, что послан в Кашгар из Индии (кем — он умалчивал) и что провел тайное обследование региона. Он просил Шоу одолжить ему часы, объясняя, что его собственные поломались, а ему для окончательного завершения миссии нужно обязательно провести астрономические наблюдения. По той же самой причине ему надо было знать точную дату по европейскому календарю. Шоу не представлял, кто бы это мог быть, и опасался подосланных Якуб Беком провокаторов. Так что он решил не вступать ни в какие отношения. «У меня есть серьезные сомнения в его подлинности», — отметил он в дневнике, добавляя, что если человек, у которого окажутся его часы, на чем-то попадется, это бросит опасное подозрение на него самого. Поэтому Шоу послал передать таинственному вновь прибывшему на словах, что у него, к сожалению, нет запасных часов. Таким образом, он избежал необходимости указывать незнакомцу хотя бы дату.

  Но человек, которого Шоу не знал, существовал в действительности. Его полное имя было Мирза Шуджа, и он в точности исполнял свои обязанности. Индийский мусульманин на британской службе в Индии, в прошлом году он вышел из Кабула и в разгар зимы пересек Памир. Испытание было суровым, но Мирза, по счастью, остался жив и сумел выполнить задание, которое состояло в том, чтобы разведать маршрут из Афганистана в Кашгар. В Кашгаре, помимо того, что ему следовало ко всему присматриваться и прислушиваться, нужно было попытаться установить точное его местоположение по карте. Но этого нельзя было сделать без часов — инструмента, в тогдашнем Кашгаре совершенно недоступного. Поэтому он не мог поверить своей удаче, когда узнал, что в столицу Якуб Бека незадолго до него прибыл англичанин. Резкая отповедь Шоу могла быть воспринята как пощечина тем, кто рисковал столь многим ради своих хозяев-англичан и кому в конечном счете суждено было отдать ради них свою жизнь. На самом деле Мирза Шуджа был не простым человеком, он принадлежал к элитной группе избранных и высокоученых индусов, известных как ученые мужи — пандиты.

 

* * *

  Идея использования туземных исследователей для негласного обследования спорных или находящихся вне зон упорядоченного правления регионов за границами Индии возникла как следствие строгого запрета вице-короля рисковать там английскими офицерами. Из-за этого Служба Индии, которая обеспечивала власти картами всего субконтинента и прилегающих регионов, оказалась в большом затруднении, когда началось картографирование Северного Афганистана, Туркестана и Тибета. Вот тогда работавший на Службу молодой офицер, капитан королевских инженерных войск Томас Монтгомери, наткнулся на блестящее решение. Почему бы, спросил он начальство, нам не послать втайне произвести изыскания в этих запретных районах специально обученных туземных исследователей? Разоблачить их гораздо труднее, чем европейцев, как бы хорошо последние ни маскировались. Если же их все-таки обнаружат, это вызовет у властей меньше политических проблем, чем если на месте преступления за картографированием каких-то особо чувствительных и опасных районов поймают британских офицеров.

  В свете намерений британского и индийского правительств в Центральной Азии ни во что не впутываться неудивительно, что смелый план Монтгомери одобрили и за несколько следующих лет за границу под покровом секретности отправили множество исследователей-индийцев, включая Мирзу Шуджа. Все они были горцами, тщательно отобранными за исключительный интеллект и изобретательность. Поскольку разоблачение или даже подозрение грозило немедленной смертью, само их существование и деятельность следовало по возможности хранить в тайне. Даже в стенах Службы Индии они были известны просто под номерами или условными кличками, криптонимами. Б серовато-коричневом здании штаба Службы в Дехра Дан, в предгорьях Гималаев, их обучением занимался лично Монтгомери. Некоторые из разработанных им методов и специальное оборудование свидетельствовали о чрезвычайной изобретательности.

  Сначала Монтгомери с помощью системы тренировок обучал своих людей поддерживать постоянный темп движения, который оставался неизменным вне зависимости от того, преодолевался ли подъем, крутой спуск или передвижение происходило по равнине. Затем он преподавал им способы точной, но осторожной фиксации числа мерных отрезков, пройденных за день. Это позволяло, не возбуждая подозрений, с замечательной точностью измерять огромные расстояния. Часто они путешествовали под видом буддистских паломников, которым регулярно дозволялось посетить святые участки древнего Великого Шелкового пути. Каждый буддист нес четки из 108 бусинок, чтобы пересчитывать свои молитвы, а также маленькие деревянные и металлические молитвенные колеса, которые по пути вращал. Обе эти принадлежности Монтгомери модернизировал в своих интересах. Из четок он удалил восемь бусинок — не так много, чтобы это заметили, но осталось математически круглое и удобное число 100. После каждых ста шагов пандит как бы автоматически откладывал одну бусинку. Каждый полный кругооборот четок, таким образом, составлял 10 000 шагов.

  Общую протяженность дневного марша, равно как и прочие осторожные наблюдения, следовало так или иначе скрытно от любопытных глаз зафиксировать. Вот здесь оказалось неоценимым молитвенное колесо с его медным цилиндром. В него вместо обычного рукописного свитка молитв помещали рулон чистой бумаги. Он служило как бы вахтенным журналом, который можно было легко вытащить, сняв верхушку цилиндра; некоторые из свитков все еще хранятся в Индийском государственном архиве. Оставалась проблема компаса — ученым мужам требовалось регулярно определять направления движения. Монтгомери сумел вмонтировать компас в крышку молитвенного барабана. Термометры, необходимые для вычисления высот, были упрятаны в верхней части паломнических посохов. Ртуть, необходимая для установки искусственного горизонта при снятии показаний секстана, хранилась в раковинах каури, и в нужное время ее наливали в молитвенный шар паломника. Одежду ученых мужей дополняли потайные карманы, а дорожные сундуки, которые несли с собой большинство туземных путешественников, оборудовали двойным дном, в котором прятали секстан. Всю эту работу под наблюдением Монтгомери выполняли в мастерских Службы Индии в Дехра Дан.

  Пандитов также старательно обучали искусству маскировки и использованию легенд прикрытия. В диких краях за границей их безопасность зависела только от того, насколько убедительно они могли сыграть роль дервиша, паломника или гималайского торговца. Их маскировка и прикрытие должны были выдержать испытание месяцев путешествия, часто в непосредственном контакте с подлинными паломниками и торговцами. Экспедиции некоторых из них продолжались по нескольку лет. Один пандит, «принеся больший объем положительных знаний по географии Азии, чем кто-либо другой в наши дни», стал первым азиатом, представленным к Золотой медали Королевского Географического общества. По крайней мере двое так и не вернулись, еще одного продали в рабство, хотя в конечном счете он смог бежать. В целом эти тайные поездки смогли обеспечить такое количество географических сведений, которых Монтгомери и его товарищами-картографами из Дехра Дан для заполнения многих оставшихся «белых пятен» на британских картах Центральной Азии хватило лет на двадцать.

 Что заставило людей, подобных Мирзе Шуджа, ради своих имперских хозяев преодолевать такие трудности и чрезвычайные опасности, убедительно объяснить никогда не удавалось. Возможно, сказывалось вдохновенное лидерство Монтгомери, который так гордился их личными достижениями, словно полагал каждого из них своими детьми. А возможно, сыграло роль понимание своей принадлежности к элите, поскольку каждый знал, что он отобран из множества других именно для выполнения этой грандиозной задачи. Возможно также, что Монтгомери сумел передать им свое собственное патриотическое стремление заполнить «белые пятна» на карте Большой Игры раньше, чем это сделают русские. В предыдущей книге, «Нарушители на Крыше Мира», я описал некоторые из наиболее потрясающих подвигов пандитов-исследователей и повторяться не буду. Печально, что о самих этих людях известно очень немного — никто из них не оставил никаких мемуаров. Разве что в киплинговском шедевре «Ким» выведены типажи и характеры, которые так ясно восходят к таинственному миру капитана Монтгомери, что их можно воспринимать как некий литературный памятник.

 

* * *

  Весной 1869 года в Кашгаре ни Шоу, ни Хейуорд не имели об этой затее ни малейшего представления. Таинственный индус Мирза, как стало им известно, был арестован и прикован к тяжкому бревну. К немалому смущению Шоу, Якуб Бек спросил у него, связаны ли они с индусом и есть ли у него вторые часы, с которыми он, как известно, прибыл. И он, и Хейуорд все больше и больше тревожились, уже почти три месяца со времени аудиенции Шоу не получая никаких сообщений от Якуб Бека. Хотя с обоими прилично обращались, на запросы, которые они направляли чиновникам, никакого удовлетворительного объяснения не давали. На самом деле для медлительности Якуб Бека была весьма серьезная причина — русские.

  Да, Якуб Бек в прошлом боролся против них, но знал, что могущественный северный сосед представлял бесконечно большую угрозу его трону, чем Китай, с которым он справился без особых проблем. Он также знал, что войска русских сосредоточены на границе, в нескольких днях марша от Кашгара. В целом это было куда актуальнее, чем оба английских визитера, которых можно было преспокойно заставить подождать. Что касается самого Якуб Бека, то Санкт-Петербург пребывал в некотором затруднении. Мало того, что не доставляла удовольствия перспектива превращения Кашгара в центр сосредоточения антирусских настроений в Центральной Азии, но с помощью англичан мусульманский авантюрист мог бы даже попробовать затеять крестовый поход, направленный на изгнание русских с вновь приобретенных территорий. «Ястребам» не терпелось организовать вторжение в Кашгар и пока не поздно установить там постоянное российское правление. В Санкт-Петербурге также опасались упустить столь многообещающий новый рынок. Но царь и его министры руководствовались не только эмоциями, но и стремлением избегать неприятностей. Поход на Кашгар мог бы разгневать и встревожить и Британию, и Китай (последний все еще считал этот район временно утраченной частью своей империи). Бедствия Крымской войны все еще не стерлись из памяти россиян, и царь Александр еще не чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы пойти на риск. Во почему вместо войск в Кашгар направили посланника, чтобы попробовать найти иное решение.

  Важнейшие требования Санкт-Петербурга к Якуб Беку заключались в признании условий мирного договора, особенно в части торговых концессий, которых Игнатьев добился от Китая. Существенным было также стремление предотвратить его сближение с Британией. Со своей стороны Якуб Бек стремился добиться российского признания своего правления и гарантий безопасности границ. Однако Санкт-Петербург не торопился с формальным признанием его режима, так как это могло надолго испортить отношения с Пекином. Якуб Бек был по меньшей мере смертен, а Китай оставался вечным соседом. Шоу не знал, что, когда он еще только прибыл в Кашгар, переговоры уже шли. Вскоре российский посланник уехал домой, взяв с собой племянника Якуб Бека в качестве посла в Санкт-Петербург. Но Александр отказался его принимать, опасаясь, что это будет замечено Пекином и расценено как признание режима Якуб Бека. Поняв, что русские не намерены признавать его власть, Якуб Бек решил выразить свое неудовольствие таким способом, который вызвал бы у них максимум беспокойства и раздражения. Он обратился к тем, кого знал как их основных соперников в Центральной Азии — к англичанам.

  Первым признаком этого стало приглашение на аудиенцию Роберта Шоу, понятия не имевшего о подтексте событий. «Сегодня, — занес он в дневник 5 апреля, — наконец появились новости, о которых стоит писать. Состоялась долгожданная и долгая повторная беседа с королем». Хотя Якуб Бек не предпринял ни малейшей попытки объяснить причины долгой задержки, он вел себя даже любезнее, чем в первый раз. Словно не слыша напоминания Шоу, что тот не представляет английское правительство, а предпринял путешествие в Кашгар по собственной инициативе, Якуб Бек сказал: «Я рассматриваю вас как брата. От чьего бы вы имени ни говорили, я прислушаюсь». Другое заявление выглядело еще более экстравагантно. «Королева Англии подобна солнцу, которое согревает все своим сиянием, — продекламировал он. — Я пребываю в холоде, но желаю, чтобы несколько лучей ее сияния упали на меня». Шоу, по словам Якуб Бека, — первый англичанин, которого он когда-либо встречал, но он много слышал от других об их могуществе и справедливости. «Ваше прибытие — большая честь для меня. Я рассчитываю, что вы поможете и мне, и вашей стране».

  Завершив обмен любезностями, Якуб Бек перешел к делу. «Я думаю, не направить ли мне в вашу страну посла, — сообщил он. — Каково ваше мнение?» Шоу сказал, что, по его мнению, это превосходная идея. Тогда Якуб Бек объявил, что направит специального эмиссара с посланием к «лорду-сахибу», как он назвал вице-короля. Приветствуя это решение, Шоу предложил лично участвовать в организации поездки посланника, обещая всевозможное содействие. Затем, после нового обмена любезностями, Шоу отбыл, смея надеяться, что скоро получит возможность уехать домой. Но с учетом известного двуличия Якуб Бека он знал, что почувствует себя счастливым, только когда благополучно пересечет границу.

  К тому же оставалась проблема Хейуорда. Во время аудиенции о нем не было сказано ни слова. Но учитывая стремление Якуб Бека к сближению с Британией, Шоу предположил, что Хейуорду также позволят вернуться домой, хотя, возможно, и не через Памир, на что надеялись его спонсоры из Королевского Географического общества. Но тут один из слуг Шоу принес «отвратительный слух о том… что меня отправляют обратно в Индию с посланником. А Хейуорд остается заложником для обеспечения безопасного возвращения последнего». Пришло и тревожное послание от самого Хейуорда. Он узнал о замысле Якуб Бека и попросил заступиться за него. Шоу изрядно ненавидел Хейуорда — в дневнике он называл его занозой, — но никак не мог бросить его на милость восточного деспота с сомнительной репутацией жестокого подлеца. Все еще ограниченный в передвижении рамками своего квартала, он сразу направил послание одному из высших чиновников Якуб Бека, с которым установил превосходные отношения. В послании содержалось предупреждение, что отправка посланника в Индию, чтобы добиться дружбы с Британией, будет пустой тратой времени и сил, «пока англичанина удерживают здесь против его воли ». Шоу знал, что рискует, но риск оправдался. На следующий день ему сообщили, что не только Хейуорд, но также и таинственный Мирза, которого Якуб Бек определенно считал с ним связанным, могут вернуться домой. Посланник проследует позже.

       

  Шоу и Хейуорда некоторые уже считали погибшими, так что по возвращении они были встречены как герои. Несмотря на сравнительно строгий режим содержания, они сумели независимо друг от друга собрать огромное количество политической, коммерческой, военной и географической информации. За все это оба англичанина получили по Золотой медали Королевского Географического общества — высшей награде исследователей. Что же касается Мирзы Шуджа, то никаких особых наград или поздравлений он не получил. Хотя благодаря именно его личным стараниям Служба Индии смогла выпустить первую, пусть несколько упрощенную карту Северного Афганистана и Памира, его деятельность все еще оставалась засекреченной. Личность его можно было бы раскрыть только после того, как пандит совершил бы свою последнюю поездку. Но, к сожалению, до сего счастливого часа Мирза не дожил — его зарезали спящим во время другой миссии в Центральную Азию, на сей раз в Бухару.

  И Шоу, и Хейуорд, которые старались пореже общаться, вернулись в Индию с убеждением, что русские намереваются вторгнуться в Кашгарию, низвергнуть Якуб Бека и присоединить королевство к своей Центрально-Азиатской империи. После чего только вопросом времени станет наступление на юг, в Северную Индию, через те же перевалы, которые преодолели британские путешественники на пути в Кашгар. Впрочем, Шоу еще надеялся переправлять через них свои караваны с чаем. До той поры крупные горные системы на севере Индии расценивались стратегами в Калькутте и Лондоне как непроходимые для современной армии, обремененной артиллерией и другим тяжелым снаряжением, которая вдобавок нуждается в регулярных поставках продовольствия и боеприпасов. Теперь Шоу и Хейуорд, пересекшие горы по двум разным маршрутам, это опровергли. Они сообщили, что по крайней мере один перевал — Чанг Ланг, находящийся северо-восточнее Леха, — позволяет агрессору скрытный выход в Ладах, а оттуда в Северную Индию. Хотя перепад высот составлял более 18 000 футов, и Шоу, и Хейуорд — а последний, как мы помним, отставной армейский офицер — полагали, что через него можно переправить и артиллерию.

  Если бы сэр Джон Лоуренс все еще оставался вице-королем, их мнение не удостоилось бы ни малейшего официального внимания. Более того, им почти наверняка сделали бы строгий выговор за вмешательство в государственные дела, как произошло с Муркрофтом полвеком ранее. Но за время их отсутствия его сменил более молодой и более внимательный к чужому мнению вице-король. Новым руководителем Индии стал лорд Мейо, который не только посетил Россию, но даже написал двухтомное исследование страны. Поэтому неудивительно, что он прислушался к рассказам инициативных молодых путешественников о Якуб Беке и российских махинациях, происходящих за Памиром и Каракорумом.

  Их предупреждения с чисто военной точки зрения не являлись бесспорными, хотя никто другой самостоятельно сей путь пока не преодолел. «Можно допустить, — писал некий полковник Генерального штаба, — что 10 000 всадников-киргизов преодолеют эту трудную дорогу… с тем и только с тем, что можно перевезти в седельных вьюках. Но что касается европейской армии с ее артиллерийскими повозками, грузом боеприпасов и амуниции, медицинским оборудованием и оснащением, со всеми неисчислимыми потребностями современной армии — это совсем другое дело. Путь проходит через край, который не в состоянии удовлетворить еще чьи-то потребности, кроме собственных ». Но если Шоу с Хейуордом и не сумели убедить ответственных за оборону, что казаки вот-вот ринутся через северные проходы в Индию, они преуспели в развертывании широких дебатов об уязвимости региона для российского вторжения. И сделали даже больше — сумели заинтересовать нового вице-короля в дипломатической игре с Якуб Беком. Ко времени прибытия в Индию специального посланника почва была уже подготовлена.

  Лорд Мейо был убежден, что наилучшую оборону Индии обеспечат не наступательная политика или военные авантюры, а создание цепи дружественных Британии буферных государств вокруг ее протяженных и слабо охраняемых границ. Самым важным из них был, разумеется, Афганистан, которым теперь правил сын Дост Мохаммеда Шер Али, с которым Калькутта поддерживала добросердечные отношения. У Мейо появлялся шанс добавить к цепи еще одно звено, установив дружественные отношения с Якуб Беком. Если эти сильные правители станут союзниками Британии, Индии нечего будет бояться русских. В трудную минуту Мейо помог бы им оружием и деньгами, а возможно, даже военными советниками.

  Он заявлял: с горсткой английских офицеров и существенными денежными вливаниями «я могу превратить Центральную Азию в раскаленную плиту, на которой попляшет наш друг российский медведь ». Это весьма напоминало давний прожект Муркрофта, предложившего дивную стратегию обороны: английские офицеры, командуя местными нерегулярными формированиями, остановят российскую армию вторжения еще на перевалах, скатывая с вершин огромные валуны.

  Лорд Мейо распорядился, чтобы небольшая британская дипломатическая миссия, тонко замаскированная под коммерческую, отправилась со специальным посланником Якуб Бека, возвращавшимся в Кашгар. Ее возглавил старший политический советник сэр Дуглас Форсайт. Его цель состояла в тщательном изучении позиции этого сильного мусульманского правителя, который, похоже, предпочел дружбу с Британией, а не с Россией, а также исследовать возможность организации регулярного караванного сообщения через Каракорум. Сэр Джон Лоуренс, опасаясь политических последствий, всегда выступал против любых таких инициатив. Но Мейо придерживался противоположного мнения, видя в торговле средство распространения с минимумом риска британского влияния в Центральной Азии. Он также полагал ее еще одним средством противостояния возрастающему в государствах за северными границами Индии влиянию русских с их явно менее качественными товарами. И при том его не ослепляли коммерческие перспективы, которые открывались с выходом на кашгарские рынки, где, согласно Роберту Шоу, до шестидесяти миллионов потенциальных клиентов, потребителей чая и тканей из хлопка, с нетерпением ожидали английские торговые караваны. Мейо предложил Роберту Шоу присоединиться к миссии Форсайта, и тот немедленно согласился. У одиночки Джорджа Хейуорда были другие планы. Он снова готовился к рискованному походу в неизвестность. Его целью был Памир, удаленные районы которого, высокие пики и не нанесенные на карты перевалы совсем близко подходят к российским заставам. И на сей раз никто не станет его останавливать.

 

Ощущение холодного клинка у горла

  Когда о намерениях Джорджа Хейуорда узнали авторитетные лица, на него было оказано существенное давление с целью отговорить от экспедиции. Дело было не только в опасностях, с которыми неизбежно сталкиваются путешественники-европейцы в регионах, не ведающих законов, но и в чрезвычайной чувствительности региона в политическом плане. И происходило это в то время, когда азартно поддерживались аналогичные походы ученых мужей — пандитов. Но людей типа Хейуорда неудержимо привлекали рискованные деяния. Как однажды в миг откровения написал он Роберту Шоу: «Должен признаться, что дикий мир Центральной Азии вызывает у меня ощущения, сходные с ощущением холодного клинка, приставленного к горлу». И это ни в коей мере не было бравадой. Как отмечали немногочисленные друзья, Хейуорд с замечательным достоинством встречал опасности, многие из которых были по-настоящему смертельными. У него не было ни близких родственников, ни семьи, терять ему было особо нечего, а в случае успеха приобрести можно было немало. И следует отметить еще одно. Хейуорд был первоклассным исследователем и наблюдателем высочайшего класса. Возвращаясь, он приносил многочисленные и очень ценные сведения.

  Точно так же, как путешествие в Кашгар, экспедицию на Памир финансировало Королевское Географическое общество, президентом которого уже стал сэр Генри Роулинсон. Там многие воспринимали мероприятия в Центральной Азии как географический аспект Большой Игры. Ко в это время произошли события, заставившие некоторых настаивать на необходимости для Общества дистанцироваться от Хейуорда. Враждебность махараджи Кашмира, чьи земли исследователь никак не мог миновать по пути на север, намного увеличила опасность экспедиции. Связано это было с обстоятельствами предыдущего визита Хейуорда в один из районов во владениях махараджи, известный как Дардистан. Район населяли дарды — свободолюбивый народ, постоянно воевавший с махараджей. Там Хейуорд услышал множество рассказов о зверствах, которые совершили кашмирские войска, когда за несколько лет до этого захватили дардистанскую провинцию Ясин. Некоторые подробности, например, такие: младенцев подбрасывали в воздух и перерубали на лету напополам, — Хейуорд записал и направил в редакцию калькуттской газеты «Пионер». Там их опубликовали полностью, причем за подписью Хейуорда, хотя тот категорически против этого возражал. Разумеется, экземпляр газеты вскоре оказался в руках махараджи, и это заметно сказалось на его отношении к сотрудничеству с англичанами, не говоря уже о неописуемом . гневе на самого репортера, на которого он подал в суд.

  Как бы ни был огорчен Хейуорд тем, что оказался впутанным в эту историю, британское правительство и Королевское Географическое общество были расстроены еще больше. Поэтому он направил в последнее официальное извещение об отказе от продолжительной экспедиции от этого Общества. «Махараджа гневно меня осуждает, — писал Хейуорд, — и, несомненно, будет тайно стремиться любым способом мне навредить». Хотя ему настоятельно советовали отложить или вообще отказаться от своего предприятия, тем не менее он без колебаний решил действовать, невзирая на значительно возросший риск. Факт общественного интереса к проблеме мог помешать правителю Кашмира в его коварных планах. Действительно, чтобы его не обвинили в каком-нибудь возможном происшествии с экспедиционной партией, он скорее прикажет защищать ее во время прохождения через его владения. Хейуорд, однако, пояснил, что экспедиция предпринимается полностью на его собственный страх и риск, и ее осуществление — его собственное решение. По его словам, через двадцать два дня он надеялся достичь Ясина и оттуда подняться на памирское высокогорье через перевал Даркот.

  В самую последнюю минуту вице-король лорд Мейо попытался убедить его отказаться от своих намерений, предупреждая: «Если вы, несмотря на судебное преследование, все же решаетесь на экспедицию, должно быть ясно, что вы делаете это, беря на себя всю ответственность». Но Хейуорд однажды уже побывал в Кашгаре, бросив вызов бюрократическому аппарату, так что же могло остановить его на сей раз? В конце концов, он не был официальным должностным лицом и более не нес ответственности перед Королевским географическим обществом. Он был сам по себе. Так что летом 1870 года он в сопровождении пяти туземных слуг бесстрашно отправился на север через территории махараджи. Путешествие через его столицу Сринагар и маленький городок Гилгит на северной границе Кашмира, а также по землям Дардистана прошло без происшествий. Пересекая ничейные территории, разделяющие два враждующих народа, они рисковали вызвать подозрения у обоих. Тем не менее 13 июля они благополучно прибыли в Ясин, где их тепло приветствовал вождь местных дардов Мир Вали, которого Хейуорд знал по предыдущему визиту и считал своим другом.

  Что на самом деле произошло в этом диком и пустынном месте, где человеческая жизнь там мало значила, никто никогда не узнает. Похоже, что за свое недолгое пребывание в Ясине Хейуорд поссорился с хозяином по поводу маршрута прохода через земли Дардистана в Памир. Мир Вали утверждал, что его собственный владыка, правитель Читрала, не давал разрешения на продолжение экспедиции до личной встречи с Хейуордом. Но Хейуорд, который и так уже задержался, возражал. Поездка в Читрал означала значительное отклонение на запад, да и насчет истинных намерений правителя у Хейуорда имелись подозрения. Произошла ссора, во время которой, как говорят, англичанин «публично изрыгал ругательства в адрес Мир Вали». Существует мнение, что конфликт был спровоцирован умышленно. Некоторые в качестве настоящей причины приводят то, что Хейуорд нес множество весьма привлекательных подарков, предназначенных для вождей тех регионов, которые предстояло пересекать. Согласно нескольким независимым свидетельствам, эти ценности привлекли жадные взоры Мир Вали, а возможно, и правителя Читрала, которые не пожелали смириться с тем, что дары ускользнут из их рук.

  Наконец Мир Вали отказался от попыток отправить Хейуорда через Читрал и даже предоставил ему носильщиков-кули, чтобы провести партию до селения Даркот, в двадцати милях к северу, которое располагалось на последнем рубеже его земель. После внешне дружественного расставания с Мир Вали Хейуорд покинул Ясин и в полдень 17 июля прибыл в Даркот, где и встал лагерем на соседнем склоне, на 9000 футов выше уровня моря. Хейуорд, который сослужил дардам немалую службу, предав гласности злодеяния Кашмира, не имел никаких причин подозревать предательство. Однако в тот же вечер он с удивлением узнал, что в Даркот неожиданно прибыл отряд воинов Мир Вали. Сельским жителям они сказали, что посланы проследить, чтобы англичанин на следующий день благополучно миновал перевал Даркот. Заметим, что они не сделали никаких попыток войти с ним в контакт. Хейуорд был этим озадачен, поскольку никого не ждал, да и Мир Вали при расставании ни о чем подобном не упомянул.

  Тревогу вызывало и кое-что еще. Один из его доверенных слуг сознался, что незадолго перед выходом из Ясина Мир Вали пытался убедить его оставить англичанина. Хейуорд решил не пренебрегать возможной опасностью. Он бодрствовал всю ночь, чтобы оставаться наготове в случае предательства. «Той ночью, — сообщал позже сельский староста, — сахиб ничего не ел, только пил чай». Он сидел один и писал при свете свечи. На столе перед ним лежало ружье, заряженное и со взведенным курком. Писал он правой, а в левой руке держал пистолет. Но ночь прошла спокойно. В первом свете дня все казалось нормальным. В лагере — никакой суеты. Похоже, тревога оказалась напрасной. Хейуорд поднялся, затем выпил еще стакан чая и, утомленный долгой бессменной ночной вахтой, лег и заснул.

  Этого момента люди Мир Вали и ждали. Один из них тихонько спустился в лагерь из близлежащего подлеска, где скрывался со своими сообщниками, и спросил ничего не подозревающего повара, спит ли его хозяин. Чтобы убедиться в этом, он заглянул в его палатку. Один из слуг Хейуорда, пуштун, застал его там и попытался задержать, но в это время подоспели остальные люди Мир Вали. Через несколько секунд все было кончено. Слуг Хейуорда и самого его связали, а ему еще и накинули на шею петлю. Схватиться за оружие он не успел. Крепко связанных пленников отвели в лес. Согласно показаниям старосты, основанных на рассказе непосредственных участников происшедшего, Хейуорд попытался спасти жизни слуг и свою. Сначала он предложил отдать все, что есть в багаже, включая ценные подарки, но ему сказали, что все заберут и так. Тогда он предложил приличное вознаграждение, которое его друзья заплатят за освобождение партии. Однако у разбойников было четкое задание, и никакой заинтересованности они не проявили.

  Есть две различные версии того, что было дальше. Согласно одной, изложенной сельским старостой, с пальца Хейуорда сорвали кольцо, и вожак людей Мир Вали обнажил клинок. Поняв, что пришел смертный час, Хейуорд заявил, что перстень просит принять в качестве подарка. Секундой позже он был мертв, убит одним ударом сабли. Чтобы не оставлять свидетелей преступления, убили всех пятерых слуг. Затем убийцы поспешили к лагерю Хейуорда, где перерыли все в поисках его личных вещей и подарков, которые он вез. Выполнив свое задание, они вернулись в Ясин, отчитались перед хозяином и вручили ему ценности англичанина. По другой версии, Хейуорд попросил одного из убийц дать немного времени и выполнить последнюю предсмертную просьбу — позволить увидеть, как из-за гор восходит солнце. Если история верна, то люди Мир Вали позволили ему подняться на возвышенность. Там, со все еще крепко связанными руками, Хейуорд постоял в тишине, пока всходило солнце. Тогда он со словами «Я готов» вернулся к своим палачам.

  Это в точности соответствовало викторианским идеалам героической смерти. Предательское убийство Хейуорда в одном из неизведанных уголков земли глубоко взволновало нацию, когда почти три месяца спустя весть, переданная по телеграфу из Индии, достигла Лондона.

 

…   

  Сколь бы ни было велико возмущение викторианской Британии убийством Хейуорда, возможностей хоть что-то предпринять, за исключением посылки карательной экспедиции в эту опасную глушь, практически не было. Но делать это у вице-короля не было никакого желания. Трагедия даже слишком ясно доказала правоту позиции сэра Джона Лоуренса и его единомышленников — нельзя позволять европейцам, включая отважных добровольцев, затеивать рискованные предприятия в районах, где невозможно даже отомстить за их смерть. Тем не менее немедленно были предприняты попытки выяснить точные обстоятельства убийства и разыскать тело Хейуорда с тем, чтобы его достойно похоронить. Но посылать туда следователей было слишком опасно; выяснение, лично ли Мир Вали ответствен за убийство или, как подозревали, кто-то стоял за его спиной, ничего бы не дало. И махараджа Кашмира, и правитель Читрала настаивали на своей непричастности, и против любого из них не было никаких улик.

  Тело Хейуорда отыскали по инициативе одного из его друзей, английского геолога Фредерика Дрю, который работал по найму у махараджи Кашмира. По соображениям личной безопасности он не мог сам посетить Ясин или Даркот, но зато поручил доверенному сипаю из Британской Индии попытаться выяснить все, что удастся, относительно смерти Хейуорда и попробовать найти и возвратить его останки. Находчивый солдат, серьезно рискуя жизнью, сумел откопать труп Хейуорда из-под наваленной на него груды камней и доставил его Дрю, который ожидал в Гилгите. Он также спас кое-что из вещей исследователя, включая книги, карты и бумаги, которые убийцы сочли бесполезными.

  21 декабря Дрю сообщил Королевскому Географическому обществу, что похоронил лауреата их Золотой медали в Гилгите в саду возле крепости, и почетный караул дал над могилой троекратный залп. Позже был установлен надгробный камень с надписью: «В память о Дж. У. Хейуорде, золотом медалисте лондонского Королевского Географического общества, который был безжалостно убит 18 июля 1870 года в Даркоте во время экспедиции для исследования просторов Памира. Этот памятник поставлен благородному офицеру и выдающемуся путешественнику от имени Королевского Географического общества». Он по сей день остается на том месте, которое должно было стать христианским кладбищем Гилгита, хотя теперь, чтобы осмотреть его, надо взять ключ в соседней сапожной мастерской. Во время похорон Хейуорда неподалеку рос абрикос, но с тех пор, говорят, дерево перестало плодоносить. Сегодня там растет только плакучая ива.

  Что касается предателя Мир Вали, то никакого наказания он так и не понес. Однако вскоре ему пришлось бежать из Ясина, поскольку правитель Читрала, используя как предлог гнев англичан из-за убийства Хейуорда, лишил его всех полномочий. Поначалу это расценили как наказание, но скоро стало очевидным, что реальной причиной стало стремление передать правление Ясином своему родственнику. Но кара за грехи Мир Вали все-таки настигла. Несколько лет он уходил от преследования и все же в конце концов принял от рук врагов насильственную и драматическую смерть — согласно одной из версий, рухнул в пропасть, сплетясь в смертельном объятии с противником. Больше века спустя имя Хейуорда широко помнят во всем регионе. В Даркоте, сегодня едва ли менее глухом селении, чем в его времена, сельские жители водили меня к печальному месту около небольшого ручья, где, по их словам, убили Хейуорда. Моим гидом случайно оказался прямой потомок Мир Вали. Британский путешественник полковник Реджинальд Шомберг, который проходил через Даркот в 1930-х годах, обнаружил, что пистолет Хейуорда, его телескоп и седло все еще хранятся в местных семействах. В начале 1950-х шесть топографических акварелей погибшего исследователя всплыли на бомбейском базаре и были впоследствии проданы на аукционе в Лондоне. Как они попали на рынок, навсегда останется тайной — подобно многому другому, касающемуся Джорджа Хейуорда.

 

* * *

  Русские давно были обеспокоены действиями британских офицеров, исследователей и других путешественников в регионе, который, по их мнению, входил в их сферу влияния. Таким образом, поездки Шоу и Хейуорда (а возможно, и пандитов, о чьем существовании к тому времени, вероятно, уже знали) не остались вне внимания правившего в Ташкенте генерала Кауфмана. Но еще более встревожила его британская якобы торговая миссия под руководством сэра Дугласа Форсайта, которую лорд Мейо послал к Якуб Беку. Мусульманский лидер к тому времени проявил чрезвычайную враждебность к Санкт-Петербургу: он усиливал военные посты на их общей границе и запрещал въезд купцов с товарами из России. Кауфман понимал это так, будто Британия наконец отказалась от политики «умелого бездействия » и вознамерилась принять Кашгар под свою защиту и монополизировать торговлю с ним. На самом деле — хотя русские об этом еще не знали — англичане столкнулись с некоторыми проблемами. По прибытии в Яркенд миссия обнаружила, что Якуб Бек пребывает в восточной части своих владений, почти за тысячу миль оттуда, и скоро его назад не ждут. Возникло подозрение, что сделано это намеренно, из осторожности, чтобы приемом британской миссии не навлечь понапрасну гнев Санкт-Петербурга. Так было дело или нет, но ничего не оставалось, кроме как возвращаться в Индию с пустыми руками. Наряду с оставшимся не отомщенным убийством Хейуорда и его слуг эта осечка, преднамеренная или нет, становилась серьезным ударом по престижу Британии в Центральной Азии. Именно в этот момент Санкт-Петербург осуществил первый из серии решающих шагов, которые значительно усиливали его политическое и стратегическое положение в регионе. По инициативе графа Игнатьева, незадолго до того назначенного послом в Константинополь, Россия в одностороннем порядке отказывалась от унизительных пунктов по Черному морю, установленных Парижским договором после Крымской войны. Как указывалось ранее, они запрещали России строить и содержать на Черном море военные корабли и военно-морские базы. Новость вызвала в Лондоне переполох, поскольку цель запретов состояла в том, чтобы держать российский флот подальше от турецких проливов и Средиземноморья, гарантируя таким образом Британской империи безопасность жизненно важных путей сообщения с Индией. Однако, не получив полной поддержки от других главных европейских держав, англичане не могли предпринять ничего существенного, разве что за исключением подготовки к войне с Санкт-Петербургом, чего правительство нисколько не желало.

  Следующее наступление России не заставило себя ждать и началось летом 1871 года, хотя из-за отдаленности региона, где это случилось, весть о нем пришла в Англию только через три месяца. Мусульманская территория в долине Или, которая контролировала стратегически важные проходы в Южную Сибирь, в результате недавнего восстания освободилась от власти Китая и на время обрела независимость. Располагалась она к северо-востоку от Кашгара вдоль границ владений Якуб Бека и не была им захвачена. Но уверенность или по крайней мере опасение, что Якуб Бек собирается ее захватить, побудила генерала Кауфмана приказать войскам принять все необходимые меры по предотвращению захвата мусульманским правителем территории у южных границ России. Справедливость требует признать, что тем самым перекрывался проход, по которому некогда ринулись на Россию орды монгольских завоевателей, — по своему значению проход расценивался российскими стратегами как аналог Хайберскому коридору. Однако это не было единственным значением долины Или. Геологи Кауфмана прекрасно знали о богатых залежах полезных ископаемых; одновременно долина служила главной житницей всего пустынного региона — факт, который едва ли избежал внимания генералов. 24 июня русские войска вошли в долину Или и разгромили более чем вдвое превосходящие по численности силы, пытавшиеся их остановить. На следующий день, когда войска вступили в местную столицу Кульджу, российский командующий объявил, что край захвачен навсегда, хотя не был на то уполномочен. Позже Санкт-Петербург его поправил, объявив, что оккупация будет только временной.

  После изгнания китайцев из Туркестана долина Или оказалась настолько удалена от ближайших китайских застав, что Пекин пребывал в полном неведении относительно российского вторжения, пока не был официально информирован об этом Санкт-Петербургом. Китайскому императору сообщили, что царские войска очистили долину Или от мятежников и будут удерживать ее до тех пор, пока он или кто-то другой не сможет защитить регион от Якуб Бека. Китайцев это не убедило, и они потребовали немедленного восстановления там своей власти. Санкт-Петербург отказался, в отношениях между двумя державами возникла серьезная напряженность. Не тревожась больше о возможной конфронтации с Пекином, русские решили возобновить с Якуб Беком переговоры по прежним вопросам признания и торговли. Весной 1872 года они направили к кашгарскому двору высокопоставленного чиновника с инструкциями предложить Якуб Беку полное признание в обмен на открытие на особо благоприятных условиях его рынков для российских товаров — при одновременном ограничении доступа туда англичан. На сей раз переговоры оказались успешными или по крайней мере русские так полагали. Целью Якуб Бека было свести иностранное влияние в Кашгарии к минимуму. Лучшим способом достижения этого он считал стравливание соперничающих сторон. Едва только отбыл российский посланник, Якуб Бек направил специального эмиссара к англичанам в Индию, чтобы передать глубокое сожаление по поводу его вынужденного отсутствия год назад и пригласить в Кашгар для переговоров новую миссию. Встревоженный новостями насчет переговоров с русскими новый вице-король лорд Нортбрук (лорд Мейо был убит годом ранее) приглашение с благодарностью принял, и летом 1873 года через Каракорум проследовала вторая британская делегация. Она была гораздо больше предыдущей и состояла из политических и военных советников, торговых экспертов, инспекторов и других специалистов. Возглавлял ее все тот же сэр Дуглас Форсайт. Ему поручили добиться от Якуб Бека торговых льгот наподобие предоставленных русским, а также собрать как можно больше политических, стратегических, экономических и научных сведений об этом малоизвестном регионе. С эскортом пехоты и конницы Корпуса разведчиков, многочисленными переводчиками, секретарями, клерками и слугами делегация насчитывала 350 человек и 550 вьючных животных. После тридцати лет британской политики «умелого бездействия», раскритикованной «ястребами» как малодушное потакание России, в Центральной Азии ей наконец пришел конец.

  Поначалу принятая Лондоном более жесткая линия, казалось, приносила желаемые результаты, на время успокоив опасения насчет дальнейшего российского продвижения к Индии. Как беспрецедентную уступку Санкт-Петербурга рассматривали урегулирование давних разногласий с Лондоном о местоположении северной границы Афганистана. Это касалось суверенитета обширных отдаленных областей Бадахшан и Вахан в верховьях Оксуса, где российские заставы ближе всего подходили к Британской Индии. Лондон постоянно утверждал, что они — неотъемлемая часть Восточного Афганистана, а Санкт-Петербург это оспаривал, указывая, что у эмира Бухары на них прав больше. Но в январе 1873 года русские внезапно и неожиданно для британской стороны отступили, признав, что эти области лежат в пределах Афганского эмирата. Кроме того, они вновь подтвердили, что сам Афганистан находится в пределах британской сферы влияния и вне их собственной. В свою очередь русские ожидали, что Британия воспрепятствует военным авантюрам афганских правителей вне северных границ или подстрекательству единоверцев к военным действиям в России. Англичане были в восторге, поверив, что им удалось достичь важной дипломатической победы, хотя формальный договор подписан не был — русские просто принимали это в принципе. В действительности же тогда граница была всего лишь неопределенной линией на еще более сомнительной карте. Относительно дикого памирского региона Восточного Афганистана никто толком ничего не знал— эту беду собирался исправить Джордж Хейуорд. Англичане даже не догадывались, что уступки России по Бадахшану и Вахану были просто дымовой завесой для дальнейшего — и самого смелого из всех — броска вперед, который уже планировали в Санкт-Петербурге на самом высоком уровне.

  За месяц до достижения соглашения по афганским границам на чрезвычайной сессии Государственного совета, где председательствовал сам царь Александр, решено было начать наконец всестороннюю подготовку экспедиции против Хивы. Секретные приготовления к ней шли уже многие месяцы, но соглашение по афганской границе, казалось, создало для такого хода идеальную ситуацию. Царь и его советники считали, что, пойдя навстречу желаниям Британии, они помешают Лондону возражать против захвата Хивы. До Британии дошли кое-какие слухи о российских приготовлениях, и от Санкт-Петербурга потребовали гарантий, что в Центральной Азии никакие новые завоевания не планируются. И их дали, закрывая глаза на тот факт, что тринадцатитысячная армия под командованием Кауфмана готовилась к броску на Хиву. Наконец, когда начало операции не признать уже было нельзя, Санкт-Петербург упорно утверждал, что никаких намерений захвата города навечно у него нет. Впрочем, британский министр иностранных дел был абсолютно уверен, что царь дал на этот счет «недвусмысленные распоряжения ».

  После двух предыдущих неудач в 1717 и 1839 годах на сей раз русские старались избежать любого риска. Они пересекли пустыню одновременно с трех сторон — из Ташкента, Оренбурга и Красноводска. Зная, какие огромные расстояния придется преодолеть атакующим, хан поначалу чувствовал себя в безопасности. Но когда войска Кауфмана, как никогда прежде, далеко продвинулись в его владения, он стал тревожиться все больше. В попытке задобрить наступающих он освободил двадцать одного российского раба и пленника — всех, кого удерживали в Хиве, — но ничего не добился. Наконец, когда передовые отряды русских подошли к столице на тринадцать миль, хан послал к Кауфману своего кузена, предлагая безоговорочно сдаться и навсегда подчиниться царю, если российский командующий согласится остановить войска. Кауфман ответил, что переговоры состоятся, только когда он войдет в город. Чтобы поторопить хана с решением, русские опробовали на глинобитных стенах столицы новейшие пушки германского производства. 28 мая 1873 года хан бежал, а на следующий день Кауфман триумфально вступил в Хиву.

  Хотя, как и до этого в Ташкенте, Самарканде и Бухаре, русские победили всего-навсего плохо вооруженных и недисциплинированных туземцев, падение Хивы было представлено Санкт-Петербургу как громкая психологическая победа.

  Мало того, что это помогало забыть унижения прошлых неудачных походов на Хиву и горькой памяти поражения в Крымской войне, это значительно поднимало во всей Центральной Азии военный престиж царя и возрастающую репутацию непобедимого русского оружия. Кроме того, обеспечивались контроль России над навигацией в низовьях Оксуса, со всеми сопутствующими коммерческими и стратегическими выгодами, и полное владение восточным берегом Каспия. Смыкался большой промежуток на южном азиатском фланге российской границы, и ликующие отряды Кауфмана оказывались в 500 милях от Герата, древних стратегических ворот Индии. Мрачные предчувствия Вильсона, Муркрофта, де Ласи Эванса и Киннейра через полвека стали казаться вполне оправданными. «С захватом Хивы, — предупреждал Министерство иностранных дел британский посол в Санкт-Петербурге, — русские заложили надежную базу, с которой могли угрожать независимости Персии и Афганистана и таким образом создать постоянную опасность для нашей Индийской империи».

  Состоялся краткий обмен нотами между Лондоном и Санкт-Петербургом, последний вновь заверил британское правительство, что оккупация носит только временный характер. Но в ноябре «Таймс» опубликовала детали секретного соглашения, подписанного русскими и хивинцами, по которому хан становился вассалом царя, а его страна — российским протекторатом. Англичане поняли, что их еще раз обманули; Россия настаивала, что военная необходимость и изменившиеся обстоятельства заставляют отказаться от прежних намерений — оправдание, которое англичане слышали уже не раз. Российский министр иностранных дел князь Горчаков им даже выговаривал. «Лондонский кабинет, — напомнил он англичанам, — похоже, полагает, основываясь на факте наличия нескольких наших добровольных и дружеских сообщений о наших взглядах относительно Центральной Азии, особенно о нашем неизменном стремлении не превращать завоевания или аннексии в постоянную политику, что мы связаны по отношению к ним какими-то однозначными обязательствами по этому поводу». Разумеется, особого эффекта это не возымело, однако по-прежнему слишком мало что — за исключением войны — можно было предпринять относительно этого или следующего хода русских.

  Чтобы не испытывать чрезмерным перенапряжением британскую сдержанность, Горчаков все же изволил дать некоторые гарантии. «Его Императорское Величество, — объявил он, — не имеет никаких намерений распространять границы России за пределы, достигнутые в настоящее время в Центральной Азии, как со стороны Бухары, так и со стороны Красноводска». Он опустил упоминание о Коканде, чей правитель, начиная с падения Ташкента, был договором накрепко привязан к России. Летом 1875 года там произошло восстание против русских и их марионетки — хана. Это дало Кауфману желанную возможность взять этот неустойчивый и номинально все еще независимый регион под жесткий контроль. 22 августа его войска разбили главные силы мятежников, и через четыре дня он вступил в Коканд, над которым поднял российский имперский стяг. После ряда дальнейших сражений, в которых мятежники понесли тяжелые потери, были захвачены города Андижан и Ош. Вскоре после этого ханство объявили частью Центрально-Азиатской империи, и царь переименовал его в Ферганскую область. Александр, как гласило официальное заявление, «уступил пожеланиям жителей Коканда стать российскими подданными». Вот так и получилось, что русские всего за десять лет аннексировали территорию размерами в половину Соединенных Штатов и установили поперек Центральной Азии защитный барьер, простирающийся от Кавказа на западе до Коканда и Кульджи на востоке.

  Те, кто отвечал за оборону Индии, крайне встревожились. После присоединения Кокандского ханства к Российской империи закаленные в сражениях войска Кауфмана располагались в 200 милях от Кашгара. Захват его русскими казался вопросом времени, а вместе с Яркендом это давало им контроль над проходами в Ладак и Кашмир. Тогда кольцо вокруг северных границ Индии полностью смыкалось, позволяя русским нанести удар в южном направлении практически из любой точки или точек по их выбору. На их пути стояли только крупные горные цепи севера — высокогорный Памир и Каракорум. До недавнего времени считалось, что они непроходимы для современной армии с ее артиллерией и другим тяжелым оборудованием. Шоу и Хейуорд были первыми, кто попытался это опровергнуть, но эксперты их предупреждениям не вняли. Теперь подобные опасения относительно уязвимости северных проходов выражали люди, с чьим мнением не так просто было не посчитаться.

 

* * *

  К тому времени в Индию вернулась делегация, возглавляемая сэром Дугласом Форсайтом, которого вице-король посылал ко двору Якуб Бека в Кашгар. На сей раз ей был оказан пышный прием, а многие обещания, данные мусульманским правителем, существенно превосходили обещания, полученные предыдущими российскими визитерами. Однако, несмотря на заверения в вечной дружбе между Кашгарией и Британией и на дивные видения нового большого торгового союза, ничего из этого не вышло. Обширные рынки для европейских товаров, в которые так верили и англичане, и русские, оказались иллюзией. Кроме того, скоро стало ясно, что Якуб Бек просто стравливал могучих соседей, используя их взаимную ревность, чтобы сохранить свои позиции. В конце концов, восточный правитель тоже мог включиться в Большую Игру. Но хотя миссия Форсайта не сумела добиться от коварного правителя ничего, кроме пустых обещаний, в одном она преуспела. Якуб Бек позволил подполковнику Томасу Гордону и двум другим офицерам с небольшим эскортом Индийского развед-корпуса возвратиться домой через Памир. Маршрут, который они избрали, почти в точности совпадал — только в противоположном направлении — с тем, которым рассчитывал пройти Хейуорд. Цель их, как и у Хейуорда, состояла в том, чтобы исследовать и нанести на карту маршруты возможного наступления от российской границы на юг, в Кашмир, и выяснить, может ли современная армия пройти там в Индию.

 

«Врач с Севера»

  «Преодолевая снега, в которые пони порою проваливались по брюхо, часто пережидая жестокие бури, подполковник Гордон и его отряд тем не менее проехали 400 миль через Памир за три недели. В отличие от других сходящихся там крупных горных систем — Гинду-куша, Каракорума и Тянь-Шаня — Памир состоит из обширного плато, разделенного горами и широкими долинами. Племена, живущие в окрестных областях, называют его Бам-и-Дунья, или Крыша Мира. Здесь почти нет человеческих жилищ, нет деревьев и другой растительности. Экспедиция Гордона имела целью заполнить как можно больше „белых пятен“ на британских штабных картах этой малоизученной области, а также постараться ответить на некоторые жизненно важные стратегические вопросы. Сведения, с которыми весной 1874 года они возвратились домой, оказались весьма тревожными.

  Если правильно выбрать время, то Памир вовсе не так уж непроходим для современной армии, даже обремененной артиллерией. В действительности очень немногое препятствовало бы тому, чтобы российские войска из новых гарнизонов в районе Коканда форсировали Оксус и устремились через горные проходы в Дардистан и Кашмир и оттуда в Северную Индию. Наиболее уязвимыми перевалами, как выяснилось, были Бархил и Ишхаман, примерно в сотне миль к северо-западу от Гилгита. Хотя они расположены почти на равном удалении от самых близких британских и российских застав, подходы к ним с севера гораздо легче, чем с юга. Гордон полагал, что если между двумя державами начнется состязание за их захват, русские почти наверняка победят. Большую часть года оба перевала можно преодолеть без особых проблем. Несколько лет назад один из местных правителей, по его словам, сумел провезти через них с севера даже орудия.

  В отчете для руководства Гордон указал, что через перевал Бархил и через Читрал русские могут достичь индийской границы за тринадцать дневных переходов и примерно такое же время потребует путь через Ишхаман и Гилгит. Два этих перевала, по мнению и других офицеров, гораздо уязвимее, чем Чанг Ланг, который Хейуорд и Шоу выделили как возможный обходной путь в Индию для русских войск, если те оккупируют Кашгар. И это не учитывая громадный Карако-румский перевал, чью трудность путешественники испытали на себе. Гордон был уверен, что возможный захват русскими Кашгара менее опасен, чем уже случившаяся оккупация Ко-канда. Хотя в случае войны первый мог служить или важным центром снабжения пересекающих Памир сил вторжения, или, напротив, плацдармом, с которого англичане смогут нарушать их коммуникации. Таким образом, сохранение дружественных отношений с Якуб Беком становилось жизненно важным для интересов Индии.

  Кроме того, Гордон со спутниками сделали еще одно тревожное открытие. Они обнаружили, что Афганистан и Кашгария не граничат, а разделены крупным горным хребтом. Между ними зияет промежуток шириной в пятьдесят миль. Как только русские это выяснят, они заявят, что это владения Коканда, то есть их. Так, по словам сэра Дугласа Форсайта, они смогут вбить «узкий клин настоящей российской территории» между Восточным Афганистаном и Кашгарией и таким образом оказаться еще ближе к Северной Индии. Экспедиция Гордона наслушалась тревожащих рассказов о российских агентах и караванах, регулярно навещающих Афганистан, куда английским торговцам доступ был по-прежнему запрещен. Еще они узнали, что убийца Хейуорда Мир Вали при их приближении пустился в бегство, опасаясь, что англичане прибыли за ним.

  В своем военном донесении Гордон настаивал на принятии немедленных мер по усилению английских позиций на южных подходах к перевалам Бархил и Ишхаман. Этого можно было добиться, построив дорогу из Кашмира на север. От Ишхамана можно будет контролировать Бархил. Официальная цель состояла бы в том, чтобы организовать коммерческое сообщение между Индией и отдаленным севером. «Это привлекло бы не только купцов из Восточного Туркестана, которые сейчас с таким трудом преодолевают Каракорум, — указывал Гордон, — но и купцов из Бадахшана, которые сейчас торгуют с Пешаваром через Кабул». Однако реальная цель состояла бы в том, чтобы позволить англичанам перебросить на север войска при первом же известии о российском вторжении через Оксус к Бархилу и Ишхаману.

  Но как в столь пустынном регионе, часть которого расположена на высоте свыше 20 000 футов над уровнем моря, вовремя узнать, что началось вторжение российских войск? Кроме туземных торговцев или путешественников из Коканда, сообщающих об очевидных военных приготовлениях в тех краях, англичане вряд ли получат предупреждение, пока захватчик не приблизится вплотную. Одно из предложенных Форсайтом решений состояло в том, чтобы направить в Гилгит британского резидента. Англичанин, действуя под надежным прикрытием, будет собирать сведения из областей, «которые в настоящее время являются для нас нераскрытой книгой». Это можно сделать, сформировав регулярную сеть оплачиваемых туземных шпионов, как уже делалось в областях, где было слишком опасно или политически неблагоразумно рисковать европейцам. Его рекомендации были приняты, хотя не раньше, чем дальнейшая разведка перевалов Бархил и Ишхаман, осуществленная одним из отрядов Гордона, не только подтвердила первоначальные выводы, но и сообщила, что в летние месяцы там по всему маршруту для армии вторжения найдется вполне достаточно пастбищ.

  Эти неприятные открытия побуждали Калькутту поощрить связанного с Британией соглашением махараджу Кашмира расширить политическое влияние на фактически контролируемые им северные территории, включая Читрал и Ясин, и таким образом позволить ему установить определенный контроль над перевалами Бархил и Ишхаман. Если бы понадобилось завоевать их по-настоящему, Британия готова была оказать ему материальную поддержку. В Калькутте и других местах были сомневающиеся в разумности подобного решения, сомнения опирались на неподтвержденные слухи, что правитель Кашмира тайно принимал российских агентов. Если бы это оказалось правдой, экспансия на север могла бы просто обернуться приходом русских ближе к границам Индии. Не ставя впрямую вопрос о лояльности махараджи, сэр Дуглас Форсайт предупредил вице-короля, что Британия серьезно рискует утратить доверие именно тех государств, которые она считает союзниками против российской экспансии. Во всех концах Центральной Азии, писал он, только и говорят, что «мощь России возрастает и будет расти и впредь, Британия ее боится и не станет выступать против ее экспансии или помогать тем, кто стремится избежать оккупации». В результате, продолжал он, некоторые правители начинают задаваться вопросом, а не пора ли переориентироваться на тех, кого в Азии признают «растущей мощью».

  Точно так же, как Калькутту встревожило присутствие у памирских перевалов российских гарнизонов, Санкт-Петербург беспокоила военная и политическая активность Британии в тех областях, которые русские теперь считали входящими в их собственную сферу влияния. Это достаточно невинно началось с якобы независимых путешественников Шоу и Хейуорда, но затем между Индией и Кашгарией одна за другой засновали английские дипломатические миссии. Они подрывали успехи России при дворе Якуб Бека, а английские военные инспекторы энергично картографировали памирские перевалы. Что задумали Лондон и Калькутта? Взаимное недоверие усилилось, отношения между Британией и Россией продолжали ухудшаться, и становилось ясным, что Афганистан оставался в фокусе Большой Игры, а Хайбер и Болан — наиболее вероятными маршрутами для армии вторжения, но возможностей выбора у российских генералов, если у них действительно были такие намерения, стало гораздо больше, чем думали раньше. Имперская шахматная доска значительно расширилась, и игра на ней становилась все напряженнее.

 

* * *

  Весной 1874 года, после падения либерального правительства Гладстона, тори вернулись к власти, располагая серьезным большинством. Возглавил их Бенджамин Дизраэли, который истово верил в великое предназначение Британской империи и был рьяным сторонником энергичной внешней политики. Его убеждения полностью разделяла и королева Виктория. Он долго критиковал своих предшественников за то, что называл демонстрацией слабости перед русскими. Теперь он собирался исправить положение. Пришел черед, наступательной политики, и существенного охлаждения англо-русских отношений. Очередные впечатляющие достижения Санкт-Петербурга в Центральной Азии привели к тому, что Индия, естественно, оказалась в центре внимания Кабинета. Дизраэли и его новый государственный секретарь по делам Индии лорд Солсбери боялись не столько неизбежности российского нападения, сколько попыток Санкт-Петербурга вопреки заверениям Горчакова от 1873 года заполучить некую точку опоры в Афганистане. В случае успеха это могло быть использовано для создания проблем англичанам в Индии или даже в качестве трамплина для сил вторжения. Потому Дизраэли озаботился учреждением постоянной британской миссии в Кабуле, а «ястребы» в его окружении добивались открытия представительств в Герате и Кандагаре.

  Для осуществления своей новой политики премьер-министр решил назначить вице-королем лорда Литтона вместо ставленника либералов лорда Нортбрука. Тот ушел в отставку с резким осуждением решения правительства вмешаться во внутренние дела взрывоопасного Афганистана. Накануне возвращения домой Нортбрук предупредил Лондон, что отказ от политики «умелого бездействия» подвергает Британию риску «новой ненужной и дорогостоящей войны» с непредсказуемым соседом. Предупреждение его, однако, осталось незамеченным, и лорд Литтон, вооруженный детальными инструкциями относительно предписанной ему новой «наступательной политики», энергично взялся за дело. Одна из первых его акций объявляла королеву Викторию императрицей Индии — таким образом Дизраэли угождал властительнице и в то же время «на языке, который не допускает ошибок», подавал сигнал России, что британские обязательства по отношению к Индии постоянны и абсолютны. Другими словами: руки прочь.

  Два других шага, сделанные в то время Британией, весьма усилили ее позиции в Индии. Одним шагом был проведенный в обстановке строгой секретности выкуп 40 процентов акций недавно открытого Суэцкого канала. Этот водный путь сократил дорогу морем между Британией и Индией примерно на 4500 миль, и Дизраэли стремился быть абсолютно уверенным, что жизненно важному маршруту для войск и товаров никогда не смогут угрожать вражеские силы. Прежде всего подразумевались русские в случае захвата ими Константинополя и турецких проливов. Выкуп контрольного пакета акций у правителя Египта, спасший того от банкротства, сделал Британию самым крупным акционером компании Суэцкого канала. Вторым крупным усовершенствованием коммуникаций с Индией стало открытие в 1870 году прямой подводной кабельной телеграфной связи с Лондоном. За пять лет до того была сооружена сухопутная телеграфная линия, но проходила она через Тегеран и была, таким образом, уязвима для вмешательства или уничтожения во время войны. Новый подводный кабель был уязвим гораздо меньше. «Пока Британия правит морями, телеграммы будут в безопасности от врагов, — объявляла „Таймс“. — Чтобы отыскать и поднять кабели, нужно не только знать их точное расположение, но и иметь специально оснащенное судно с надлежащим оборудованием и обученным экипажем, а также куда больше времени, чем будет на эту задачу отпущено. Кабельные линии пролегают вне крупных корабельных трасс, и никакое судно, занятое их поиском, не ускользнет от внимания». Открытие новой линии связи к тому же позволило Уайтхоллу осуществлять более плотный контроль за делами Индии. Теперь ответ на запрос приходил всего лишь через часы, а не через недели или даже месяцы, как прежде.

  Инструкции, которые Дизраэли дал новому вице-королю лорду Литтону, предусматривали вовлечение в оборонительный союз с Британией не только Афганистана, но и соседнего Белуджистана. Там пролегал перевал Болан, ведущий из Афганистана в Индию. Белуджистан в то время раздирала внутренняя борьба, угрожавшая трону его правителя хана Келата. Обеспокоенная неустойчивостью в регионе и неспособностью хана управлять буйными племенами, Калькутта рассматривала возможности его устранения и замены кем-то более способным. Этому решительно противились британские политические советники на местах, которые считали, что такие действия принесут гораздо больше вреда, чем пользы. Вместо этого решено было позволить обладавшему замечательным влиянием на вождей белуджей капитану Роберту Сендмену попробовать воздействовать убеждением. Зимой 1875 года вооруженный одним револьвером Сендмен побывал в горах у восставших племен и смог уладить их конфликты с ханом. Следующей осенью в знак благодарности Калькутте за поддержку его трона (а также за щедрую ежегодную субсидию) хан согласился передать Британии в постоянную аренду и область, примыкающую к перевалу Болан, и близлежащий гарнизонный город Кветту.

  Афганистан, как и следовало ожидать, занимал куда более жесткую позицию. Частично возникавшие проблемы являлись результатом предыдущей политики невмешательства в афганские дела. Опасаясь русских больше, чем сами англичане, эмир Шер Али, сын Дост Мохаммеда, в 1873 году обратился к лорду Нортбруку с предложением заключить оборонительное соглашение против угрозы с севера. Выполняя инструкции правительства Гладстона, вице-король отверг это предложение, да еще и сделал выговор Шер Али по некоторым другим вопросам. Понятно, что эмир был возмущен отказом тех, кого считал друзьями. Вскоре в Индию стали поступать сообщения о его контактах с генералом Кауфманом в Ташкенте. Задание, данное Дизраэли Литтону, состояло в том, чтобы попробовать загладить ущерб, нанесенный действиями Нортбрука: предложить эмиру желанное соглашение, но с дополнительным условием принять в Кабуле или Герате постоянного британского представителя. Это делалось для того, чтобы пристально следить за активностью Кауфмана при королевском дворе, поскольку эмира теперь небезосновательно подозревали в связях с русскими и потому не вполне ему доверяли. Но, как предупреждали советники Литтона, не относившиеся к числу «ястребов», сама мысль о присутствии где-либо в Афганистане британских чиновников окажется совершенно недопустимой для эмира. Действительно, он не согласился даже на приезд в Кабул на переговоры британской миссии, аргументируя это тем, что у него тогда не будет никаких оснований отказывать в визите россиянам. Эмир настаивал, что переговоры должны проходить или на границе, или в Калькутте. Само собой разумеется, это не могло уменьшить растущее недоверие Литтона к Шер Али, не говоря уже о Санкт-Петербурге, чье пагубное влияние лорд видел за всем происходящим.

  «Перспектива войны с Россией очень возбуждает, — написал он лорду Солсбери в сентябре 1876 года, — но как Индия отнесется к этому, меня нисколько не тревожит. Если это случится, то лучше теперь, чем потом. В этой части мира мы вдвое сильнее России и располагаем гораздо лучшими базами для нападения и обороны». В случае войны, с удовольствием добавлял он, «вокруг северных границ Индии можно разлить огненное море, подстрекая ханства подняться против их российских хозяев». В устах человека, подобного Литтону, — либерального экс-дипломата с богемными наклонностями, больше интересующегося поэзией, чем политикой, — столь агрессивные слова могут показаться нехарактерными. Однако подобно большинству тогдашних интеллектуалов и людей, склонных к творчеству, он с детства ненавидел деспотичный российский режим. Теперь к этому добавились не только дурные предчувствия относительно намерений Санкт-Петербурга насчет Афганистана, но еще и твердая убежденность, что неизбежно прямое выяснение отношений с Россией, то ли в Центральной Азии — по Афганистану, то ли на Ближнем Востоке — по Константинополю.

  Беспокойство по поводу российских амбиций усилилось недавней публикацией книги «Британия и Россия на Востоке», написанной ведущим британским знатоком предмета сэром Генри Роулинсоном, ставшим членом консультативного органа правительства — Совета по Индии. Хотя книга немногое добавляла к тому, что он и другие авторы «передовой школы» говорили начиная со времен Вильсона, Макнейла и де Ласи Эванса, она серьезно повлияла на образ мыслей членов кабинета и тех, кто отвечал за безопасность Индии, включая нового вице-короля. Как всегда было с литературой Большой Игры, все решал выбор времени. Тогда хватало других книг и статей, подвергавших сомнению позицию Роулинсона и его школы, но по преимуществу русофобская пресса практически не уделяла им внимания. Роулинсон осуждал отвергавших его предупреждения как «опасных врагов», но будет несправедливо расценивать его и его союзников как буйнопомешанных. В действительности, например, лорд Солсбери, в то время сторонник «наступательной политики», вовсе не был поджигателем войны или паникером. «Много недоразумений проистекает от повсеместного использования мелкомасштабных карт, — когда-то сказал он взволнованному пэру. — Если бы благородный лорд использовал карту крупномасштабную, он нашел бы, что расстояние между Россией и Британской Индией не в палец с небольшим, а вполне достаточной величины». Не допуская ни на миг возможности успеха российского вторжения в Индию, он все же был весьма обеспокоен тем, что они могли бы подстрекать афганцев к одновременному выступлению, когда британские войска будут отчаянно необходимы в другом месте. Как выразился он позднее, «Россия может предложить афганцам грабить Индию. Мы же не можем предложить им ничего, потому что в Туркестане грабить нечего».

  Пропаганда «ястребиных» воззрений в печати на сей раз не ограничивалась высказываниями сторонников британской «наступательной школы». Предупреждая о британских амбициях на Востоке, одна санкт-петербургская газета заявляла: «Они будут пытаться распространить свое влияние на Кашгар, Персию и все граничащие с нами центральноазиатские государства, и затем станут непосредственно угрожать нашим интересам в Азии… Нужно бдительно следить за ними и быстро принимать меры к отражению ударов, которые нам готовятся нанести». Подобное высказывание вполне могло быть сделано лондонской газетой в порядке предупреждения насчет российских планов. В самом деле, именно из санкт-петербургской прессы британское посольство получало большую часть сведений о происходящем в Центральной Азии, хотя и с изрядным запозданием.

  В 1876 году, через год после выхода книги Роулинсона, в Калькутте был издан английский перевод двухтомного труда российского классика Большой Игры полковника М.А. Терентьева «Россия и Британия в борьбе за рынки Центральной Азии ». Ярый англофоб кроме всего прочего обвинял англичан в тайной раздаче оружия туркменским племенам для боевых действий против России. Там же он утверждал, что сэр Джон Лоуренс, верный сторонник политики «умелого бездействия», был смещен с поста вице-короля Индии за недостаточное русофобство. Индийский мятеж, который Терентьев поддерживал, потерпел неудачу только потому, что индусам не хватало надлежащего плана и внешней поддержки. Они продолжают страдать от британского рабства и эксплуатации. «Уставшие до смерти аборигены, — вещал Терентьев, — ожидают теперь врача с Севера. С его помощью у них есть все шансы разжечь пожар, который охватит всю Индию и таким образом позволит сбросить британское ярмо». Русский полагал, что в случае подобного восстания англичане не смогут положиться на поддержку туземных частей, которые в Индии составляют основную часть их армии.

  По поводу российского вторжения в Индию Терентьев заявлял, что, если империи начнут войну, «тогда мы, разумеется, воспользуемся преимуществом близости Индии к нашим нынешним позициям в Средней Азии». Он высоко оценил вероятность успеха такой экспедиции, особенно ввиду бурного недовольства местного населения результатами британского правления в Индии. Что касается множества естественных препятствий на пути армии вторжения, он не видел никаких непреодолимых проблем. Такая экспедиция считалась осуществимой еще во времена правления императора Павла I, более семидесяти лет назад; теперь же задача облегчалась драматическим сокращением дистанции до цели. Последний фактор не слишком повлиял на рассуждения полковника, возможно, потому, что силы вторжения, направленные в Индию в 1801 году полубезумным Павлом, так и не приступили к решительным действиям, а после убийства царя были отозваны и тем самым спасены.

  Нужно сказать, что взгляды Терентьева относительно Большой Игры были полной противоположностью тому, что князь Горчаков пытался внушить британскому правительству. Отметим, что в России, где печатное слово жестко регулировалось цензурой, издание могло увидеть свет, только если мысли полковника были одобрены на высочайшем уровне. Весьма вероятно, что оно было предназначено только для внутреннего пользования, а не для глаз британцев. Это подтверждается другими примерами стратегии двойной политики России. Одна, исходящая из Санкт-Петербурга, была официальной и склонной к компромиссам. Другая, неофициальная и агрессивная, была в употреблении внутри страны, хотя при необходимости всегда могла быть дезавуирована. Книга Терентьева ясно отразила настроения русских. Она была особенно ценна именно потому, что мало кто знал, о чем на самом деле думает русский военный в Средней Азии, не говоря уже о том, что творилось в новых областях империи к северу от Амударьи. Один из британских офицеров, читавший работу Терентьева в русском подлиннике, весьма заинтересовался деталями. А их можно было уточнить только там, на месте.

 Капитан королевской конной гвардии Фредерик Густав Барнаби выделялся среди прочих офицеров. Во-первых, он был человеком потрясающей силы и стати. Ростом под метр девяносто, девяносто пяти килограммов веса, с грудной клеткой в метр пятнадцать в обхвате, он считался самым сильным человеком в британской армии. Действительно, он был в состоянии унести под мышкой небольшого пони. Другим геркулесовым подвигом Барнаби была способность удержать горизонтально в вытянутой руке бильярдный кий, зажав его кончик средним и указательным пальцами. Но этот сын пастора не был просто горой мышц. Он знал множество языков, причем бегло по крайней мере семь, включая русский, турецкий и арабский. Наконец, он отличался неуемной жаждой приключений, которая сочеталась с энергичным и цветистым стилем его сочинений. Немудрено, что два последних качества обеспечили ему контакт с Флит-стрит, так что позднее во время долгих ежегодных отпусков он не раз работал за границей в качестве специального корреспондента „Таймс“ и других изданий, а однажды предпринял путешествие по Нилу, чтобы взять в Хартуме интервью у генерала Гордона.

  Именно во время одного из отпусков у Барнаби возникло желание посетить российскую Центральную Азию, которая, как тогда считали, была закрыта для британских официальных лиц и прочих путешественников. План его состоял в том, чтобы отправиться в Санкт-Петербург и обратиться за разрешением проследовать в Индию через Хиву, Мерв и Кабул непосредственно к военному министру графу Милютину.

  Затея казалась безнадежной, ведь именно в то время англо-российские отношения были весьма далеки от сердечности. Но там, где был пусть самый небольшой, но шанс, Барнаби старался что-то предпринять. Получить разрешение на поездку от британского Министерства иностранных дел или от своего начальства он и не пытался — знал заранее, что ответ будет отрицательным.

  И вот всего с 85 фунтами багажа 30 ноября 1875 года Барнаби отправился с вокзала «Виктория» ночным почтовым поездом в Санкт-Петербург. В российской столице друзья встретили его предупреждением, что официальные лица на его поездку никогда не согласятся. Ему говорили: «Они вообразят, что вы посланы правительством, чтобы взбунтовать хивинцев. Они никогда не поверят, что офицер за свой счет отправился в Хиву». Удивительно, но друзья оказались не правы: уже на следующий день он получил ответ на поданное Милютину прошение. Министр в основном одобрил его поездку. Он также сообщил, что официальные лица по пути его следования получат инструкции оказывать ему помощь, но что «имперское правительство предостерегает его относительно продления маршрута поездки за пределы российской территории», поскольку не в состоянии гарантировать безопасность в регионах, неподконтрольных его юрисдикции. Барнаби понял двусмысленность документа. Милютин подразумевал, что либо Барнаби не следует посещать Хиву, пусть только номинально, но все еще самостоятельную, и, конечно же, Мерв, который лишь подконтролен России; либо же отправиться туда исключительно на свой страх и риск. Учитывая обстоятельства, большинство людей сочли бы, что Милютин имел в виду первое. Барнаби решил предположить, что министр подразумевал последнее. Весьма странно, что министр вообще согласился на путешествие Барнаби по среднеазиатским территориям; скорее всего это означало, что он не хотел, чтобы официальные британские лица применяли подобные ограничения к русским, в те времена столь же свободно, как и ныне, путешествовавшим по Индии или другим районам империи.

  Барнаби не был первым британским офицером, предпринявшим попытку достичь Мерва, который, как считали, мог вскоре стать очагом англо-российского конфликта, если бы Кауфман попытался его захватить. В предыдущем году, во время путешествия по Северо-Восточной Персии, офицер разведки индийской армии капитан Джордж Нейпир собрал немало стратегической и политической информации относительно вероятного развития событий, связанных с российскими силами, движущимися на Мерв из Красноводска, нового форпоста русских на восточном берегу Каспия. Несмотря на приглашение туркменов, обеспокоенных продвижением отрядов Кауфмана и стремящихся заручиться британским покровительством, посетить Мерв, Нейпир неохотно его отклонил, чтобы не воскрешать «чрезмерных надежд» среди местных племен. За пять месяцев до прибытия Барнаби в Санкт-Петербург другой британского офицер, полковник Чарльз Макгрегор, позднее ставший руководителем индийской военной разведки, собираясь посетить Мерв, достиг Герата. Но в последний момент он получил от своего начальства в Калькутте срочное указание прекратить дальнейшее путешествие. Возникло опасение, что посещение этого стратегически чувствительного оазиса британским офицером, да еще сотрудником разведки, может спровоцировать Кауфмана. Действительно, по возвращении Макгрегору сделали выговор за то, что он зашел дальше, чем следовало, хотя он, подобно Нейпиру, сумел собрать немало ценной информации относительно этого малоизвестного региона.

  Сам себе начальник, Барнаби был не тем человеком, чтобы пойти на поводу таких соображений. Проехав часть пути по железной дороге, а потом на перекладных, он добрался до Оренбурга перед самым Рождеством. По дороге он встретил возвращавшегося в Санкт-Петербург губернатора с супругой. «Помните, — сказал ему русский, — вам не давали „добро“ на путешествие в Индию или Персию. Лучше всего вам вернуться в европейскую Россию тем же путем, которым вы прибыли». Барнаби понял, что губернатор получил от Милютина соответствующие указания. Губернатор не старался скрыть свое недовольство его путешествием или помочь Барнаби советом. Было также ясно, что губернатора из Санкт-Петербурга предупредили, что британский офицер говорил по-русски — весьма необычное явление в те дни, хотя при общении Барнаби обращался к нему по-английски. Тем не менее губернатор не пытался помешать Барнаби добраться до Оренбурга, хотя вопрос, насколько далеко он мог продвигаться дальше, все еще висел в воздухе. Единственное, что хорошо знал капитан, — везде, где бы он ни был, русские установят за ним слежку и увидит он не больше, чем ему позволят. В Оренбурге он встретил сосланного туда русскими бывшего хана Коканда. Хан, похоже, наслаждался своим новым положением и недавно давал бал для гарнизонных офицеров и их жен. Еще капитан узнал, что Кауфман просил направить в Центральную Азию еще два полка, но для чего именно — неизвестно.

  Наняв слугу-мусульманина и лошадей для перевозки багажа, капитан Барнаби преодолел препятствия, речь о которых пойдет позднее, и добрался до российского города-крепости Казала, расположенного в 600 милях на северном берегу Аральского моря. Оттуда он надеялся достичь Хивы и, наконец, перед походом в Афганистан Мерва. Зима 1876 года, по воспоминаниям, выдалась весьма суровой, и поездка на юг оказалась чрезвычайно тяжелой — приходилось постоянно преодолевать снежные бури и заносы. Как впоследствии писал Барнаби, ему просто посчастливилось не отморозить пальцы, когда он весьма неблагоразумно заснул с голыми руками. На его счастье, помогли встреченные дружески настроенные казаки — энергично размассировали ему руки с керосином, восстанавливая циркуляцию крови. «Еще бы чуть-чуть, — заметил один из них, — запросто потеряли бы обе руки». Нормальная работа пальцев восстановилась только через несколько недель.

  В Казале российские офицеры встретили Барнаби радушно и по-товарищески. Одновременно его добродушно информировали, что с нетерпением ожидают будущего сражения с британцами за власть над Индией. «Мы будем по утрам стрелять друг в друга, — сказал русский, вручая Барнаби стакан водки, — и пить вместе, когда настанет перемирие». На следующее утро Барнаби прямо спросил местного командира, как лучше добраться до Хивы, лежавшей в 400 милях к югу, и получил безапелляционное указание: сначала отправиться в ближайший российский гарнизонный город Петроалександровск, где получить разрешение посетить ханство. Когда Барнаби спросил, что случится, если он направится прямо в Хиву, тот предупредил его: туркмены, кочующие по окрестной пустыне, чрезвычайно опасны, и хивинцы тоже. И продолжил, явно стремясь запугать Барнаби: «Хан, возможно, приказал бы палачу вырвать вам глаза».

  Для защиты англичанина от грабителей-туркменов ему предложили небольшой эскорт казаков. Но Барнаби знал, что туземные племена были уже в значительной степени умиротворены войсками Кауфмана и что в целом они, как установил капитан Нейпир, неплохо относятся к британцам, надеясь на их помощь, если русские попытаются захватить Мерв. Барнаби уже узнал все, что нужно, и был настроен двинуться прямо на Хиву, а оттуда, если получится, попытаться через Бухару пробраться к Мерву. Поэтому он вежливо отказался от эскорта. Тогда ему навязали проводника, чьей задачей, очевидно, было гарантировать, что он не отклонится от маршрута до Петроалександровска. Этот человек, как выяснилось, служил проводником у российских войск, три года назад покоривших Хиву. Однако для такого целеустремленного и находчивого человека, как Барнаби, его присутствие не могло стать непреодолимой проблемой.

  Как определил Барнаби, Хивы лучше всего достичь, повернув по дороге на Петроалександровск в точке, расположенной за два дня пути до него. 12 января, наняв лошадей для себя, слуги и проводника и трех верблюдов, чтобы нести их багаж, включая юрту или туркменскую палатку, он оставил Казалу, якобы направляясь в российский гарнизонный город. «Хотя я нанял верблюдов только до Петроалександровска, — записал он впоследствии, — я не имел ни малейшего намерения туда идти, если этого удастся избежать». Он знал, что русский гарнизонный командир найдет дюжину причин, объясняя, почему невозможно идти на Хиву, не говоря уже о Бухаре или Мерве, и даже если согласится, то установит за ним самый строгий контроль. Для начала, чтобы переманить на свою сторону проводника-соглядатая, он пообещал ему 100 рублей в тот день, когда они достигнут через Хиву Бухары или Мерва. «Коротышка-татарин, — записал Барнаби, — прекрасно знал, что, если мы когда-либо появимся в Петроалександровске, у него останется лишь мизерный шанс на получение обещанной награды». Однако ничего подобного он проводнику не сказал.

  Хива находилась в двух неделях пешего перехода по ту сторону ледяной пустыни. Свирепый ветер и мороз были настолько суровы, что вынудили Барнаби отказаться от темных очков, металлические дужки которых постоянно обмерзали, и стараться смотреть сквозь мех своей шапки, чтобы избежать снежной слепоты. Донимали воспоминания об ужасных страданиях, испытанных российскими отрядами из Оренбурга, пытавшимися в 1839 году достичь Хивы и из-за морозов повернувшими назад. Позже он узнал, что примерно тогда же, когда его собственная экспедиция находилась между Петроалександровском и Казалой, два невезучих казака замерзли по дороге насмерть. Казачья форма защищала от минусовых температур гораздо хуже, чем меха и овчины, которые носили он и его люди.

  В конце концов Барнаби достиг той точки, где дороги на Петроалександровск и Хиву расходились. Здесь он попробовал, используя замеченную алчность, заставить проводника изменить маршрут. Барнаби знал, что шурин этого человека торговал лошадьми в селении неподалеку от Хивы. Поэтому он заявил, что, когда они доберутся до Петроалександровска, он намеревается купить свежих лошадей, поскольку их собственные окончательно выбились из сил. Проводник живо проглотил приманку, клянясь, что самых лучших лошадей можно найти лишь у известного лично ему торговца, который жил по дороге к Хиве. Зная, что проводник получил бы существенный барыш от любых совершенных им закупок, Барнаби заявил, что, пожалуй, для дальнейшей поездки понадобятся и новые верблюды. Сначала проводник настаивал, чтобы лошадей и верблюдов привели для осмотра Барнаби из селения, но не стал противиться предложению англичанина послать их в Петроалександровск. В конечном счете было решено обойти стороной российский гарнизон и направиться прямо в Хиву с непременным условием: Барнаби должен сначала получить разрешение хана посетить столицу. Мулла соседнего селения помог составить подходящее прошение, которое с посыльным отправили хану. В нем Барнаби объяснял, что он — британский офицер, путешествующий по здешним местам, желает посетить знаменитый город и выразить свое уважение прославленному правителю.

  Днем позже, когда Барнаби со спутниками переправились на противоположный берег замерзшего Оксуса, в шестидесяти милях от столицы их встретили и приветствовали двое знатных хивинцев — посланников хана. Когда они вошли в Хиву, Барнаби обратил внимание на характерный силуэт виселицы. Его спутники сообщили, что на ней вешали осужденных воров. Казнили здесь просто: преступников резали огромным ножом, будто скот. О ханском палаче, о котором предупреждали в Казале, что он может взять себе на память глаза Барнаби, не было ни слуху ни духу. Все остатки опасений англичанина развеялись, когда его поселили в ханском гостевом дворце, роскошном здании, чье великолепное расположение и декоративный стиль напомнили ему о мавританской архитектуре Севильи. Уютные комнаты были щедро устланы прекрасными коврами. Несмотря на середину зимы, слуги принесли на подносах дыни, виноград и прочие роскошные плоды. Ему сообщили: хан приказал подавать ему все, что ни попросит.

  На следующее утро Барнаби проинформировали, что хан примет его в полдень, и в назначенное время подали коня, чтобы ехать во дворец. Стража с кривыми турецкими саблями, одетая в длинные яркие разноцветные халаты или шелковые пальто, стояла у входа, в то время как возбужденная толпа хивинцев толпилась вдоль дороги, чтобы увидеть гигантскую фигуру англичанина. Уже разнеслась молва, что он — эмиссар из Британской Индии, слухи о несметных богатствах которой давно достигли среднеазиатских ханств. Барнаби осторожно пытался убедить придворных, что он прибыл не как представитель своего правительства или властителя. Они же, в свою очередь, выразили удивление, что он сумел увильнуть от русских, сказав: «Они не слишком любят вас, англичан».

  Хан сидел на персидском ковре, откинувшись на несколько подушек и грея ноги перед очагом с пылающим древесным углем. Он выглядел примерно лет на 28; мощное телосложение, угольно-черная борода и усы, окружающие огромный рот, заполненный неровными, но белыми зубами. К облегчению Барнаби, хан улыбался, и веселые искры светились в глазах. «Я был очень удивлен, — записал позднее Барнаби, — когда в конце концов после всего, что было понаписано в российских газетах о жестокости и всяческих несправедливостях, совершенных этим хивинским властелином, я нашел в нем такого отличного товарища». Хан приветствовал Барнаби, усадил рядом и, когда подали чай, выказал ему знаки внимания. Затем стал расспрашивать гостя про отношения между Британией и Россией и далеко ли расположены их территории.

  С разрешения хана Барнаби нарисовал карту и указал расположение Индии, России и Британских островов. Хан был чрезвычайно поражен разницей размеров Британии и Индии, завоевателя и покоренного, а также обширностью территорий, подвластных царю. Чтобы проиллюстрировать свою мысль, хан показал, что нужны обе ладони, чтобы закрыть на карте Россию, и только одна, чтобы закрыть Индию. На это Барнаби ответил, что Британская империя настолько обширна, что над ней никогда не заходит солнце и что на его карте смогла уместиться только ее часть. Кроме того, сила нации зависит не только от размера ее территорий. Население Индии, например, в три раза больше, чем России. Кроме того, невзирая на весь ее очевидный размер и могущество, Россия уже была побеждена Британией в одной войне и, конечно, будет побита в любых последующих. Тем не менее, несмотря на свою мощь, Британия — миролюбивая держава, предпочитающая быть в сердечных отношениях с соседями.

  После некоторого молчания хан решил обсудить вопрос намерений России в Центральной Азии. «Мы, мусульмане, имели обыкновение думать, что Британия наш друг, потому что она помогла султану, — сказал он Барнаби. — Но вы позволили русским взять Ташкент, победить меня и открываете им дорогу на Коканд ». Он предвидит, что их следующим шагом будет захват Кашгара, Мерва и Герата. У них много солдат, но им мало платят. Индия, как он понял, очень богата. «Наступит день, когда вы будете вынуждены воевать, нравится это вашему правительству или нет». Хан хотел знать, прийдут ли британцы на помощь Кашгару, если русские на него нападут. Однако Барнаби объяснил, что не посвящен в тайны намерений его правительства, и лично он глубоко сожалеет, что русским позволили захватить территории хана, хотя это легко можно было предотвратить.

  Несмотря на заявления Санкт-Петербурга, что все его войска отошли от Хивы и власть хана восстановлена, для Барнаби было очевидно, что это всего лишь обман. Хан находился под крепким российским сапогом. Ему, игнорируя запросы, не позволяли иметь собственную армию. Четырехтысячный русский гарнизон под командованием одного из самых способных военачальников пограничных территорий полковника Николая Иванова располагался в Петроалександровске, на дистанции атаки от столицы. Кроме того, хивинцы должны были платить царю солидную ежегодную дань. Проходя по дворцу мимо кабинета ханского казначея, Барнаби наблюдал процесс подсчета им серебряных монет и бумажных рублей.

  Наконец хан низко поклонился — сигнал, что аудиенция окончена. Поблагодарив его за добрый прием и разрешение посетить Хиву, англичанин отправился назад по улицам города. Тем временем распространилась весть, что он был принят ханом благожелательно, — и все встречные на улицах, переулках и с крыш уважительно кланялись и ему, и его официальному эскорту. Хан повелел, чтобы Барнаби в столице показали все, что он пожелает увидеть, и на следующее утро капитан отправился на большую экскурсию. Среди всего прочего ему показали ханские сады, где росли яблони, груши и вишни, показали хранилища дынь и виноградные лозы и летний дворец, откуда хан правил и осуществлял правосудие в течение двух самых жарких месяцев в Хиве — июня и июля. Затем капитан посетил тюрьму. «Здесь, — записал он, — я увидел двух заключенных, чьи ноги были закреплены в деревянных колодках, а тяжелые железные цепи опоясывали их шеи и тела». Их обвиняли в нападении на женщину, но они обвинение отрицали. Барнаби спросил, что происходит, когда человек не признает себя виновным в очевидном преступлении. «Ну, — сказали ему, — его бьют плетью, насыпают в рот соли и выставляют на жаркое солнце, пока он наконец не признается». Это признание напомнило о заявлениях Санкт-Петербурга, что он освобождает покоренные народы от варварских обычаев прошлого — основной его аргумент для их завоевания.

  На следующее утро по возвращении с верблюжьего рынка Барнаби нашел в своих апартаментах двух незнакомцев с торжественными лицами. Один из них вручил ему письмо от полковника Иванова из Петроалександровска. Как оказалось, русские обнаружили, что англичанин ускользнул. Письмо сообщало, что в Петроалександровске его ожидает срочная телеграмма. Полковник не счел нужным передать ее с курьером, а предложил англичанину прибыть в Петроалександровск и забрать ее лично. Таким образом, Барнаби не имел никакой возможности установить, от кого таинственная телеграмма и насколько она важна. Известно было только, что телеграмма была получена в Ташкенте, где кончалась среднеазиатская телеграфная линия, и затем конной эстафетой доставлена за 900 миль через степи и пустыни. Несомненно, русские высоко оценивали важность ее содержания. Конечно, капитан мог все это игнорировать и поспешно двинуться на Бухару или Мерв. Однако он узнал, что полковник Иванов дал хану строгие распоряжения: если даже англичанин уже оставил Хиву, его следовало вернуть и доставить прямо в Петроалександровск. Выбора не оставалось, надо было отправляться с курьером, оставив надежду достичь Бухары и Мерва. Разочарованный, Барнаби понимал, что русские вряд ли еще раз позволят ему так легко проскользнуть сквозь их пальцы.

  Прежде чем Барнаби оставил Хиву, хан предложил встретиться еще раз. Выразив сожаление, что визит гостя так прискорбно сокращен, он уверил Барнаби, что он и любой его подданный всегда будет приветствовать его в столице. «Он был весьма по-своему любезен, — отметил Барнаби, — и, когда я уходил, обменялся теплым рукопожатием». Той ночью они остановились в доме высокопоставленного хивинского придворного, которого во время российского наступления на Хиву посылали в Индию просить помощи у англичан. Несмотря на неудачу той миссии, придворный был в восторге от увиденного там и от дороги, по которой туда пришлось добираться. Вслед за ханом он предупредил Барнаби, что Индия стала для царя главной целью. На его взгляд, британские войска гораздо лучше российских. Однако последние превосходят количеством. Он заявил, что при вторжении в Индию русские могут позволить себе большие потери. А британцы, отразив нападение одних, назавтра вынуждены будут противостоять удвоенным силам. Когда Барнаби попробовал намекнуть, что русские не испытывают враждебности к британцам, придворный спросил: «Если они вас так любят, почему запрещают поставки сюда ваших товаров?» Индийские чаи, например, просто превосходны, но пошлины так подняли, что никто не может себе их позволить.

  Несмотря на то что он, несомненно, доставил российским военным в Туркестане много неудобств, если не сказать большего, приняли Барнаби в Петроалександровске удивительно сердечно, возможно, потому, что русские знали текст телеграммы. Действительно, содержание ее не могло не взволновать даже бесстрашного Барнаби. Главнокомандующий британской армией фельдмаршал герцог Кембридж приказывал ему немедленно вернуться в европейскую Россию.

  — Не слишком хорошо, когда вас посылают на задание, а потом мешают его выполнить, — с плохо скрытым удовлетворением заметил полковник Иванов своему британскому гостю.

  — Превратности войны, — ответил Барнаби. — Так или иначе, я повидал Хиву.

  Русский захотел умалить даже это.

  — Хива — это ничто, — сказал он.

  Барнаби подозревал, что Санкт-Петербург, не предполагая, что в такую суровую зиму ему удастся достичь Хивы, не обращался к британскому Министерству иностранных дел с требованием отозвать его из Центральной Азии. Но правительство, где знали, что поездка предпринята по его личной инициативе, все же сочло целесообразным прислать ему приказ, чтобы русские поверили, будто он пребывает здесь официально, хотя это было категорически опровергнуто палатой общин.

  В течение своего краткого пребывания в Петроалександровске Барнаби увидел, что Иванов и его офицеры увлечены обсуждением будущей войны, и убедился, что военные действия с Британией становятся неизбежными. Как сказали русские, Мерв они могут взять в любое время, был бы только приказ из Петербурга. Настроение этих офицеров, отметил Барнаби, было таким же, как у всех, с кем он общался в Центральной Азии. «Очень жаль, но, похоже, у нас наметилось столкновение интересов, и хотя лично мы — друзья, вопрос о том, кто должен быть главным на Востоке, скоро придется решать силой оружия…» Как раз когда Барнаби был в Петроалександровске, ханский казначей Хивы прибыл с деньгами для русских. Капитан отметил, что он завтракал с Ивановом, доблестно сражаясь с ножом и вилкой и изображая из себя поклонника французского шампанского.

  На планах дальнейших путешествий по Центральной Азии теперь был поставлен крест, и Барнаби стремился поскорее вернуться домой, чтобы начать обработку материалов своей поездки и изложить свои взгляды относительно российской угрозы Индии. Иванов получил от Кауфмана строжайшие указания вернуть неугомонного британского офицера, которому Санкт-Петербург позволил увидеть гораздо больше, чем надо, тем же путем, которым он прибыл. В это время из Петроалександровска в Казалу как раз собирались двое российских офицеров с отрядом казаков, и решено было, что Барнаби поедет с ними. Это вполне устраивало капитана, поскольку давало уникальную возможность непосредственно понаблюдать в суровых условиях отряды казаков на марше, получив таким образом новый материал для своей книги. Путь оказался чрезвычайно труден; вечерами казаки говорили, что погода не столь уж невыносима исключительно благодаря обращению за помощью к прихваченной с собой четырехгаллонной бочке водки. Дисциплина в отряде была суровой, с наказаниями за малейший проступок. Одного погонщика верблюда выпороли за то, что он слишком медленно надевал сбрую. Офицер, орудуя кнутом, заявил, что это еще не слишком жесткий, но достаточный для него урок. Тем не менее за девять дней, которые они провели вместе, пересекая великую снежную равнину, Барнаби составил высокое мнение о своих спутниках. «Казаки — прекрасные, крепко сложенные парни, в среднем приблизительно по семьдесят килограммов веса каждый», — записал он. К седлу они приторачивали груз в пятьдесят и более килограммов, включая двадцать фунтов зерна для своих лошадей и шесть фунтов сухарей для себя, которых хватало на четыре дня. Лошади также были явно крепкие. Его собственное рослое животное везло его 900 миль в ужасных условиях и ни разу не захромало и не заболело, несмотря на сто двадцать семь килограммов, которые несло всю дорогу. «И все же в Британии, — отметил Барнаби, — из-за скромного роста его бы воспринимали как пони для поло».

  Во время недолгого пребывания Барнаби в Казале он услышал, что российские отряды численностью более 10 000 штыков двигались из Сибири к Ташкенту — как говорили, для подготовки к кампании против Якуб Бека в Кашгарии. По дороге севернее Оренбурга он столкнулся с командиром одной из этих частей. Тот проезжал в больших санях со всем своим семейством за много миль перед его отрядом. Он также слышал, что недавно в казачьей части возникли серьезные волнения, идет расследование и что многих главарей должны расстрелять.

  Прибыв в Лондон в конце марта 1876 года, он немедленно приступил к работе над книгой. Барнаби стал объектом всеобщего любопытства, и даже сама королева Виктория пожелала услышать рассказ о его приключениях и выслушать его мнение относительно российской угрозы. Его принял также главнокомандующий герцог Кембридж, тот самый, кто ходатайствовал перед кабинетом министров о приказе насчет его возвращения из Центральной Азии. Впоследствии в письме министру обороны герцог написал: «Вчера я видел капитана Барнаби и имел с ним очень интересный разговор; более интересного разговора ни с кем не припомню. Он — замечательный парень, очень своеобразный, но весьма настойчив и решителен. Он многого добился, и самое удивительное — как он через все это прошел». Он настойчиво рекомендовал, чтобы госсекретарь прислушался к словам Барнаби и что Министерству иностранных дел и Совету по делам Индии следует поступить соответственно.

  В том же году вышла в свет книга Барнаби под названием «Поездка в Хиву» — 487-страничный комментарий к его приключениям, включая объемистые приложения о российских военных возможностях и вероятных действиях в Средней Азии. Ее сугубо антироссийский настрой уловил настроение момента, и книга стала бестселлером, выдержавшим за первые двенадцать месяцев одиннадцать переизданий. В то время как Министерство иностранных дел выражало сожаление по поводу вреда книги для англо-российских отношений, «ястребы» и обширная русофобская пресса восхищались её агрессивным шовинизмом. Внезапный успех книги и аванс в 2500 фунтов за следующую дали Барнаби возможность направить свою любознательность на достопримечательности Восточной Турции, громадного дикого региона, где царь и султан имели общую весьма сложную границу. Его целью было попытаться обнаружить, чем на самом деле заняты русские в этом малоизвестном углу поля битвы Большой Игры и насколько способны турки противостоять российскому прыжку на Константинополь из их кавказской цитадели. Отношения между этими двумя странами быстро ухудшались после серьезного конфликта из-за владений Турции на Балканах. Война казалась неизбежной, вовлечение в нее Британии — весьма вероятным.

  Все началось летом 1875 года с восстания в отдаленной деревне против турецкого правления в Герцеговине — одном из балканских владений султана. Оттуда оно быстро распространилось на Боснию, Сербию, Черногорию и Болгарию. Было это спонтанным и непосредственным возмущением или результатом российской интриги, неизвестно. В мае 1876 года кризис усугубился, когда нерегулярные турецкие войска, известные как башибузуки, с безумным кровопролитием изрубили саблями 12 000 болгарских христиан. Эта резня неизбежно привела к почти всеобщему осуждению турок и серьезно приблизила вероятность войны между царем, полагавшим себя защитником всех христиан, живущих под гнетом Оттоманской империи, и ее султана. В Британии усилиями русофобов, туркофилов и почти всех без исключения вину возложили прежде всего на царя, которого обвиняли в разжигании беспорядков. Премьер-министр Дизраэли отмахивался от первых донесений о болгарской резне как от кухонных сплетен. С другой стороны, Гладстон потребовал вышвырнуть турок всех до единого «со всеми пожитками » с Балкан.

  В наступающую на Востоке предгрозовую пору Барнаби намеревается в декабре 1876 года отправиться из Константинополя в путешествие по всей Турции. Его прибытие в столицу не осталось незамеченным российским послом — проницательным графом Игнатьевым, и когда Барнаби добрался до важного города-крепости Эрзерум в Восточной Турции, дружественный чиновник по секрету сообщил ему, что местный российский консул получил телеграмму с приказом в ближайшее время наблюдать за британским офицером. «Два месяца назад, — говорилось в ней, — некий капитан Барнаби отбыл из Константинополя в путешествие по Малой Азии. Он — заклятый враг России. Мы потеряли его след с момента его отъезда из Стамбула. Полагаем, что реальной целью его поездки может быть пересечение российской границы». Консулу приказывали определить местонахождение Барнаби и любой ценой предотвратить его проникновение на российскую территорию. Еще он должен был отыскать портрет Барнаби, имевшийся на всех пограничных постах России. Узнав достаточно, чтобы увериться в неготовности Турции к внезапному нападению, Барнаби прервал свою 1000-мильную поездку и на пароходе вдоль побережья Черного моря вернулся в Константинополь, откуда поспешил поездом вернуться в Лондон, чтобы начать работу над новой книгой, прежде чем события его настигнут. Книга «Верхом через Малую Азию» оказалась куда более антирусской, чем предыдущая. В апреле 1877 года, когда он еще над ней работал, до Лондона дошли вести, что русские объявили Турции войну и начали наступление на Константинополь через Балканы, одновременно вторгшись в Восточную Анатолию.

  Написанная с типичным британским оптимизмом и пропитанная антирусскими настроениями, новая книга Барнаби — на этот раз о войне за Константинополь — произвела небывалый фурор, завоевала широкий круг читателей и выдержала семь переизданий. А ее автор якобы нейтральным наблюдателем отправился на передней край балканского конфликта, где стал неофициальным командиром турецкой бригады, сражавшейся против его недавних спутников — казаков. Однако, достигнув назначенной самому себе цели взбудоражить антирусские и протурецкие настроения у себя на родине, Барнаби тем самым оказался за пределами данного повествования.

 

* * *

  «Если русские возьмут Константинополь, королева будет так оскорблена, что, наверное, сразу отречется от престола». Так писала королева Виктория лично Дизраэли, убеждая его быть смелее. Принцу Уэльскому она заявляла:

  «Я не думаю, что обойдется без схватки с… этими отвратительными русскими… что состоятся какие-либо соглашения или что мы когда-либо станем друзьями! Они будут всегда нас ненавидеть, а мы никогда не сможем им доверять». Ее симпатии поддерживали массы, хотя лишь немногие имели ясное представление насчет того, где находятся Болгария или Герцеговина, не говоря уже о каком-либо понимании связанных с этим проблем. Но их настроение было прекрасно подытожено в словах джингоистской [ультра-националистической, ультра-имперской] песенки, которая тогда делала в мюзик-холлах приличные сборы. Вот, например, в таких:   

Мы не хотим сражаться,

Но, родины сыны,

Готовы в бой солдаты, готовы корабли,

Не пожалеем денег, не пожалеем сил

И русскому медведю дорогу преградим.

Дух бриттов реет гордый,

Константинополь, будь свободным!

       

  Вопреки всем ожиданиям, российское наступление на столицу Оттоманской империи развивалось медленно. Целых пять месяцев этому способствовала доблестная и решительная защита турками их цитадели Плевна в Болгарии, которая стоила наступающим 35 000 жизней, а румынам, которых уговорили присоединиться к русским, свыше 5000. На востоке, несмотря на первые успехи, российские войска на Кавказе сталкивались с гораздо более жестоким сопротивлением, чем ожидал Санкт-Петербург. Не ожидали там и националистических восстаний мусульманских племен у себя за спиной. Однако наконец турецкое сопротивление было сломлено, и в феврале 1878 года российские армии стали у ворот Константинополя. Похоже, давняя мечта русских становилась былью… И тут в Дарданеллы вошел британский средиземноморский флот. Это было прямое предупреждение русским, указание на возможное дальнейшее развитие событий. Война теперь казалась неизбежной.

  Тем временем, предугадав такую возможность, генерал Кауфман собрал в Туркестане тридцатитысячную армию, самую крупную из когда-либо развернутых в Средней Азии. Если бы началась война, он предполагал через Афганистан прорваться в Индию. Одновременно он послал в Кабул крупную военную делегацию во главе с генерал-майором Николаем Столетовом, чтобы заручиться афганским содействием против англичан. Кабул был идеальным трамплином для нападения, а Хайберское ущелье — лучшим местом для вторжения. Перед силами вторжения, состоящими из российских и афганских отрядов, шли бы прокладывающие путь секретные агенты. Их предполагалось снабдить золотом и другими стимулами. Кауфман был убежден, что индийский народ созрел для восстания и что едва станет известно о приближении большой русско-афганской армии освободителей, бочонок с порохом взорвется. Если бы план Кауфмана осуществился, совместный российско-афганский удар по Индии означал бы для британцев полный кошмар.

  В конце концов, к огромному разочарованию «ястребов» с обеих сторон, царь Александр отступил перед угрозой новой войны с Британией. Российские армии стояли в двух днях пути от Константинополя, когда между русскими и турками было поспешно заключено перемирие. Болгария получала независимость от Оттоманской империи, а русские — обширные пространства Восточной Анатолии. Британия немедля воспротивилась, опасаясь, что Болгария станет простым сателлитом Санкт-Петербурга и обеспечит русским прямой сухопутный маршрут к Средиземноморью. Как и угрожающее расположение их войск под Константинополем, это позволило бы им во время возможной войны угрожать Индии. Таким образом, несмотря на окончание военных действий между Россией и Турцией, угроза войны между Россией и Британией не уменьшилась. Несмотря на то что Британии удалось найти общий язык по проблеме Болгарии с Австро-Венгрией, чтобы вынудить царя убрать русские войска из-под Константинополя, из Индии на Мальту был переброшен семитысячный британский корпус. В конце концов, однако, кризис удалось уладить, не прибегая к войне. В июле 1878 года на Берлинском конгрессе спорное соглашение было пересмотрено к удовлетворению всех главных стран, кроме России. Царь под сильным давлением согласился вывести свои войска в обмен на некоторые территориальные приобретения за счет турок. Султан, со своей стороны, вернул себе две трети потерянных в этой войне территорий. Британцы заняли Кипр, австрийцы приобрели Боснию и Герцеговину. Санкт-Петербург же только наблюдал, как плоды так дорого доставшейся победы расхищались другими европейскими странами, причем ключевую роль тут играла Британия.

  Однако эта неудача не могла остаться полностью неотомщенной. Хотя после исчезновения опасности войны с Британией запланированное вторжение Кауфмана в Индию отменили, тем не менее он решил продолжить миссию в Кабул. Отчасти это вызывалось тем, что Кауфман видел в этом возможность доставить британцам крупные неприятности. А вместе с тем он получал возможность исследовать места вероятного вторжения — в случае, если когда-либо возникнет необходимость вернуться к прежнему плану. Весть о том, что российская миссия направляется к афганской столице, шпионы принесли в Индию в то время, когда Берлинский конгресс еще не закончился. Как полагают, эмир Шер Али попытался убедить русских повернуть обратно, но Кауфман заявил, что слишком поздно отзывать назад его людей и что он будет лично отвечать за их безопасность и за их сердечный прием. На запрос британцев относительно миссии российское Министерство иностранных дел опровергло информацию о ней, упорно утверждая, что такой визит даже не планируется. В очередной раз Санкт-Петербург клялся в одном, в то время как Ташкент делал совершенно другое.

  Вице-король лорд Литтон к тому времени отлично знал правду и был взбешен очевидным двуличием Шер Али. Эмир, неоднократно отказывавшийся принимать британскую миссию для обсуждения отношений между двумя странами, теперь тайно приветствовал русских! Вице-король совершенно не учитывал степень давления русских на афганского правителя, пребывавшего в состоянии глубокой депрессии после смерти любимого сына. Кауфман предупредил, что, если эмир не согласится на договор о дружбе с русскими, они активно поддержат его племянника и претендента на трон Абдур Рахмана, жившего в то время в Самарканде под их защитой. Больше опасаясь нажима со стороны России, чем со стороны Британии, Шер Али был вынужден уступить. Выполнив свою задачу и оставив некоторых подчиненных для отработки деталей, генерал Столетов 24 августа отправился из Кабула в Ташкент. Перед отъездом он предостерег эмира от приема любых британских миссий, одновременно пообещав ему в случае необходимости поддержку тридцатитысячной русской армии.

  В это время лорд Литтон с телеграфного одобрения Лондона решил направить миссию в Кабул, в случае необходимости применяя силу. Возглавлять ее был назначен генерал сэр Невилл Чемберлен, старый пограничник, известный превосходными личными отношениями с эмиром. Его должен был сопровождать старший политический советник майор Луи Каваньяри с эскортом в 250 солдат из Корпуса разведчиков — точно таким же количеством людей, как у генерала Столетова. 14 августа вице-король написал эмиру, сообщая о намерении направить в Кабул делегацию и испрашивая охранное свидетельство на путь от границы. Послание осталось без ответа. Тогда Чемберлен дал приказ двигаться ко входу в Хайберское ущелье. Оттуда майор Каваньяри с небольшим эскортом выехал вперед к ближайшему афганскому посту и попросил выдать разрешение на въезд в страну. Однако офицер — начальник поста — заявил, что получил приказ в случае необходимости препятствовать движению миссии даже силой оружия, и не будь Каваньяри ему старым другом, он бы уже открыл огонь по нему и его отряду как по нарушителям границы.

  Возмущенный отказом эмира, лорд Литтон стал убеждать кабинет министров не тратить времени впустую и санкционировать немедленное объявление войны. Но в Лондоне решили, что сначала эмиру следует предъявить окончательный ультиматум. В нем эмира предупреждали, что, если до конца дня 20 ноября он не извинится в полной мере за свой неучтивый отказ от приема британской миссии, при том, что миссия российская была радушно принята, против него немедленно начнутся военные действия. Неразбериху усилило российское Министерство иностранных дел, которое прежде отрицало всякие сведения о миссии Столетова. Теперь там придумали совершенно неудовлетворительное объяснение, упорно утверждая, что миссия Столетова — всего лишь визит вежливости, никоим образом не противоречащий прежним гарантиям по Афганистану, лежащему вне их сферы влияния. Это немного смягчило опасения Литтона, что русские в Афганистане их опередили и что Британию одурачили.

  Ко времени истечения срока ультиматума 20 ноября никакого ответа от Шер Али получено не было. На следующий день три колонны британских войск начали наступление на Кабул. Через десять дней прибыло послание эмира, согласного на прибытие британской миссии, но оно не содержало извинений, требуемых вице-королем. Как бы там ни было, оно опоздало — вторая афганская война уже началась. Литтон настроен был преподать эмиру такой урок, который тот не скоро забудет, и в то же время совершенно ясно показать Санкт-Петербургу, что никаких конкурентов в Афганистане Британия не потерпит.

 

Кровавая баня в Бала Хиссаре

  Едва только наспех собранная тридцатипятитысячная британская армия в трех местах пересекла границу Афганистана, события стали развиваться с головокружительной быстротой. Первой задачей британцев был захват Хайберского ущелья, Джалалабада и Кандагара, и после нескольких коротких, но жестоких боев она была решена. При известии о британском вторжении эмир поспешил обратиться к генералу Кауфману, прося срочно прислать обещанных, как он полагал, 30 000 солдат. Но к его тревоге и огорчению, ему ответили, что это невозможно из-за зимы, и посоветовали вместо этого заключить с агрессорами перемирие. В то время как британцы укрепляли свои позиции в ожидании дальнейших распоряжений из Калькутты, доведенный до отчаяния эмир решил лично посетить Санкт-Петербург, чтобы обратится с просьбой о помощи к царю, а заодно и к другим европейским державам. Но сначала он освободил своего старшего сына Якуб Хана, которого держал под домашним арестом, и назначил его регентом, поручив вести борьбу с англичанами. Затем в сопровождении последнего российского офицера из миссии генерала Столетова он отправился на север. Но, добравшись до российской границы, Шер Али отказался следовать указаниям Кауфмана; особенно тяжело он пережил необходимость подписать договор о дружбе, на чем настоял генерал. Впрочем, оказание помощи это не ускорило. Шер Али понял, что русские его предали, британцы наступали, а обратиться больше было не к кому. Дух и здоровье эмира надломились. Отказавшись от пищи и лекарств, в феврале 1879 года он умер в Балхе.

  Через несколько дней британцы получили от Якуб Хана сообщение, что его отец «покинул свою бренную оболочку и, следуя велению голоса Великого Судии, поспешил к Земле Божественного Милосердия». Воцарившись на троне, Якуб Хан, который долго выступал против отца, предложил обеим сторонам шанс пересмотреть ситуацию. Британцам скоро стало очевидно, что новый эмир не пользуется искренней поддержкой племенных вождей и потому стремится вести переговоры, от которых так непреклонно отказался его отец.

  Выразив Якуб Хану соболезнования британского правительства по поводу кончины его отца, Каваньяри вслед за этим направил послание, содержавшее условия окончания войны и вывода британских войск из его королевства. Условия были довольно жесткими, включая передачу эмиром Лондону контроля над афганской внешней политикой, его согласие на размещение британских миссий в Кабуле и в других городах и уступку Британии некоторых территорий, примыкающих к индийской границе, включая Хайберское ущелье. Вторжение и так в общем было приостановлено, поскольку из-за жестокого сопротивления местных племен, суровой зимы, широкого распространения болезней и плохого транспорта британское командование считало дальнейшее продвижение слишком трудным. Но эмир знал, что с началом весны взятие англичанами Кабула при поддержке из Индии станет только вопросом времени. После долгого интенсивного торга он согласился на большинство британских требований. Взамен он получил гарантию защиты от русских, от столь же жадных соседей-персов и ежегодную субсидию в 60 000 фунтов стерлингов.

  Соглашение было подписано эмиром в селении Гандамак, где за сорок лет до этого остатки злополучного кабульского гарнизона оказали афганцам последнее доблестное сопротивление. При этом Якуб Хан и его главнокомандующий прибыли довольно бестактно выряженными в российские мундиры. К возмущению большинства афганцев, 26 мая соглашение было подписано. По Гандамакскому соглашению Каваньяри, насколько известно, должен был отправиться в Кабул как первый британский резидент со времен убийства трагической зимой 1841 года сэра Александра Бернса и сэра Уильяма Макнагтена. Лорд Литтон был восхищен итогами кампании. Жесткие меры дали ожидаемые результаты, включая отъезд последних русских из Кабула и демонстрацию афганцам, чего стоили обещания Кауфмана. В Лондоне и Калькутте не скупились на взаимные поздравления. Королева Виктория, которая весьма внимательно следила за центральноазиатскими и индийскими делами, была особенно довольна, что ей удалось так лихо обойти царя Александра. Каваньяри, сына одного из наполеоновских генералов и, возможно, одного из самых выдающихся офицеров-пограничников того времени, в награду за успешное ведение переговоров посвятили в рыцари, дав ему тем самым необходимый статус для новой тонкой роли при дворе Якуб Хана. Но не все были настолько уверены в соглашении, которое он заключил с пользующимися дурной славой вероломными афганцами. Некоторые чувствовали, что эмир слишком легко принял британские требования. Они помнили предательство, не говоря уже о бедствии, которым после подобных же российских интриг в Кабуле кончилось последнее вмешательство Индии в афганские дела. «Всех их перебьют», — заявил после известия о назначении Каваньяри бывший вице-король сэр Джон Лоуренс. Впрочем, на фоне общей эйфории подобные предупреждения прошли незамеченными.

  В ночь перед отъездом сэра Луи Каваньяри в Кабул его пригласили на обед к кавалеру креста Виктории генералу сэру Фредерику Робертсу, который также получил дворянский титул за успешную кампанию, но питал серьезные сомнения относительно отправки миссии. Робертс намеревался предложить тост за Каваньяри и его небольшую команду, но не смог этого сделать из-за опасений за их безопасность. Он знал, что на следующий день они уезжают. «Мое сердце сжалось, — записал он впоследствии, — когда я сказал Каваньяри „до свидания“. Мы уже разошлись было на несколько ярдов, но тут вдруг повернули обратно, еще раз обменялись рукопожатием и расстались навсегда». Несмотря на тревогу друзей и коллег, Каваньяри был уверен, что сможет преодолеть любые возможные трудности. По собственной инициативе он ограничился скромным эскортом из пятидесяти пехотинцев и двадцати пяти кавалеристов — все из Корпуса разведчиков. Командовал ими лейтенант Уолтер Гамильтон, который получил Крест Виктории за недавнее сражение в Хайберском ущелье. Собственный штат Каваньяри состоял из двух европейцев, секретаря и врача из индийской армии.

  Совершив нелегкий переход, миссия 24 июля 1879 года достигла афганской столицы. Хотя атмосфера была непростая, приняли их хорошо. Прозвучал артиллерийский салют, афганский военный оркестр предпринял попытку исполнить «Боже, храни Королеву», а самого Каваньяри провезли по столице верхом на слоне. Затем его самого и свиту проводили в резиденцию, которая была подготовлена для них в Бала Хиссаре, неподалеку от дворца эмира. Несколько недель все шло неплохо, но потом Каваньяри сообщили, что крупное афганское войсковое соединение, завершив службу в Герате, прибыло в Кабул. Солдаты, обозленные трехмесячной задержкой жалованья, пришли, по слухам, в еще большее негодование, обнаружив присутствие в столице британской миссии. Афганские чиновники всерьез советовали Каваньяри и его людям не рисковать и не появляться вне стен Бала Хиссара, поскольку ожидались беспорядки. 2 сентября сэр Луи послал сообщение, которое заканчивалось словами: «Все в порядке». Это была последняя весточка от миссии.

 

* * *

  В то время как Калькутта с тревогой ждала дальнейших вестей из Кабула, Санкт-Петербург пытался восстановить свой авторитет в Центральной Азии, сильно подорванный поспешным отъездом из Афганистана русской миссии и неутешительными итогами недавней войны с Турцией. Результаты оказались разочаровывающими. Кашгар, который довольно долго присматривался, внезапно вместе с остальной частью Синьцзяна вернулся под правление Китая. После многих лет промедления император наконец двинул войска против Якуб Бека и направил крупную армию на запад с приказом вернуть утраченные территории. Войскам, чье неторопливое продвижение было связано с посевом и сбором урожая собственных зерновых, понадобилось три года, чтобы достичь цели. Заслышав об их приближении, Якуб Бек поспешно собрал семнадцатитысячную армию и двинул ее на восток, навстречу китайцам. Но на сей раз более многочисленные войска противника его опередили. Армия была разгромлена, а самому ему пришлось бежать в Кашгар. Там в мае 1877 года, к облегчению его подданных, он умер. Одни говорили, что от страха, другие — что от яда. Как бы там ни было, к декабрю того же года Кашгар снова вернулся в руки императора, и теперь три мощные империи — Британия, Россия и Китай — нос к носу столкнулись в центре Памира. Область Или и ее главный город Кульджа остались за Россией. Русским, и особенно архитектору среднеазиатской империи царя Кауфману, следовало хорошенько запомнить беглеца, удравшего из Кашгара от их плена. Однако их внимание отвлекли дальнейшие осложнения. Во время недавней войны с Турцией планы Кауфмана относительно дальнейшей экспансии были временно заморожены, а его энергия была направлена на подготовку сил для вторжения в Индию. Операция не состоялась, и все же, по крайней мере, «ястребам» в Лондоне и Калькутте было очевидно, что российские амбиции в Центральной Азии все еще далеко не удовлетворены. Знаменательно, что, как заметил Барнаби, на самых последних картах их страны южную границу просто не изображали… Когда непосредственная угроза войны с Британией постепенно исчезла, стало очевидно, что планируются новые шаги. Осенью 1878 года российский офицер полковник Г. Л. Гродеков, тщательно изучая маршрут, проехал из Ташкента через Самарканд и Северный Афганистан в Герат. В Герате он обстоятельно обследовал городские укрепления и по возвращении доложил, что жители Герата стремятся под российскую руку. В то же самое время другие российские военные путешественники, исследователи и разведчики были заняты изучением пустыни Каракум и Памира. Дальневосточный полковник Николай Пржевальский, сопровождаемый эскортом казаков, пытался с севера достигнуть тибетской столицы Лхасы.

  Такое возобновленние российской активности вряд ли могло умиротворить тех, кто отвечал за оборону Индии. 9 сентября 1879 года Санкт-Петербург осуществил первое после аннексии Коканда (четыре года назад) наступление в Средней Азии. На сей раз русские атаковали крупную туркменскую крепость Геок-Тепе на южном краю пустыни Каракум, примерно на полпути между Каспийским морем и Мервом. Их цель состояла в том, чтобы захватить эту дикую ничейную область, укрепляя таким образом свой южный фланг от Красноводска до Мерва. В конечном счете вдоль него планировали построить железную дорогу, соединявшую Бухару, Самарканд и Ташкент. Но русские не предвидели ни сопротивления, которое оказали регулярной армии толпы плохо руководимых и необученных туземных племен, ни воинственности туркменов. Русские полагали, что артиллерийский обстрел огромной глинобитной крепости заставит ее сдаться. Но как только они проявили нетерпение, прекратили канонаду и, уверенные в скорой победе, бросили на штурм пехоту, туркмены, сражающиеся за свою жизнь, бросились на значительно уступающих числом русских и обратили их в бегство. С большим трудом русским удалось отбиться от преследования и отступить через пустыню к Красноводску. Это было самое тяжелое поражение русских в Средней Азии, начиная со злополучной Хивинской экспедиции 1717 года. Оно нанесло жестокий удар по российскому военному престижу и погубило карьеру командовавшего войсками генерала, который с позором возвратился в Санкт-Петербург. Однако дурные новости в том месяце были не только у русских — на четыре дня раньше британцы получили точно такой же сигнал тревоги.

 

* * *

  Первым узнал о нем генерал сэр Фредерик Робертс в Симле. Рано утром 5 сентября его разбудила жена, сообщившая, что вокруг дома мечется посыльный со срочной телеграммой в поисках кого-нибудь, кто может за нее расписаться. Робертс разорвал конверт. Новости, которые в нем содержались, ужасали. Туземный агент, посланный Каваньяри из Кабула, чуть живой добрался до границы и сообщил, что резиденцию атаковали три мятежных афганских полка. Когда курьер покидал Кабул, британцы еще держались. Ничего больше известно не было. Случилось то, чего боялся Роберте и о чем предупреждал Лоуренс. Сильно огорчив сообщением о телеграмме вице-короля, который так рьяно поддерживал отправку Каваньяри, Роберте телеграфировал на самый близкий к Кабулу пограничный пост и приказал, не жалея сил и денег, выяснить, что произошло в афганской столице.

  Долго ждать не пришлось. В этот же вечер он узнал, что резиденцию штурмовали мятежники и что все, кто там был, после отчаянного, но безнадежного сопротивления были перебиты. В действительности несколько охранников, находившихся в момент атаки в другой части города, уцелели, и от них стали известны подробности, позволившие воссоздать картину последних часов миссии. Подстрекаемые муллами, недовольные солдаты направились к Бала Хиссару требовать от эмира свои деньги. Там они насмехались над своими коллегами из кабульского гарнизона за их поражения от «неверных британцев» в ходе недавней кампании. Чтобы успокоить войска, эмир приказал выдать плату за один месяц, но этого оказалось недостаточно, чтобы их удовлетворить. Тогда кто-то предложил получить остальное с Каваньяри, который, как известно, хранил деньги в резиденции, расположенной всего в 250 ярдах. Когда тот отказался хоть что-нибудь дать, здание начали забрасывать камнями. Тех, кто попытался силой пробиться вперед, охрана встретила огнем. Поклявшись отомстить, рассвирепевшие афганцы кинулись к своим баракам и вернулись к резиденции с оружием. Такую осаду здание долго выдержать не могло. Это мало чем отличалось от почти аналогичной резни, жертвой которой сорок лет назад пал сэр Александр Бернс. Окруженная другими домами, с которых можно было вести огонь по ее защитникам почти в упор, резиденция представляла собой просто кучку огражденных забором одноэтажных зданий.

  Эскорт под командой лейтенанта Гамильтона сумел сдерживать нападавших большую часть дня. Учитывая, что дворец эмира был совсем близко, там вряд ли могли не слышать стрельбу или шум. Кроме того, к эмиру были отправлены трое посыльных с просьбой о немедленной помощи. Первых двух убили, но третий добрался. И все же Якуб Хан не сделал никакой попытки ни вмешаться, ни полностью расплатиться со своими отрядами. До сих пор его роль в деле остается сомнительной. Для предположения, что он был не в силах управлять разъяренными войсками и боялся, что при попытке вмешательства те обратят свою ярость и против него, нет реальных доказательств. Тем временем схватка вокруг резиденции стала еще ожесточеннее. Сэр Луи Каваньяри, храбро возглавивший вылазку с целью отогнать нападавших и очистить пространство вокруг основного здания, был убит. Затем афганцы подвезли две небольшие полевые пушки и открыли из них яростный огонь. Гамильтон немедленно атаковал их и захватил обе пушки прежде, чем они смогли нанести серьезный ущерб. В этой вылазке был смертельно ранен врач миссии. Несмотря на несколько попыток, защитники не смогли под ураганным огнем перетащить пушки на позицию, откуда можно было бы вести огонь по нападавшим.

  В течение нескольких часов лейтенант Гамильтон и те, кто остался в живых из семидесяти человек эскорта, продолжали сопротивление, хотя к тому времени несколько надворных построек уже горели. Наконец часть афганцев по лестницам сумела вскарабкаться на крышу главного здания резиденции, которое защитники готовились превратить в свой последний оплот. Вскоре после бешеной рукопашной и Гамильтон, и его компаньон-европеец, секретарь миссии, были убиты. Осталась только дюжина сипаев из Корпуса разведчиков, которые все еще продолжали сражаться. Афганцы предложили индусам сложить оружие и сдаться, заявляя, что не хотят причинять им вреда, что вся их ярость направлена против англичан. Игнорируя это предложение, индусы во главе с одним из своих офицеров бросились в последнюю отчаянную атаку и погибли все до единого. Как было установлено позднее, в течение двенадцатичасового сражения из числа нападавших погибло не менее 600 человек. «Летопись какой армии и какого полка может показать более яркий образец храбрости, чем то, что совершила эта маленькая группа разведчиков, — говорилось в официальном заключении следствия. — Своим подвигом они снискали вечную славу не только в полку, но и во всей британской армии». Надо сказать, что и прежде были индийские войсковые части, достойные Креста Виктории, но их не представляли к награде. Теперь к длинному списку славных сражений на полковых знаменах разведчиков добавились эти два слова: «Резиденция, Кабул».

  Через несколько часов после подтверждения известий о резне генерал Робертс с приказом о скорейшем марше на афганскую столицу был уже на пути к границе, чтобы принять командование поспешно собранными карательными силами. Одновременно другим частям было приказано вновь занять Джалалабад и Кандагар, которые только что вернули афганцам согласно заключенному в Гандамаке договору. Эмир тем временем поспешил отправить вице-королю депешу с глубочайшими сожалениями о случившемся. Узнав же о британском наступлении на столицу, он послал главу своего правительства, чтобы остановить Робертса и упросить его не продвигаться дальше, гарантируя, что лично покарает ответственных за нападение на миссию и смерть Каваньяри и его спутников. Но Робертс был убежден, что эмир просто пробовал протянуть до начала зимы и дать своим людям время организовать сопротивление. Поблагодарив эмира за предложение, Робертс ответил: «После недавнего происшествия великая британская нация не удовлетворится, если британская армия не войдет в Кабул и там не поможет Вашему Величеству назначить такие наказания, каковые столь ужасные и трусливые действия заслуживают. Потому наступление будет продолжаться, как приказано вице-королем, чтобы гарантировать личную безопасность Вашего Величества и помочь Вашему Величеству в восстановлении мира и порядка в столице».

  В начале октября, преодолев некоторое сопротивление, Робертс достиг Кабула. Почти сразу же он посетил место, где погиб Каваньяри со своими людьми. «Стены резиденции, сплошь покрытые частыми пулевыми пробоинами, дали ясное представление о характере нападения и длительности сопротивления, — записал он. — Все этажи были залиты кровью, и среди тлеющих углей пожара мы нашли множество человеческих костей». Генерал приказал немедленно начать поиск останков жертв, но никаких других следов найти не удалось. Следующие действия решали две задачи следствия. Во-первых, надо было определить, сыграл ли эмир какую-нибудь роль в резне, а во-вторых, надо было установить ее главарей и основных участников. Вопрос о роли Якуб Хана окончательно решен не был, хотя эмира обвинили в том, что он был «преступно безразличен» к судьбе миссии. Тогда Якуб Хан объявил об отречении от престола, заявив, что предпочтет быть скромным газонокосильщиком в британском лагере, чем пытаться управлять Афганистаном. В конце концов ему назначили пенсию и отправили со всем семейством в изгнание в Индию.

  Стремясь отдать убийц под суд, Роберте назначил награду за информацию, которая укажет на преступников. Это, конечно, послужило для некоторых поводом к сведению старых счетов. В результате на основании очень сомнительных доказательств было осуждено множество людей. Однако другие, вроде городского старшины Кабула, который с триумфом нес через город голову Каваньяри, были, несомненно, виновны. Всего на виселицы, установленные саперами Робертса внутри Бала Хиссара над тем местом, где безуспешно боролись за свои жизни Каваньяри и его товарищи, отправились около сотни афганцев. Утром дня казни большая толпа в грозном молчании смотрела вниз с окружающих стен и крыш, в то время как британские солдаты караулили осужденных с винтовками с примкнутыми штыками. «Перед развалинами резиденции, — записал офицер проводников, — длинная мрачная шеренга виселиц. Под ними со связанными руками и ногами и под усиленной охраной выстроилась шеренга приговоренных. Последовал сигнал, и на виселицах закачались те, кто еще недавно были людьми. Это — главари… которых повесили на месте их бесчестья».

  По поводу жестоких методов Робертса на родине разгорелась горячая полемика, и он сам стал объектом повсеместной критики. Фактически он действовал столь беспощадно по указке лорда Литтона, который советовал перед его отъездом: «Есть некоторые вещи, которые вице-король может одобрить и защитить, когда они уже совершены, но которые генерал-губернатор в Совете приказать не может». Литтон даже рассматривал возможность сжечь Кабул дотла, хотя позже от этой идеи отказался. Среди первых критиков Робертса была газета «Таймс оф Индия», которая заявляла: «Достойно сожаления, что повесили многих невинных людей, в то время как относительно степени их вины решение он принимал единолично». Через четыре дня не менее уважаемая «Френд оф Индия» утверждала: «Мы боимся, что генерал Робертс нанес нации серьезный ущерб, уронив репутацию нашего правосудия в глазах Европы». Другие газеты предупредили, что Роберте оказался, по словам одной из них, «сеятелем семян ненависти». Конечно, неприятности не заставили себя ждать. Наступившее Рождество не только серьезно угрожало британскому гарнизону в Кабуле, но и было зловещим напоминанием о том, что последовало в 1841 году за убийством сэра Александра Бернса.

  Разгоряченные своей ненавистью к британцам, а возможно, и поощренные слухами, что 20-тысячные российские силы спешат оказать им помощь и поддержку, множество племен начало продвигаться к Кабулу с севера, юга и запада. Их возглавлял 90-летний мусульманский богослов, который объявил священную войну против неверных. Узнав об этой угрозе, Робертс решил опередить афганцев, рассеяв их прежде, чем они объединятся для нападения на Кабул. В отличие от старого генерала Элфинстона, чья профессиональная некомпетентность и промедление привели в 1842 году к катастрофе, Робертс был бравый вояка, действительно выдающихся способностей (как говорили, лучший со времен Веллингтона), который получил Крест Виктории за подавление индийского мятежа. Однако с самого начала он серьезно недооценил численность надвигающегося врага и в результате не сумел его разгромить или рассеять. К этому времени после ряда необъясненных взрывов в Бала Хиссаре, которые едва не уничтожили крепость, британский гарнизон численностью в 6500 человек был расквартирован в военных городках, которые Шер Али построил для своих собственных войск за пределами столицы. Там в декабре 1879 года британцы собрались с духом для отчаянной атаки на объединенные афганские войска, численность которых, как считают, достигала 100 000 вооруженных туземцев.

  На сей раз, несмотря на реальное подавляющее превосходство афганцев в численности, Робертс имел много козырей. Мало того, что его отряды были отлично обучены и обстреляны, они были также вооружены самыми новейшими винтовками, заряжаемыми с казенной части, и двумя пулеметами Гатлинга, которые могли вести убийственный огонь по любому, кто приближался к британским позициям. Кроме того, у него была дюжина 9-фунтовых полевых пушек и восемь 7-фунтовых горных пушек, в то время как у афганцев никакой артиллерии не было. Кроме того, он имел достаточно боеприпасов, чтобы продержаться в течение четырех месяцев, и собрал достаточно продовольствия и топлива, чтобы пережить долгую афганскую зиму. Чтобы лишить врага преимущества, которое давала темнота, имелись эффективные осветительные артиллерийские снаряды. Наконец, благодаря одному из шпионов Робертс точно знал, когда и как афганцы собираются напасть. Так что рано утром 23 декабря весь британский гарнизон стоял, держа пальцы на спусковых крючках и всматриваясь во тьму окружающей равнины.

  Внезапно за час до рассвета на британские позиции волна за волной с криками ринулись воины афганских племен во главе с готовыми на самоубийство мусульманскими фанатиками, известными как гхазис. Всего, по оценке Робертса, их было примерно 60 000. К изумлению афганцев, вспыхнули осветительные артиллерийские снаряды и осветили поле битвы, сделав белые одеяния и тюрбаны удобными целями для британской пехоты и стрелков. Но натиск был силен, и поначалу из-за явного перевеса в численности атакующие афганцы сумели подобраться опасно близко к стене периметра, но их отогнали прежде, чем они смогли прорваться. После четырех часов жестокой и безжалостной схватки, когда вокруг британских позиций скопились груды трупов афганцев, азарт атакующих начал спадать. Поняв, что надежды на победу потеряны, некоторые из вождей племен со своими воинами пустились наутек. Наконец, преследуемые разъяренной конницей Робертса, остатки сводной афганской армии повернули и отступили к холмам. К полудню сражение было закончено. Афганцы потеряли по крайней мере 3000 человек, британцы только 5.

  Но хотя схватка за столицу была решительно выиграна, война все еще была далека от окончания. Пока британцы оставались в Афганистане, а страна была без руководства, любые надежды относительно восстановления мира оставались слишком отдаленными. Столь же отдаленными были надежды Британии использовать Афганистан как оплот против российского вторжения в Индию. Все, в чем преуспел Литтон, только восстановило против британцев каждого афганца. Но в тот самый момент, когда вице-король отчаянно пытался найти выход, появилось подходящее решение, хотя и с абсолютно неожиданной стороны.

 

* * *

  Абдур Рахман, внук великого Дост Мохаммеда и племянник покойного Шер Али, уже двенадцать лет жил в изгнании в Самарканде под защитой генерала Кауфмана и на содержании царя. Афганистан ему пришлось оставить после того, как Шер Али захватил трон, законным наследником которого после смерти деда был Абдур Рахман. Уверенный, что «Шер Али у него более или менее в кармане » (и бумаги, найденные Робертсом в Кабуле, это подтверждали), Кауфман спокойно терпел такое положение дел. Но смерть Шер Али и новая агрессивная политика Британии в Афганистане все изменили. Вознамерившись опередить англичан и посадить на пустующий трон своего собственного кандидата, Кауфман теперь убеждал Абдур Рахмана немедленно вернуться домой и предъявить свои законные права. Так что в феврале 1880 года в сопровождении небольшой группы сторонников, вооруженных новейшими российскими винтовками (не говоря уже об обещаниях дальнейшей помощи, если потребуется), Абдур Рахман пересек Оксус в Северном Афганистане.

  До Робертса в Кабуле вскоре долетела весть о его приближении, а затем пришли и сообщения, что северные племена быстро стекались под знамена направлявшегося на юг Рахмана. Внезапное появление на сцене нового претендента на трон требовало от Лондона и Калькутты быстрых решений. Начали срочно обсуждаться британские планы по поводу будущего Афганистана. Вопрос о постоянной дислокации оккупационной армии неминуемо означал огромные жертвы и затраты и был исключен. Решение состояло в том, что страну следовало разорить, затрудняя таким образом русским или любому другому потенциальному врагу управление ею. Но прежде следовало решить, кто должен править в Кабуле, если оттуда будет выведен британский гарнизон. Пока это не было решено, генералу Робертсу с его войсками, очевидно, придется остаться вместе со всеми прежними целями и намерениями в отношении захвата трона. Кауфман явно ставил на Абдур Рахмана, которого считал способным завоевать надежную поддержку масс и в конечном счете собрать достаточно сил, чтобы изгнать британцев. Это стало бы эффективным поворотом в судьбе Афганистана или, во всяком случае, поставило бы страну в зависимость от России. Примерно так рассуждал Кауфман.

  На этот раз, однако, англичане проявили по отношению к Афганистану необычайную изворотливость. На первый взгляд Абдур Рахман был протеже России, чье требование отдать ему трон представляло серьезную угрозу защите Индии. Но куда вероятнее, рассуждали политики, что в глубине души Абдур Рахман деятель не прорусский, не антибританский, а проафганский. И если вместо противостояния его притязаниям на трон его пригласить, то таким образом можно переиграть Кауфмана. Из всего, что было известно про Абдур Рахмана, оказалось, что он единственный афганский лидер с достаточной харизмой и индивидуальностью, необходимыми чтобы управлять и объединять этот беспокойный народ. Кроме того, видя, как русские не раз обманывали его предшественников, несмотря на заманчивые обещания, он мог бы предпочесть в будущем обращаться за защитой или помощью к британцам. Поэтому было решено предложить трон Абдур Рахману. Прошли переговоры, и соглашение было достигнуто. В соответствии с ним англичане покидали Кабул, оставляя своим единственным представителем агента-мусульманина. Абдур Рахман обязался не поддерживать никаких отношений с любой иностранной державой, кроме Британии, которая, со своей стороны, обязалась не вмешиваться в дела на всей его территории. 22 июля 1880 года на специальном торжестве в местности к северу от Кабула 40-летний Абдур Рахман был публично объявлен эмиром, но отложил церемониальный въезд в свою столицу на более позднее время. Ему следовало показать твердость и умение править в роли надежного соседа англичан, а не их лакея.

  Его собственное положение, однако, все еще оставалось небезопасным. Он управлял лишь окрестностями Кабула и некоторыми северными районами. На большей части остального Афганистана все еще продолжалась смута, и его восшествие на престол не было бесспорно признано. Кроме того, он не осмеливался выказывать дружественные чувства к англичанам, которые посадили его на трон, чтобы, подобно шаху Шуджаху, не быть обвиненным в несамостоятельности и в том, что держится у власти силой их штыков. «Я не мог выказать свою дружбу публично, — писал он годы спустя, — потому что мои люди были невежественны и фанатичны. Если бы я выказал любую склонность к англичанам, мои люди назвали бы меня неверным, который „снюхался“ с неверными». Его козырной картой, однако, был факт ухода британцев, и он не стеснялся показать своим людям, что это происходило благодаря ему. На самом деле англичане сами, причем с немалым облегчением, передавали Абдур Рахману контроль над Кабулом. Кроме того, произошли два события, ускоривших необходимость быстрого отхода.

  Одно из них — смена правительства в Британии. Тори в значительной степени из-за своей позиции в афганском кризисе потерпели полное фиаско, а к власти после шести лет пребывания в оппозиции вернулись либералы Гладстона. Лорд Литтон, которого вице-королем назначил Дизраэли, ушел, сопровождаемый уничижительной критикой Гладстона, и был заменен лордом Рипоном, бывшим лордом-президентом Совета Индии. Решение эвакуировать войска было принято как раз перед отставкой правительства тори, но либералы дали торжественное обещание полностью отказаться от «наступательной политики» Дизраэли. Гладстон верил в русскую угрозу Индии, которая на самом деле была преувеличена, несмотря на обличающие на первый взгляд доказательства махинаций Кауфмана, обнаруженные Робертсом в Кабуле. Но «наступательная политика», по убеждению Гладстона, просто спровоцирована русскими, которые паникуют ничуть не меньше. Он также отказался публиковать подробности секретной переписки Кауфмана с Шер Али или подписанного ими соглашения, чтобы не создавать лишних проблем в то время, когда англо-российские отношения временно стабилизировались. Когда годом позже их наконец опубликовали в газете тори «Стандарт», они уже утратили значительную часть своего воздействия.

  Другой, гораздо более неотложной причиной отхода Робертса и его войск из Кабула было ужасное известие, пришедшее из Кандагара через шесть дней после того, как Абдур Рахмана провозгласили эмиром. Беспорядки начались в Герате, где правил Аюб Хан, кузен Абдур Рахмана и его конкурент в борьбе за трон. Объявленной целью Аюб Хана было преследование неверных, изгнание британцев из Афганистана, а затем захват у кузена трона. В конце июня 1880 года Аюб Хан в сопровождении 8-тысячной армии, пехоты и артиллерии, собирая по мере продвижения подкрепления, направляется к Кандагару, где стоял небольшой британский гарнизон. Когда известие о неожиданном походе достигло Кандагара, на запад был поспешно брошен отряд из 2500 британцев и индусов, чтобы эту армию остановить. Однако по скудным и противоречивым сведениям представление о реальных силах Аюб Хана было составлено неверное. Никто не знал о наличии у него современной артиллерии. Еще хуже было то, что местные афганские отряды, возможно, даже лояльные к Абдур Рахману, которые были посланы для помощи британским частям, стали переходить на сторону наступавшего врага, и численность армии Аюб Хана возросла по крайней мере до 20 000 человек. Столкновение произошло у крошечной грязной деревеньки Мейванд, на открытой равнине в сорока милях к западу от Кандагара. Командующий британскими силами бригадный генерал Джордж Берроуз имел приказ вступить в сражение с войсками Аюб Хана, только «если сочтет себя достаточно сильным для этого». Не зная сил врага, но уверенный, что британские части с помощью превосходящей тактики и лучшего оружия всегда способны разгромить гораздо большую афганскую армию, он решил атаковать. Когда генерал понял свою ошибку, оказалось слишком поздно. Результатом стало одно из самых позорных поражений, когда-либо понесенных британцами в Азии. Аюб Хан был талантливым военачальником, достаточно сведущим в современной войне. В отличие от Берроуза он был закален многочисленными сражениями и прекрасно использовал этот опыт. В частности, еще до начала боя поспешил занять господствующие высоты. Его артиллеристы были так хорошо обучены, что британцы впоследствии утверждали, будто среди канониров были русские.

  Несмотря на стесненность в маневре, нехватку боеприпасов, численное превосходство противника, его хитрость и коварство, измученные жарой и жаждой британские и индийские войска тем не менее сражались великолепно. Часто схватка переходила врукопашную. Бородатые афганцы бросались на британские штыки; ряд атак пришлось отбивать камнями, поскольку кончались боеприпасы. Наконец бойцам был дан приказ под прикрытием темноты отступать к Кандагару. К тому времени, когда разрозненные остатки войск добрались до Кандагара и сообщили гарнизону ужасные новости, Берроуз потерял почти тысячу своих солдат, правда, на равнине вокруг Мейванда осталось почти впятеро больше мертвых или умирающих врагов. Захоронив своих собственных мертвых и оставив трупы британцев стервятникам, Аюб Хан занялся сбором данных о Кандагаре. Гарнизон немедленно начал готовиться к осаде. Для начала, чтобы избежать риска предательства изнутри, был сделан решительный шаг — высланы из города все афганцы-мужчины, способные держать оружие. Всего приказали уйти более чем 12 000 человек, многим — под угрозой оружия трехтысячного гарнизона. Все силы гарнизона перевели в цитадель и приготовились противостоять осаде победившего и значительно превосходящего в силах врага.

  В Индии первым узнал о катастрофе телеграфист в Симле, который получил срочный сигнал тревоги. Чуть позже поступили мрачные новости из Кандагара. «Полное поражение и разгром сил генерала Берроуза. Большие потери среди офицеров и рядовых». Окончательный список убитых еще не известен, добавлялось в сообщении, поскольку все еще возвращались мелкие группы уцелевших. Когда известие о поражении достигло Кабула, первые британские части уже начали отбывать в Индию. Эвакуацию немедленно приостановили. Со времени победы генерала Робертса гарнизон был значительно укреплен; решено было сразу же послать Робертса во главе десятитысячной армии с заданием уничтожить армию Аюб Хана и освободить Кандагар. Ожидалось, что на 300-мильный вынужденный марш понадобится месяц: ведь все запасы придется нести с собой, а маршрут проходил через суровую и враждебную территорию. Фактически этот переход стал одним из самых быстрых маршей в военной истории. Все силы, включая пехоту, конницу, артиллерию (снабженную осветительными снарядами), полевые госпитали, боеприпасы и даже отары овец, добрались до осажденного города за двадцать дней.

  Услышав, что мстить за британское поражение направляется ужасный Робертс, Аюб Хан испугался и отошел с позиций возле Кандагара. Он даже послал Робертсу письмо, уверяя генерала, что в Мейванде британцы сами его вынудили их атаковать и что дело может быть решено полюбовно между ним и британцами, с которыми он якобы желал жить в дружбе. Но Робертс не принял его всерьез. За нескольких часов по прибытии в Кандагар он разведал новые афганские позиции на холмах к западу от города и на следующее утро их атаковал. На сей раз, как свидетельствовали цифры, силы обеих сторон были примерно равны, хотя афганцы обладали значительным превосходством в артиллерии. Вначале отряды Аюб Хана яростно сопротивлялись, ураганным огнем поливая британские позиции сверху. Скоро, однако, штыки 72-го шотландского полка и кривые тесаки 2-го полка гуркхских стрелков начали делать свое дело. Ко времени ланча вся афганская артиллерия перешла в руки Робертса. С темнотой сражение было прекращено. Британские потери составили всего 35 убитых, в то время как афганцы оставили на поле битвы более 600 трупов; многих взяли в плен, и очень многие обратились в бегство. Роберте, даже ослабленный болезнью, командовал всей операцией, сидя в седле, изредка прихлебывая шампанское, чтобы поддержать силы.

  Благодаря двум блестящим победам Робертса британский военный престиж в Центральной Азии теперь был восстановлен. На троне в Кабуле сидел сильный и дружественный правитель. Выполнению решения правительства об эвакуации из Афганистана мешало только одно препятствие: спорный вопрос о Кандагаре. Поскольку дорога от Герата до перевала Болан была доступна для кавалерии, многие убеждали, что эвакуировать его не следует, потому как только британский гарнизон уйдет, там начнут орудовать российские агенты. Единого мнения не было даже среди военных, хотя все соглашались, что Кандагар должен быть немедленно занят снова, если русские захватят Герат. В конце концов правительство решило предложить Кандагар Абдур Рахману на том основании, что, чем меньше британцы будут вмешиваться в дела Афганистана, тем меньше там будет враждебности к ним; и у афганцев, которые лучше узнали британцев, будет больше оснований сопротивляться русским. Но Абдур Рахман медлил с принятием британского предложения, и в результате Кандагар захватил его кузен Аюб Хан, едва британцы успели его освободить. Впрочем, удержал он его ненадолго. Абдур Рахман повел на Кандагар свои войска и отнял у конкурента сначала его, а потом и Герат. Соперник бежал в Персию. Эти две победы сделали Абдур Рахмана хозяином фактически всего Афганистана.

  Британцы успешно и полностью уничтожили российское влияние в Кабуле и наконец превратили Афганистан в разумно устойчивое и цельное буферное государство под дружественным управлением. Но почивать на лаврах слишком долго им не позволили. Лондон решительно отказался от «наступательной политики» в Центральной Азии, но вот Санкт-Петербург не смог. Через несколько недель последние британские отряды покинули Афганистан, а вот русские все наступали и наступали…

 

Последний оплот туркмен

  Если бы утром 1 октября 1880 года кто-то пересекал пустыню в Центральной Персии к востоку от Исфахана, он мог бы случайно наткнуться на любопытное зрелище. В уединенном, Богом забытом месте европеец явно военного вида и выправки раздевался и напяливал на себя наряд армянского торговца лошадьми. На нем были такой же традиционный длинный стеганый халат и черная шапка из овчины, как и на двоих молча наблюдавших за ним спутниках. Они были одеты точно так же, с той лишь разницей, что это были подлинные армяне, в то время как он — британский офицер. Подполковник Чарльз Стюарт из 5-го пенджабского пехотного полка, вырядившись подобным образом, готовился отправиться на отдаленный участок северо-восточной границы Персии. Оттуда он собирался наблюдать за передвижениями российских войск в пустынных районах на севере Туркмении, где расположен большой оазис Мерв, с древних времен известный как «Королева мира».

  За несколько месяцев до того в Индии получили сведения, указывавшие на вероятность крупной военной инициативы русских в районе к востоку от Каспийского моря — в Транскаспии (Закаспии. — Ред.), как называли его географы. Для англичан не было тайной, что в Красноводске готовились мощные силы под командованием выдающегося генерала Михаила Скобелева, одного из самых видных и ярких полководцев, прославившегося в ходе недавней войны с Турцией. Солдаты прозвали Скобелева «Белым генералом», потому что он неизменно выезжал на сражение в великолепном белом мундире и на белом боевом коне.

  Еще он имел репутацию человека безжалостного и жестокого, за что заработал у туркмен прозвище «Старые кровожадные глаза ». В ходе войны отважный командир лично провел множество тайных рейдов в турецком тылу и даже тайно посещал Константинополь.

  Присутствие Скобелева в этом стратегически чувствительном регионе стало причиной немалого беспокойства ответственных за оборону Индии: ведь именно он разработал генеральный план вторжения во время англо-российского кризиса 1878 года. Подобно любому другому русскому военному, Скобелев был горько разочарован, когда план отменили, и все еще мечтал изгнать англичан из Индии. Теперь с полного благословения царя он предлагал марш на восток. «Где же он остановится?» — спрашивали себя руководители британской обороны. Чтобы еще больше осложнить им задачу, маршрут движения сил Скобелева пролегал по одному из наиболее недоступных и наименее населенных мест на земле. Проходили дни, если не недели, прежде чем новости относительно продвижения русских достигали ближайшей британской заставы. Могло случиться так, как уже неоднократно случалось прежде, что первые известия об этом будут получены из санкт-петербургских газет… Напрашивалось решение послать британского офицера в те места, где капитан Нейпир некогда имел возможность убедиться, что туркмены дружески воспримут всех, кто выступает против русских. Однако после отказа от «наступательной политики» позиция Лондона переменилась. Любая британская активность в регионе могла бы дать русским повод, столь необходимый им для захвата Мерва. Провокации следовало избегать любой ценой.

  Запрещения британским офицерам и политикам путешествовать в чувствительных регионах не были в Большой Игре новинкой; как реально можно было запретить частные инициативы таких смельчаков, как Муркрофт, Хейуорд, Шоу, Барнаби и других? Кроме напоминаний о возможном изъявлении официального неудовольствия или предписания о высылке, как это было с Барнаби, реальных средств остановить их не было. Их действия при необходимости можно было официально дезавуировать, но сведения, которые они привозили из «свободной охоты » или других столь же тонко замаскированных предприятий, принимались военными, как правило, весьма доброжелательно. Был ли прямо или косвенно одобрен поход подполковника Стюарта или, возможно, даже больше чем одобрен, в старых бумагах Лондонской Индийской библиотеки не говорится. Как признает сам Стюарт, отчасти цель его маскировки состояла в том, чтобы предупредить разоблачение британскими дипломатами в Тегеране; те сделали бы все, что в их силах, чтобы его остановить. Такова характерная картина бесконечной войны между Министерством иностранных дел, традиционно оппозиционным по отношению к «наступательной политике», и военными, зацикленными на противостоянии «проискам» Санкт-Петербурга. Весьма похожий конфликт существовал между российским Министерством иностранных дел и царскими генералами, особенно «ястребами» из Ташкента и Тифлиса.

  25 ноября Стюарт прибыл в отдаленный пограничный город Махомадабад, который должен был стать его наблюдательным постом. Персидскому губернатору он представился армянином из Калькутты, который прибыл закупить в этих местах знаменитых туркменских лошадей. Под прикрытием этой легенды он начал с осмотра и покупки коней на собственном конезаводе губернатора. Одновременно он приобретал друзей и завязывал знакомства на базаре, чтобы, не вызывая подозрения, узнавать от торговцев и прочих местных путешественников, которые прибывали и уходили почти ежедневно, о том, что происходило за границей. Но наблюдение за передвижениями генерала Скобелева в Южном Транскаспии не было единственной целью подполковника Стюарта. Когда он пробыл в Махомадабаде нескольких недель, то, к своему удивлению, узнал, что в город прибыл другой англичанин. Как оказалось, им был Эдмунд О’Донован, специальный корреспондент «Дейли Ньюс», безрассудный очевидец начала кампании против туркмен. Первоначально он намеревался сопровождать отряды Скобелева, но этому воспротивился сам генерал. Теперь он хотел добраться до туркменской цитадели Геок Тепе прежде, чем русские начнут ее штурм, который казался неизбежным. После месячной подготовки началось большое наступление войск Скобелева. О’Донован, задержавшийся с отъездом из-за чинимых персами препятствий и собственной болезни, вел в Махомадабаде переговоры со знакомыми туркменами насчет безопасности своей поездки в Геок-Тепе.

  Хотя в течение последних трех недель Стюарт видел О’Донована почти ежедневно, он решил не раскрывать своего истинного лица. Его маскировка оказалась чрезвычайно убедительной — весьма проницательный О’Донован даже похвалил его прекрасный английский. На это Стюарт ответил весьма находчиво: «Калькуттские армяне получают очень хорошее образование». Только перед расставанием он все рассказал земляку, который отказывался верить, пока не увидел его паспорт. В последующем отчете О’Донована о его приключениях «Оазис Мерва: путешествия и приключения к востоку от Каспия» он всецело признает совершенство маскировки Стюарта. Наконец в январе 1881 года О’Донован получил приглашение посетить Геок-Тепе. Туркменские вожди, которые поначалу совершенно правильно думали, что он — простой корреспондент английской газеты, теперь склонились к мысли, что он — посланник британского правительства и может им помочь. О’Донован поспешил пересечь границу, надеясь добраться до Геок-Тепе раньше Скобелева. Но приглашение запоздало: русские уже окружили крепость и начали ее обстрел. Англичанин прибыл как раз вовремя, чтобы собственными глазами увидеть в бинокль с вершины близлежащего холма поспешное бегство охваченных паникой побежденных туркмен и услышать рассказы оставшихся в живых о безжалостной и мстительной резне, устроенной по приказу Скобелева. Российские войска не забыли оскорбительного для них предыдущего поражения от защитников Геок-Тепе.

  Все это дало О’Доновану богатый материал для длинного и яркого репортажа о падении крепости в пустыне, который должен был вызвать в Европе большой шум. За массивными стенами Геок-Тепе находилось 10 000 туркмен, большая часть их конницы, а также почти 40 000 гражданских жителей. У Скобелева были 7000 пехоты, конница, 60 пушек и батареи ракет. Поначалу сопротивление было жестоким и решительным, русские оказались под яростным огнем с крепостных стен. Оборонительные сооружения были отлично укреплены; кроме того, со времени прошлой попытки русских штурмовать их дополнительно укрепили под руководством туркмен, изучивших русские крепости в Каспийском регионе. Хотя артиллерия и ракеты Скобелева производили внутри крепости кошмарное опустошение, они не смогли серьезно повредить стены. Опасаясь, что, если осада затянется, к туркменам могут прибыть подкрепления, Скобелев принял радикальное решение. Он приказал саперам рыть подкоп под стену, которую предстояло подорвать и таким образом разрушить оборону. Чтобы ускорить работу, генерал каждый день у входа в туннель засекал время работы команд. Если рыли быстро, офицер, отвечающий за работу, награждался водкой и шампанским и получал поздравления. Если рыли слишком медленно, офицер получал взбучку перед своими подчиненными.

  К 17 января, пока наверху продолжался жестокий бой, саперы незаметно подобрались к стенам на двадцать пять ярдов. Продвижение их стало замедляться из-за трудностей в снабжении землекопов воздухом, однако в конце концов туннель был готов. Две тонны взрывчатки были доставлены по нему добровольцами точно под стены. Мину подорвали около полудня 24 января, причем войска в полной готовности ждали команды на штурм. Одновременно на ту же часть стены обрушилась вся мощь артиллерии и ракетных батарей Скобелева. Результатом стал огромный взрыв, который поднял ввысь гигантский столб земли и щебня. Взрыв и огонь артиллерии пробили в стене брешь шириной почти пятьдесят ярдов, мгновенно уничтожив несколько сотен защитников. Русские штурмовые отряды тотчас ворвались в крепость; еще в нескольких местах, используя складные лестницы, поднесенные предыдущей ночью под покровом темноты, солдаты Скобелева вскарабкались на стены. Захват крепости сопровождался свирепой рукопашной схваткой. Не готовые к внезапному появлению русских внутри крепости и все еще ошеломленные силой взрыва, туркмены начали отступать. Вскоре это превратилось в безумное бегство: защитники бежали через пустыню, сопровождаемые тысячами испуганных мирных жителей, и всех их яростно преследовала конница Скобелева.

  Именно тогда началась настоящая резня: победители мстили туркменам за свое предыдущее поражение. Никто не щадил ни маленьких детей, ни стариков. Всех беспощадно рубили российские сабли. Всего погибло, как считают, 8000 беглецов. Еще 6500 тел лежали непосредственно внутри крепости. «Все вокруг было завалено трупами, — с чувством сообщал позднее армянский переводчик своему британскому другу. — Я сам видел младенцев, заколотых штыками или порубленных на куски. Многих женщин перед смертью изнасиловали. В течение трех дней, — рассказывал он, — Скобелев позволял своим войскам, среди которых было много пьяных, насиловать, грабить и резать». В оправдание этого генерал впоследствии заявлял: «Я придерживаюсь того принципа, что продолжительность мира находится в прямой зависимости от резни, которую вы устраиваете врагу. Чем сильнее вы на них давите, тем дольше они сидят тихо». Это, утверждал он, куда более эффективный метод умиротворения неприятных соседей, чем традиционный британский, использованный Робертсом в Кабуле: публичное повешение главарей порождает только ненависть, а не страх. Конечно, туркмены, которые в течение почти двух столетий грабили российские караваны, нападали на их пограничные посты и обращали подданных царя в рабство, больше не должны были становиться источником неприятностей… Собственные потери Скобелева составили 268 убитых и 669 раненых. Среди погибших оказались генерал, два полковника, майор и десять младших офицеров. Сорок офицеров были ранены. Неофициальные источники считают, что потери Скобелева были больше, и утверждают, что русские всегда преуменьшали собственные потери и преувеличивали их у врага.

  Что касается таинственного полковника Стюарта, то он поспешно покинул Махомадабад, свою резидентуру на границе, едва до него дошли известия о падении Геок-Тепе. Узнав новость первым, он поспешил передать ее в британскую миссию в Тегеране. Даже если его поездка на границу не была санкционирована, теперь он мог чувствовать себя совершенно спокойно: Министерству иностранных дел слишком поздно было что-либо предпринимать, когда он уже находился на пути домой. Действительно, в Тегеране он посетил британскую миссию, где информировал посла, которого прежде так старательно избегал. В опубликованных много лет спустя заметках о событиях той поры, озаглавленных «По Персии под чужой личиной», Стюарт чрезвычайно осмотрительно пишет о том, что он действительно пережил в этом взрывоопасном краю, путешествуя под видом армянского торговца лошадьми. Архив миссии, находящийся в настоящее время в Лондонской Индийской библиотеке, не содержит дополнительных сведений об этом. Несомненно лишь одно: его тайная и запрещенная (если это действительно было так) деятельность не повредила его карьере. Через несколько месяцев он вернулся на персидскую границу, на этот раз как сотрудник миссии, должность которого носила расплывчатое название «особый уполномоченный».

  Победитель при Геок-Тепе генерал Скобелев оказался менее удачлив. В ответ на протест Европы по поводу резни невинных туркмен царь вынужден был снять его с должности и отправить в Минск— не такое уж захолустье, но боевому генералу делать там было нечего. Официально это было сделано для того, чтобы успокоить европейское общественное мнение. Однако, по утверждению некоторых, на самом деле это стало замаскированной отставкой. Санкт-Петербургу не нравилось, что Скобелев страдает манией величия и явно выказывает политические амбиции. Он, например, даже предложил канцлеру Германии Бисмарку, которого поносил как самого большого противника России, драться с ним перед их армиями на дуэли до смертельного исхода. Скобелева, который познал успех, определенно хотели поставить на место. Генерал, которому не было и сорока, потерял все шансы на дальнейший триумф, а ведь он только ради него и жил. Его стали преследовать кошмары о смерти в постели, а не на поле битвы. Через год после победы при Геок-Тепе его кошмар осуществился: генерал скончался от сердечного приступа, случившегося, как шептались, во время посещения московского борделя.

  Захват Геок-Тепе сам по себе не вызвал неуместной тревоги ни в Лондоне, ни в Калькутте (кроме, конечно, русофобов). Эта крепость с глинобитными стенами ни для кого не представляла большого стратегического значения. Кроме того, ее захват не стал полной неожиданностью. Считалось, что «туркмены, которые сами были ответственны за превеликие человеческие страдания, получили по заслугам», хотя последующая резня их жен и дочерей была осуждена всеми как отвратительная и ненужная. Что действительно беспокоило британцев, так это вопрос: двинутся ли русские теперь на восток, к Мерву, откуда очень легко было осуществить бросок в Афганистан и занять Герат? Санкт-Петербург, еще не готовый к дальнейшей экспансии, прекрасно знал об этих британских опасениях и беспокоился, как бы Лондон не принял решения о превентивном ударе, о захвате Герата и, как требовали некоторые «ястребы», возможно, даже Мерва. Чтобы рассеять эти британские опасения, Санкт-Петербург дал ряд гарантий, что не имеет никаких дальнейших планов в Транскаспии и, конечно, никаких намерений расположиться в районе Мерва. «Мы не только не хотим идти туда, — объявил представитель царского министра иностранных дел Николай Гирс, — но и счастливы, что нет ничего, способного принудить нас туда пойти». К тому же в личном письме британскому послу лорду Дафферину царь Александр добавил свою собственную торжественную гарантию: сообщил, что дал указ об окончательном прекращении экспансии. Откуда англичанам было знать, что очень скоро Александр погибнет — будет взорван бомбой террориста, когда он будет возвращаться в Зимний дворец со смотра своих войск.

 

* * *

  Надежды на то, что русские смогут наконец отказаться от своей экспансионистской политики в Центральной Азии, как это сделали британцы, окрепли после двух явно примирительных шагов, сделанных ими в это время. Один состоял в мирном урегулировании большой части прежде недемаркированной границы с Персией, простиравшейся от Каспийского моря до пункта далеко к востоку от Геок-Тепе, хотя восточнее граница все еще оставалась открытой. Здесь располагался Мерв, номинально принадлежащий Персии, но теперь оказавшийся в руках туркмен.

  Другим российским шагом, по общему признанию, выполненным с большим нежеланием, был уход из Кульджи, к северо-востоку от Кашгара, ее возвращение под китайское правление. Кроме случая с продажей в 1867 году за 7 миллионов долларов Аляски Соединенным Штатам (после того, как Санкт-Петербург принял это решение, оправдывать его экономической выгодой стало трудновато), русские никогда и нигде не спускали свой флаг. Город Кульджа и его окрестности, как известно, были захвачены Россией десять лет назад, чтобы предотвратить (так по крайней мере в то время утверждал Санкт-Петербург) ее переход в руки Якуб Бека. Этому существовало известное оправдание, поскольку Кульджа, или Или, как называли ее китайцы, контролировала важный стратегический путь, ведущий на север, в Россию. Теперь, когда Пекин сам отнял у Якуб Бека контроль над Синьцзяном, репутация Санкт-Петербурга пострадала из-за невыполнения им собственных прежних гарантий, в результате разгорелся долгий и ожесточенный дипломатический конфликт.

  Наконец весной 1880 года китайцы стали угрожать вернуть Кульджу силой и направили для этого свою армию. Русские в тот момент не имели ни желания, ни возможностей затевать войну с Китаем и в соответствии со своей старой политикой максимального приобретения при минимальном риске уступили, заодно обвиняя британцев в том, что те стали причиной неожиданной воинственности Пекина. Согласно соглашению, которое Санкт-Петербург подписал на следующий год, русские согласились вернуть Кульджу при условии сохранения контроля над небольшой территорией к западу от города и получения от китайцев значительных компенсаций «оккупационных затрат» на охрану этой территории. Для русских отступление под угрозой азиатской силы было беспрецедентным. «Китай, — заявил лорд Дафферин, — заставил Россию сделать то, чего она никогда не сделала бы прежде, — извергнуть территорию, которую однажды поглотила».

  Но если все это рассматривалось Гладстоном и его кабинетом как залог будущих добрых намерений Санкт-Петербурга в Центральной Азии, то скоро наступило протрезвление. Несмотря на торжественные обещания по отношению Мерва, вскоре в строжайшей тайне стали появляться планы его аннексии. Среди приглашенных на коронацию Александра III, вступившего на престол после убийства отца, оказалось множество туркменских старейшин из Мерва. Цель приглашения состояла в том, чтобы напомнить им о военной мощи России и убедить, что любое дальнейшее сопротивление бесполезно. Это сработало. Пораженные великолепием и пышностью события, зрелищем многочисленных войсковых соединений и артиллерии, туркмены вернулись домой, в свою последнюю цитадель Мерв, убежденные, что выступить против армий царя — безумие. В это же время туземные агенты распространяли по окрестным городах и селениям слухи, что англичане оставили Афганистан по приказу царя. Никто на земле, говорили они, даже королева Виктория, не смел игнорировать желаний царя. Любые надежды туркмен на приход англичан к ним на помощь напрасны.

  Сея таким образом семена сомнения среди туркмен, русские затем решили послать в Мерв шпиона, чтобы попытаться изучить настроения на месте. Была надежда, что, все еще помня о Геок-Тепе, туркмены больше не станут сражаться, а безропотно покорятся, оказавшись лицом к лицу с российскими войсками. Но в том случае, если они все же решатся на сопротивление, тщательное изучение обороны Мерва будет очень кстати. Это весьма опасное предприятие в классической манере Большой Игры требовало от исполнителя исключительной храбрости. Однако под рукой оказалась идеальная кандидатура — лейтенант Алиханов.

 

* * *

  В феврале 1882 года загруженный товарами туркменский караван приближался к Мерву с запада. Возглавлял его видный туземный торговец, тайно симпатизирующий русским. Полдюжины вооруженных всадников, все туркмены, сопровождали караван. Еще двое людей, оба с виду туземные торговцы, ехали немного в стороне. В действительности это были российские офицеры. Старшим из них был Алиханов, а компаньоном — молодой казачий есаул, который вызвался его сопровождать. Алиханов был мусульманином из аристократического кавказского рода, многократно отличался доблестью на полях сражений. Он дослужился до майора и состоял при штабе Великого князя Михаила, наместника Кавказа. Вспыльчивый, как многие кавказцы, он вызвал на дуэль и убил высокопоставленного чиновника. Суд чести разжаловал его в рядовые. Постепенно он искупил вину своей храбростью и умением и был снова произведен в лейтенанты. Алиханов знал, что в случае удачного выполнения этого задания ему почти наверняка вернут прежний чин.

  Караван вступил в Мерв ночью, чтобы их с компаньоном не слишком рассматривали. В городе было много туркменских старейшин, уже благосклонных к влиянию русских и одобрявших присоединение Мерва к империи. Они были тайно предупреждены о прибытии Алиханова. Приветствовав его и его спутника-казака, они решили следующим утром объявить, что два российских торговца прибыли в Мерв с намерением наладить регулярные поставки товаров на местные базары караванами из ближайшего российского поселениея — Ашхабада. Разумеется, вариант был рискованный, но, как считал Алиханов, единственно возможный.

  Весть об их присутствии в городе вызвала сенсацию, была срочно созвана встреча всех туркменских старейшин и знати. Алиханову со спутником было велено предстать перед ними в большой палатке совета. Именно здесь оказалась бесценной принадлежность Алиханова к мусульманству. Именно это привело к тому, что большинство туркменских старейшин приняли щедрые российские дары, привезенные специально для этой цели. И тогда Алиханов обратился к ним со страстной речью, красноречиво объяснив цель своего прибытия и испрашивая разрешения предложить свои товары городским торговцам.

  Когда один из старейшин заявил, что предложения сначала должны обсудить между собой власти, Алиханов резко возразил.

  — Вы хотите, чтобы мы вернулись домой? — презрительно спросил он. — Мы не так уж нуждаемся в деловых связях с вами и не можем тратить впустую время, мотаясь туда-сюда. Если сейчас мы уйдем, больше вы нас никогда не увидите.

  Это была смелая стратегия, если не рискованная, но по реакции старейшин Алиханов увидел, что она сработала. Он вынудил их к обороне. Продолжая натиск, он спросил:

  — Вы собираете совет каждый раз, когда прибывает караван, или поступаете так только ради русских?

  Последовала длительная пауза. Потом один из вождей заговорил.

  — Пустыня между Мервом и ближайшими российскими поселениями во власти совершенно неуправляемых бандитов, — сказал он. — Мы не хотим, чтобы что-нибудь случилось с торговцами великого российского царя.

  Алиханов ответил, что вооруженные эскорты, сопровождающие российские караваны, дадут отпор любым разбойникам, у которых хватит глупости на них напасть. Все, что нужно Санкт-Петербургу, — это гарантия безопасности в самом Мерве. Аргументы туркмен на том и исчерпались. Заметив, что среди старейшин нет единства, Алиханов решил до конца использовать свое преимущество.

  — Если нашей торговле помешают, — сказал он, — мы немедленно упакуем свои товары и уедем. И кто может знать, как новый царь, который в настоящее время к туркменам весьма расположен, отнесется к известию о подобном отказе? Он лично думает, что царь будет очень возмущен…

  Это было уже слишком для старейшин, прекрасно помнивших разгром под Геок-Тепе. Последовало горячее обсуждение, после которого Алиханову сказали, что ему всегда рады и что он может продавать свои товары и, если пожелает, хоть навсегда остаться в Мерве.

  — На все воля Аллаха, — рассмеялся Алиханов, боясь показаться неблагодарным. — Двух или трех дней будет достаточно, чтобы понять, хорошо ли пойдет торговля.

  Они оставались в Мерве две недели — вполне достаточно, чтобы Алиханов и его товарищ-казак, прогуливаясь ежедневно рано утром, когда большинство туркмен еще спят, произвели осторожный осмотр оборонительных сооружений города. Наконец, когда караван отбыл домой, он двигался по другой дороге, не по той, которой прибыл, и ее тоже нанесли на карту.

  Теперь Алиханову поручили подготовку к аннексии Мерва, желательно мирной. Он знал, что многие туркменские вожди все еще оставались крайне враждебными к России и яростно противились подчинению власти царя. Согласие на продажу российских товаров — это одно, капитуляция — совсем другое. Умело используя агентуру и личные контакты, установленные во время пребывания в Мерве, Алиханов продолжал интриговать против антироссийской фракции среди туркменских старейшин. Постепенно это подорвало их влияние. Наконец в феврале 1884 года Алиханов сообщил, что все готово. Момент складывался удачный: британское правительство тогда столкнулось с серьезными проблемами в Судане, где вспыхнула «священная война». Меньше всего сейчас Гладстона занимала борьба с Россией в Центральной Азии, и об этом в Санкт-Петербурге сразу догадались.

  Первым шагом русских стал захват оазиса Теджент в восьмидесяти милях к западу от Мерва. Однажды он уже состоялся, но вскоре русские отошли сами, поэтому туркмены не встревожились, узнав об этом. В конце концов со времени падения Геок-Тепе не было никаких оснований ожидать от русских неприятностей, если соблюдать осторожность, не нападать на их караваны и не давать ни малейшего повода для начала войны. Впервые они поняли, что что-то происходит не так, когда Алиханов, которого они считали российским торговцем, появился у городских ворот в мундире российской императорской армии и в сопровождении эскадрона казаков. С ним прибыло множество туркменских вождей и знати, которые уже покорились и принесли присягу на верность царю. Собрав всех старейшин города, Алиханов посоветовал им сразу сдаться. Он объяснил, что подразделение, в настоящее время занимающее Теджент, откуда он только что прибыл, — просто авангард большой, вооруженной мощной артиллерией российской армии, которая уже в пути. Если они согласятся стать подданными царя, уверял он, то вопрос о размещении в Мерве русского гарнизона ставиться не будет. Самое большее, сюда назначат губернатора, несколько его помощников и охрану. В противном случае все произойдет, как уже бывало прежде, например в Геок-Тепе… Кое-кто из туркмен настаивал на сопротивлении, но большинство к тому времени утратили всякое желание бороться. В других регионах племена уже покорились и помочь не могли, англичан нисколько не интересовали их проблемы, а страх перед русскими был слишком велик. После мучительных дебатов прежде гордые туркмены — повелители Транскаспия — согласились сдать свою столицу и подчиниться власти Санкт-Петербурга.

  Телеграфируя новости царю Александру III, губернатор Транскаспия сообщал:

  «Имею честь доложить Вашему Величеству, что ханы четырех племен мервских туркмен, каждое в 2 тысячи шатров, сегодня официально принесли присягу на верность Вашему Величеству. Они сделали это, — добавлял он, — сознавая неспособность управлять самим и в убеждении, что только мощная власть Вашего Величества может обеспечить Мерву порядок и процветание».

  Вскоре войсковая колонна из Теджента вошла в Мерв и заняла главную крепость. Благодаря смелой и не слишком щепетильной дипломатии Алиханова российская победа была совершенно бескровной и почти ничего не стоила. По личному распоряжению царя Алиханову немедленно вернули чин майора, награды, отнятые у него трибуналом, вновь засияли на его мундире. Вскоре Алиханов получил чин полковника, а со временем стал губернатором города, который фактически своими руками преподнес царю и родине.

  На следующий день после того, как об успехе доложили Александру, то есть 15 февраля, новость относительно падения Мерва британскому послу почти что мимоходом сообщил Николай Гирс, ставший к тому времени министром иностранных дел. Британцы прекрасно понимали, что Санкт-Петербург, несмотря на его неоднократные заверения, обманул их по всем статьям. Еще раз русские поставили на либералов Гладстона, не идущих дальше общепринятых протестов даже перед лицом совершившегося факта. Нельзя сказать, что новость застала чрезвычайно занятое грандиозным кризисом в Судане британское правительство совсем уж врасплох. Еще год назад министр иностранных дел лорд Гренвилл извещал королеву Викторию, что русские «продвигаются и прощупывают пути к границе Афганистана». Всего за месяц до сдачи Мерва высокопоставленный чиновник Министерства иностранных дел предупредил, что восстание в Судане «идет на пользу русским, поскольку это на руку любому врагу нашей страны».

  Капитуляция Мерва стала для русофобов почти таким же триумфом, как и для самих русских, поскольку точно соответствовала их прогнозу. Генерал Робертс, вскоре ставший главнокомандующим индийской армией, оценил действия России как «самый важный шаг, когда-либо совершенный Россией на ее пути к Индии». «Недолго осталось ждать того момента, — предупредил он „ястребов“, — когда казаки будут купать своих лошадей в водах Инда». Даже правительство вынуждено было признать, что захват Россией Мерва представляет большую угрозу Индии, чем прежние аннексии Бухары, Хивы и Коканда. Если между покоренными ханствами и границами Индии лежали обширные горные хребты и пустыни, то на пути марша к Инду из Мерва через Герат и Кандагар не было никаких препятствий. Кроме того, теперь, когда были сокрушены племена Транскаспия, ничто не могло помешать царским армиям на Кавказе и в Туркестане действовать против Индии совместно, под единым командованием. Чтобы добавить британцам забот, русские начали строить железную дорогу в восточном направлении — через Транскаспий к Мерву. Она надежно связывала гарнизонные города и оазисы Средней Азии; понятно, что после постройки ее можно было бы использовать для переброски войск в район афганской границы.

  Терпению и доверчивости британского правительства пришел конец. Оно еще раз напомнило Санкт-Петербургу о нарушенных обещаниях и ложных гарантиях, которые предшествовали аннексии Мерва. В длинном меморандуме Министерство иностранных дел обвиняло русских в циничном игнорировании торжественных и многократных гарантий царя и его министров. Опустив вопрос о нарушенных обещаниях, русские ответили, что аннексия Мерва не была задумана заранее, и упорно утверждали, что произошло это по требованию самих туркмен, которые пожелали, во-первых, покончить с состоянием анархии, а во-вторых, наслаждаться благами цивилизации. Получив желаемое, Санкт-Петербург теперь позволил себе изобразить обеспокоенность по острому вопросу. Чтобы предотвратить возможность возникновения такой проблемы в будущем, он предложил встретиться в дружеской обстановке и договориться о постоянной границе между Северным Афганистаном и центральноазиатскими владениями России. Проигнорировав предупреждения, что русским доверять нельзя, кабинет решил, что любое урегулирование с Санкт-Петербургом лучше, чем ничего, и приветствовал это предложение. Как только договор будет официально согласован, любое нарушение границы со стороны России расценится как враждебный акт против Афганистана. Поскольку по соглашению с Абдур Рахманом Британия несла ответственность за внешнюю политику Афганистана, такой шаг будет эквивалентен враждебным действиям и против нее. Теперь русские — по крайней мере в этом был убежден кабинет — дважды хорошо подумают, прежде чем предпринять что-либо в отношении Герата.

  После длительной официальной переписки со множеством скользких вопросов наконец решили, что представители обеих стран, известные как Совместная Афганская Пограничная Комиссия, 13 октября 1884 года встретятся в оазисе Саракс, расположенном в отдаленной и пустынной области к юго-западу от Мерва, где соприкасаются Афганистан, Персия и Транскаспий. Их задача состояла в том, чтобы по-научному и навсегда промаркировать границу, заменяя таким образом старый договор 1873 года, по которому линию границы просто провели по картам, и к тому же весьма приблизительно. Казалось, русские не слишком спешили начинать работу. Последовал ряд задержек, включая явно тактическую болезнь их главного специального уполномоченного генерала Зеленого. Затем настала мрачная центральноазиатская зима, воспрепятствовав — по крайней мере, по утверждениям русских, — генералу со свитой добраться до места раньше весны. Главный британский специальный уполномоченный генерал сэр Питер Ламсден умудрился прибыть на встречу вовремя и обнаружил, что там продолжается серьезная российская военная активность. Сразу стало ясно, как на самом деле обстоят дела. Что бы там ни решали в Санкт-Петербурге, русские военные были решительно настроены еще до начала работы комиссии отодвинуть свою южную границу с Афганистаном как можно ближе к Герату. Они верили, что с либералами у власти и в условиях, когда британские войска глубоко увязли в Судане, Лондон не захочет начать войну из-за ничтожных, ничего не стоящих территорий в пустыне на задворках Азии.

  Но на этот раз русские быстро обнаружили, что недооценили противника.

 

На грани войны

  Аннексия Россией Мерва и обманный маневр, позволивший ее осуществить, до предела возмутили британскую прессу. Новое поколение Вильсонов, Урквартов и Роулинсонов схватилось за перья. Предупреждение генерала Ламсдена, что русские снова пойдут в наступление, вскоре подтвердило сообщение британского военного атташе в Санкт-Петербурге о том, что царские генералы планируют под каким-нибудь предлогом захватить Герат — весной «или как только большая часть наших сил окажется связанной в Египте и Судане ». В это время пришли известия, что генерал Гордон до смерти забит толпой фанатиков в двух шагах от резиденции в Хартуме. Это привело нацию в воинственное настроение. 1885 году суждено было стать одинаково урожайным и для «ястребов», убежденных, что их час пробил, и для литературы Большой Игры.

  Из нового поколения комментаторов «наступательной школы» наиболее плодовитым был, вероятно, Чарльз Марвин, автор нескольких работ о российской угрозе, включая «Российское наступление на Индию» и «Русские в Мерве и Герате и их силы вторжения в Индию». Еще одна — «Разведывая Среднюю Азию» — подробно рассказывала о секретных миссиях и поездках российских офицеров в регионы, окружающие Британскую Индию. Марвин был корреспондентом лондонской газеты «Глоб» в Санкт-Петербурге и имел преимущество перед своими конкурентами благодаря хорошему знанию русского языка и личному знакомству со многими влиятельными царскими генералами. Литератор с простой и убедительной манерой изложения, он опубликовал в газетах множество статей о намерениях России относительно Средней Азии и о том, как лучше им противодействовать.

  Впервые Марвин привлек внимание публики, не говоря уже о властях, в мае 1878 года, когда прославился в связи с утечкой информации из Уайтхолла. Это произошло во время Берлинского конгресса после русско-турецкой войны 1877 года, когда Марвин работал по совместительству в Министерстве иностранных дел и одновременно сотрудничал с «Глобом». Обнаружив, что правительство намеревалось замолчать подробности соглашений, заключенных между Британией и Россией, и не публиковать их в «Таймс», он решил передать материалы своей газете. Результатом стала мировая сенсация, хотя первоначальное сообщение правительство поспешило опровергнуть. Однако на следующий день «Глоб» опубликовал текст соглашений. Впоследствии Марвина как наиболее очевидного подозреваемого арестовали и обвинили в «хищении сверхсекретного документа». Когда обыск в его доме не выявил каких-либо подтверждающих это улик, его оправдали. Суд постановил, что, поступив подобным образом, он не нарушил никаких законов — на тот момент документ не являлся официальным секретным актом. Впоследствии выяснилось, что Марвин выучил полный текст и воспроизвел его по памяти. История эта отнюдь не повредила Марвину — через пять лет, еще в неполных тридцать, он стал наиболее читаемым из всех, кто в то время писал об англо-русских проблемах.

  В примечательном для всех, кто интересовался российской угрозой, 1885 году Марвин издал не менее трех книг на эту тему. Одна была посвящена угрозе для Индии от новой Транскаспийской железной дороги. Другая — «Русские на пороге Герата» — была написана и издана в течение одной недели (показывая, что в «моментальной» книге нет ничего необычного). Подобно другим работам Марвина, она оказалась бестселлером, 65 тысяч экземпляров сразу разошлись. Вообще говоря, позиция Марвина непосредственно противостояла действиям нескольких британских правительств, особенно либеральных, создающих проблему своей бесхребетной и нерешительной политикой по отношению к Санкт-Петербургу. По поводу нынешней администрации Марвин говорил: «Кабинет г. Гладстона известен склонностью к уступкам, и Россия, прекрасно это знающая, ищет любой способ их заполучить». Другими появившимися в том году работами на тему Большой Игры стали книги Деметриуса Боулгера «Среднеазиатские вопросы», полковника Дж. Б. Мейлисона «Русско-афганский вопрос и вторжение в Индию» и X. Сазерленда Эдвардса «Русские проекты против Индии» — если назвать только три. Кроме них выходили неисчислимые брошюры, статьи, обзоры и письма редактору тех или иных комментаторов, главным образом из числа русофобов.

  Возможно, лучшим из известных авторов публикаций о российской опасности после Чарльза Марвина был не англичанин, а венгерский англофил-востоковед по имени Арминиус Вамбери, который отстаивал интересы Британии. За двадцать лет до описываемого времени, чтобы доказать мысль о том, что венгры произошли из Центральной Азии, он переоделся под нищего дервиша и предпринял долгую и смелую поездку по этому региону. Блестящий лингвист, уже говоривший по-арабски и по-турецки, он быстро осваивал местные языки, что позволило ему, оставаясь неразоблаченным, посетить Хиву, Самарканд и Бухару. В то время все они еще оставались независимыми, но, вернувшись в Будапешт, Вамбери уверял, что очень скоро они будут захвачены Россией. Увидев, что соотечественников мало интересуют проблемы Центральной Азии, Вамбери обратил свои взоры на Британию, надеясь, что там учтут его предупреждения, особенно насчет Индии. Когда в 1864 году он прибыл в Лондон, то обнаружил, что вести о его замечательных подвигах в Средней Азии шли впереди, и он немедленно стал знаменитостью. Отпрыск бедной еврейской семьи был поражен тем, как все его принимали, включая принца Уэльского, Пальмерстона и Дизраэли. Хотя каждый хотел услышать о его приключениях в роли дервиша, в главном Вамбери потерпел неудачу. Тогда, с уходом сэра Генри Роулинсона, наступательная политика была не в почете, и Вамбери не смог убедить никого, кроме «ястребов», принять его предупреждения всерьез.

  Вернувшись в Будапешт, где он стал в университете профессором турецкого, арабского и персидского языков, Вамбери принялся бомбардировать «Таймс» и прочие британские газеты письмами, в которых убеждал правительство занять более жесткую позицию по отношению к русским. И тут одно за другим пали среднеазиатские ханства, как никогда раньше приближая русских к конечной цели их экспансии — к Индии. Когда после падения Мерва не появилось никаких признаков того, что российское наступление остановилось, Вамбери ощутил, что его час пробил. Весной 1885 года он направился в Лондон с намерением изложить свои взгляды относительно амбиций Санкт-Петербурга по отношению к Индии. Он вновь стал популярен, но на сей раз его предупреждения звучали на многолюдных митингах, которые прошли по всей стране. Он получил так много приглашений, что вынужден был от большинства из них отказаться. Некий поклонник отдал в его распоряжение на время пребывания в Лондоне роскошную квартиру с поваром, слугами и винным погребом. Не единожды во время поездок доброжелатели, подписывавшиеся просто «поклонник» или «благодарный англичанин», запихивали в его вагон корзины дорогих деликатесов. После трех изнурительных, но триумфальных недель, за которые он повидал многих выдающихся людей того времени, Вамбери вернулся в Будапешт, чтобы работать над книгой под названием «Будущая борьба за Индию». Написанная за двадцать дней, книга содержала мало из того, что не было сказано им прежде. Но на сей раз и настроение, и момент были подходящими. Книга с привлекательной ярко-желтой обложкой быстро присоединилась к списку бестселлеров года вместе с самой последней работой Чарльза Марвина.

  Большинство книг, наспех написанных после падения Мерва, ограничивались простой полемикой. Направленные на то, чтобы привлечь внимание публики к растущей русской угрозе, они основывались на аргументах и стратегическом мышлении, выработанных еще Киннейром, де Ласи Эвансом, Макнейлом и другими. По общему признанию, начиная с той поры русские все время продвигались к границе Индии. Однако никто из нового поколения аналитиков не имел ни малейшего личного опыта или знания военных аспектов ситуации. Даже Вамбери, некогда побывавший в этих местах, ничего не знал о современной стратегии или тактике. Полковник Мейлисон действительно служил в индийской армии, но после многих лет нестроевой службы долго пребывал в отставке и закончил свою карьеру опекуном молодого магараджи Майсура.

  Лишь один аналитик действительно знал, о чем говорил, но экземпляров его книги — истинной энциклопедии Большой Игры — нельзя было достать ни за какие деньги. Ее автор, генерал-майор сэр Чарльз Макгрегор, обладал уникальными познаниями для того, чтобы исследовать российскую угрозу Индии во всех ее аспектах. Как генерал-квартирмейстер индийской армии, он был также главой ее недавно организованного разведывательного департамента. Мало того, что он был ветераном многочисленных кампаний на границе, он еще и много путешествовал по Афганистану и Северо-Восточной Персии, даже посещая Саракс. Ясно, что по работе он имел доступ к самым последним относящимся к Индии разведывательным данным, как военным, так и политическим. Если говорить о серьезном исследовании российской опасности, то сделал это именно Макгрегор, а не Марвин или Вамбери.

  До назначения Макгрегора сбор военных сведений велся от случая к случаю и мало походил на хорошо организованную и эффективную российскую систему. Новый разведывательный отдел, основанный в Симле, был намного ближе к сфере российской деятельности, чем Калькутта, состоял сначала всего из пяти офицеров (два из которых были заняты только частично) и нескольких доверенных туземных клерков и картографов. Основной работой был сбор и оценка информации о дислокации и численности российских войск в Центральной Азии и их потенциальной угрозе Индии в случае войны. Они же занимались переводом на английский соответствующих русских книг, статей и других материалов. Политические сведения по-прежнему собирали офицеры-пограничники, которые отправляли их в тыл, в политический департамент — настоящее Министерство иностранных дел индийского правительства, где они числились на службе. За сбор топографических данных, которые имели военное значение, отвечала Служба Индии, расположенная в Дехра Дан. Эта организация, которая недавно наняла туземных агентов — пандитов для сбора географической информации в чувствительных районах, имела задачу картографировать весь субконтинент, как в пределах, так и вне границ Индии, и хранить эти новейшие карты. Военные, политические и топографические сведения пополнялись также инициативными молодыми офицерами и другими путешественниками, в основном неофициальными. Но вопреки картине, нарисованной Редьярдом Киплингом в «Киме», в то время в Индии не существовало никакого организованного сбора сведений или координации подобных действий. В отношениях между тремя существующими службами процветали конкуренция и ревность.

  Роль Макгрегора как руководителя военной разведки была лишь одной из его обязанностей генерал-квартирмейстера, но он, будучи, подобно большинству прочих генералов, горячим сторонником «наступательной школы», исполнял ее с особенным рвением. Уехав в Лондон летом 1882 года, он посвятил немало времени исследованиям в недрах отдела разведки военного министерства, прочесывая тамошние досье в поисках полезных для его собственного отдела данных. Однако, вернувшись в Индию, он вскоре столкнулся с обструкцией и недовольством как политического департамента, большинство работников которого в то время разделяли политику «искусного бездействия», так и некоторых членов Совета Индии. Макгрегор был убежден, что от русских следует ожидать неприятностей, и решил встряхнуть своих политических и гражданских коллег, разрушить их самодовольное спокойствие, продемонстрировав им, как легко начать нападение на Индию. Летом 1883 года он приступил к сбору материалов для конфиденциального руководства, которое должно было называться «Оборона Индии».

  Чтобы собрать материалы, ему понадобился почти год. В дополнение к его собственным разведданным о российских возможностях и дислокации их сил он смог привлечь соображения большинства высокопоставленных чиновников и лучших стратегических умов индийской армии. Многие из консультантов были его личными друзьями, включая генерала Робертса, под командой которого во время второй афганской войны он командовал колонной. У них он искал обоснованный ответ на вопрос, сколько времени понадобится двадцатитысячной русской армии, чтобы в случае наступления достичь Герата, и сколько для этого потребуется равной по численности британской армии. Аналогичной оценке подверглись и другие ключевые точки на границах Индии, с которых могло начаться вторжение. Наконец в июне 1884 года его сообщения и рекомендации объемом более 100 000 слов, с обширными приложениями, таблицами и большой картой Средней Азии, были готовы к печати.

  Макгрегор предупредил, что если русские решат напасть на Индию, то, скорее всего, сделают это из пяти различных точек одновременно. Это был призрак, которого никто прежде не тревожил. Одна колонна шла бы на Герат, другая — на Бамиан, третья — на Кабул, четвертая — на Читрал и пятая — на Гилгит. Тщательные вычисления показывали, что таким образом русские могли расположить вдоль северных границ Индии до 95 000 регулярных войск и оттуда в нужный момент хлынуть в Индию. Макгрегор доказывал, что индийская армия ни количественно, ни качественно не в состоянии противостоять такому нападению. Он заявлял, что «заставить Россию понять безнадежность вторжения» могут только определенные действия, предпринятые британским и индийским правительствами. Убеждал, что индийскую армию следует увеличить настолько, чтобы она имела возможность отразить подобную угрозу. И еще предложил Британии немедленно занять Герат, чтобы знать о любом российском передвижении в том направлении, а также вернуться в Кандагар. Он предупредил, что задержка может стоить слишком дорого. Если за это время Герат попадет в руки русских, то вооруженные силы Индии придется наращивать куда больше. Если же падет и Кандагар, потребуется еще более значительное увеличение армии. Заодно он потребовал безотлагательно проложить в пределах приграничных областей стратегические шоссейные и железные дороги, указывая, что русские выкладываются, приближая сеть своих железных дорог к Афганистану.

  Вспоминая «достижения» Санкт-Петербурга по части нарушения гарантий, Макгрегор отвергал любые надежды на то, что когда-либо с русскими можно будет прийти к соглашению. Единственный способ ограничить их аппетиты, считал он, заключался в оказании на них давления, предпочтительно в союзе с Германией, Австрией и Турцией. В части «бесплатных советов», данных с позиций военного, генерал явно далеко выходил за пределы своих полномочий и нарушал границы областей, признанных монополией государственных деятелей и дипломатов, куда вход солдатам строго запрещен. Но Макгрегор на этом не остановился, а закончил трактат словами настолько провокационными, что даже его коллеги-«ястребы», должно быть, перечитывали их, чтобы удостовериться, что правильно поняли.

  «Я торжественно заявляю о моем убеждении, — писал он, — что реальное урегулирование англо-российского вопроса невозможно до тех пор, пока Россию не вытеснят с Кавказа и из Туркестана ». (Выделение — Макгрегора.)

  Документ со словом «КОНФИДЕНЦИАЛЬНО » красным шрифтом на титульном листе был официально предназначен только для членов Совета Индии и высших правительственных и военных руководителей. Однако по распоряжению автора несколько экземпляров в Лондоне разослали тщательно отобранным политическим деятелям и редакторам. Макгрегор был убежден, что Большую Игру сначала надо выиграть в Вестминстере, чтобы получить какие-то шансы на победу в Азии, и стремился подтолкнуть правительство к энергичному, пусть даже запоздалому действию. Но он понимал, что многие материалы могут иметь серьезное значение для российских стратегов, и внушил адресатам необходимость соблюдать секретность. В то же самое время он убеждал их использовать свое влияние, чтобы заставить правительство действовать, пока еще было не поздно. Результаты генеральской акции не заставили себя ждать.

  Кабинет Гладстона, уже переживший изрядную встряску в связи с событиями в Судане и искренне тревожившийся за Герат, расценил поступок Макгрегора как скандальную попытку посягательства на свою власть. Между Уайтхоллом и Калькуттой запорхали гневные телеграммы с обвинениями и оправданиями. Правительство Индии нажало на Симлу, и по распоряжению вице-короля дальнейшую рассылку копий документа поспешно приостановили. Из других мест копии отозвали. Макгрегору официально сделали выговор. Большинство высокопоставленных чиновников в Индии соглашались с его заключениями, но не разделяли его методов. Тем не менее стало широко известно, что лица, занимающие аналогичные должности в российской императорской армии, теперь открыто похвалялись будущим покорением Индии — вопреки тому, что говорил Санкт-Петербург. И едва давление ослабло, как русские вновь двинулись вперед. Это привело Англию и Россию на грань войны и, без сомнения, вызвало мрачное удовлетворение Макгрегора, Марвина, Вамбери и других, давно все это предсказавших.

  Горячей точкой стал отдаленный, малоизвестный оазис Панджшех, находившийся на полпути между Мервом и Гератом. Его названию вскоре суждено было стать нарицательным. Англичане, равно как и афганцы, всегда расценивали его как собственность Афганистана. Но с некоторых пор, после аннексии Мерва, на него положили глаз русские. В ходе переписки по поводу назначения англо-российской пограничной комиссии Санкт-Петербург бросил вызов притязаниям Афганистана на Панджшех, упорно утверждая, что оазис принадлежит России на том основании, что она владеет Мервом.

  Лондон этому энергично сопротивлялся, поскольку Панджшех занимал стратегические высоты на подходе к Герату, что четко объясняло острый интерес к нему Санкт-Петербурга. Кроме того, главный британский специальный уполномоченный генерал Ламсден обнаружил скрытные перемещения российских войск. Зимой 1884/85 года он находился в близлежащем Сараксе и вскоре понял, что русские не намерены посылать своего представителя на переговоры, пока не вырвут Панджшех у афганцев. Казалось маловероятным, что они предпримут такую попытку до прихода весны, когда растает снег и крупные воинские соединения смогут захватить высоты, обеспечив успех операции. Все это Ламсден сообщил руководству в Лондоне, и Гладстон с коллегами по кабинету встревожились еще больше.

  Русским, сознававшим огромный риск своего предприятия, приходилось соблюдать осторожность. Ведь в Санкт-Петербурге знали, что Британия — пусть даже в несколько расплывчатых выражениях — обязалась помочь Абдур Рахману, если когда-либо тот подвергнется нападению северного соседа. Но не знали, как далеко готовы пойти англичане в выполнении своих обязательств. Стоило ли рисковать возможностью полномасштабного конфликта из-за отдаленного оазиса, который к тому же им даже не принадлежал и о котором мало кто в Англии вообще когда-либо слышал? Учитывая силу Гладстона и пылающий Судан, это казалось неправдоподобным. И даже если бы англичане решили вмешаться, их войскам понадобились бы недели, если не месяцы, чтобы попасть на место. Тем не менее русские продвигались украдкой, применив свою старую тактику «кошачьих шагов» — тщательно отслеживая реакцию Британии на каждое передвижение и одновременно как ни в чем ни бывало продолжая переговоры с Лондоном через Афганскую пограничную комиссию.

  Однако теперь англичане точно знали, что происходит. В Индии два армейских корпуса, один — под командой генерала Робертса, были готовы в случае необходимости пересечь Афганистан, чтобы защитить Герат. В то же самое время три военных инженера присоединились к команде генерала Ламсдена, которую отправили в Герат, чтобы изучить его укрепления и решить, как лучше оборонять город. Другие офицеры его штаба принялись за работу по картографированию маршрута российской армии на случай ее вторжения. Генерал Макгрегор поделился с Робертсом своими наблюдениями, что наконец появились обнадеживающие признаки того, что «наше жалкое правительство» начало прислушиваться к их настойчивым предупреждениям. Тем временем Афганистан, отчасти благодаря британской подсказке, послал в Панджшех войска для усиления его защиты. Когда про это узнал российский командующий генерал Комаров, он пришел в ярость. Заявив, что оазис принадлежит России, он приказал им немедленно удалиться. Афганский командующий отказался. Комаров сразу же обратился к Ламсдену, требуя, чтобы тот велел афганским отрядам убираться. Ламсден отказался это делать.

  Полный решимости не допустить, чтобы Панджшех ускользнул из его рук, Комаров решил сменить тактику. 13 марта под нажимом Британии Санкт-Петербург дал клятвенную гарантию, что его войска не станут атаковать Панджшех, если афганцы воздержатся от военных действий. Через три дня министр иностранных дел Николай Гирс это повторил и добавил, что такое обязательство было дано с полного одобрения царя. Ранее сама королева Виктория телеграфировала Александру о своем желании предотвратить «бедствие» войны. Теперь у Комарова оставался только один путь, чтобы оправдать захват Панджшеха. Афганцы должны были выглядеть агрессорами. И именно его выбрал коварный Алиханов, который уже стал губернатором Мерва. По слухам, достигшим лагеря Ламсдена, он, переодетый туркменом, тайно посетил Панджшех и изучил его укрепления. Затем поручил Комарову с оперативной группой спровоцировать защитников на первый выстрел. Зная, что афганцы горды и вспыльчивы, Алиханов написал личное письмо их командующему в чрезвычайно резких и оскорбительных выражениях. Помимо всего прочего, тот обвинялся в трусости, что заведомо должно было привести в дикую ярость афганца, для которого сражение — естественный образ жизни. Ламсден предупреждал того о возможных провокациях русских, убеждал не реагировать на них, объясняя, что в этом случае англичане ничем помочь не смогут. Афганцам, несмотря на интенсивные провокации, удавалось сдерживать свой нрав и палец на спусковом крючке.

  Все это время, несмотря на повторные обещания Санкт-Петербурга, войска Комарова постепенно окружали Панджшех. К 25 марта они находились на дистанции меньше мили от его защитников. Взявшись спровоцировать афганцев на открытие огня, Комаров теперь предъявил их командующему ультиматум: либо через пять дней тот отводит войска, либо русские сами их выгонят, ибо Панджшех, по утверждению генерала, являлся законной вотчиной царя. До той поры Ламсден внимательно контролировал события и сообщал обо всем в Лондон. Но, сделав все, что было в его силах для предотвращения столкновения, теперь решил передвинуть свой лагерь подальше, чтобы не оказаться втянутым в сражение. В результате о том, что произошло, известно лишь по российским отчетам.

  31 марта, когда срок ультиматума генерала Комарова истек, а афганцы не подавали никаких признаков отхода, он приказал своим частям перейти в наступление, но первыми огня не открывать. В результате, как посчитал Алиханов, первыми открыли огонь афганцы, ранив лошадь одного из его казаков. Все случилось так, как он и рассчитывал. «Кровь пролилась», — заявил он и отдал приказ своим войскам открыть огонь по афганской коннице, которая была сосредоточена в пределах видимости. Конница не выдержала убийственного огня и в беспорядке бежала. Но афганская пехота сражалась храбро. Алиханов позднее рассказывал, что пока русские постепенно овладевали их позициями, две роты почти полегли на месте. Впоследствии они тоже бежали, оставив более 800 трупов, причем многие утонули, в поисках спасения пытаясь одолеть разлившуюся реку. Потери Комарова составляли только 40 человек погибших и раненых.

  Новости о том, что русские захватили Панджшех, добрались до Лондона через неделю. Они были встречены со смесью ярости и тревоги, и даже правительство признало, что сложилась «чрезвычайно опасная» ситуация. Большинство наблюдателей, включая иностранных дипломатов в Лондоне, предполагали, что война между двумя огромными державами теперь неизбежна. Гладстон, которого Гирс, не говоря уже о самом царе, выставлял дураком, осудил резню афганцев как акт ничем не спровоцированной агрессии и обвинил русских в захвате территории, которая, бесспорно, принадлежала Афганистану. Он заявил в палате общин, что ситуация серьезная, но не безнадежная. Хотя на фондовой бирже наметились кое-какие признаки приближающейся паники, от взволнованных парламентариев обеих партий он получил кредит в 11 миллионов фунтов — самую крупную сумму со времен Крымской войны. Министерством иностранных дел были подготовлены официальные заявления относительно начала военных действий. Королевский флот был переведен в состояние боевой готовности и получил инструкции наблюдать за передвижениями всех российских военных кораблей. На Дальнем Востоке флоту было приказано занять Порт Гамильтон в Корее, с тем чтобы тот можно было использовать как плацдарм для проведения операций против крупной российской военно-морской базы во Владивостоке и других объектов в северной части Тихого океана. Рассматривалась возможность нанесения удара по русским на Кавказе, предпочтительнее при поддержке Турции.

  Чтобы царь и его министры не сомневались в твердости намерений правительства, британский посол в Санкт-Петербурге получил инструкции предупредить Гирса, что любое дальнейшее продвижение на Герат однозначно будет подразумевать войну. В случае, если и это не остановит русских, вице-король подготовился отправить двадцатипятитысячное войско в Кветту, где им предстояло ждать согласия эмира Абдур Рахмана на поход к Герату. В Тегеране шах Персии, изрядно встревоженный агрессивными действиями России в непосредственной близости от его собственной границы с Афганистаном, убеждал Британию захватить Герат прежде, чем это сделает Санкт-Петербург, заявляя при этом, что в случае войны между могущественными соседями намерен строго соблюдать нейтралитет.

  Отголоски кризиса прокатились по всему миру. В Америке, где от новостей содрогнулся Уолл-стрит, только и разговоров было что о раздоре между двумя гигантскими империями. В обычно трезвой «Нью-Йорк Таймс» появилась статья под громадным заголовком «АНГЛИЯ И РОССИЯ СРАЖАЮТСЯ». Статья начиналась словами: «Это — война». И так бы все и вышло, если бы один человек не сохранил здравый рассудок, когда все прочие его утратили.

 

Железнодорожная гонка на восток

  В то время, как все мировые газеты и государственные деятели предсказывали, что две крупнейшие на свете державы вот-вот сцепятся из-за отдаленного среднеазиатского селения, правитель, которому оно принадлежало, временно не занимал престол в связи с государственным визитом в Индию. Скорее всего, это устраивало русских, которые боялись, что Абдур Рахман и его британские хозяева плетут против них интриги. Так что то, что он сейчас вдали от своего королевства, ускорило аннексию Панджшеха. Санкт-Петербург беспокоила еще и перспектива, что британцы с благословения эмира займут Герат. Точно так же, как их собственная аннексия Мерва, а теперь и Панджшеха создавала угрозу Индии, мощное британское военное присутствие в Герате аналогичным образом угрожало бы новым центральноазиатским владениям России. Мог воскреснуть призрак объединения британских и афганских сил с целью освобождения мусульманских ханств от российского правления. Тем не менее, занимая Панджшех, царские генералы знали, что если дело дойдет до борьбы за Герат, они наверняка будут там первыми.

  Новости о том, что Панджшех пал и афганский гарнизон перебит, сообщил Абдур Рахману министр иностранных дел индийского правительства сэр Мортимер Даренд: так уж вышло, что он был сыном Генри Даренда — младшего офицера, взорвавшего во время первой афганской войны ворота Газни. Никто не мог предсказать заранее, как вспыльчивый и безжалостный эмир воспримет дурную весть. Полагали, что он, скорее всего, потребует смыть оскорбление российской кровью и в соответствии с англо-афганским соглашением потребует британской помощи. Если это произойдет, то трудно придумать, как избежать войны, — ведь пока что Британия не была готова отказаться от своего буферного государства, доставшегося с таким трудом и такой дорогою ценой, и впредь полагаться лишь на милость России.

  «Мы получили известия во время обеда, — сообщал Даренд, — и я решил сразу сообщить о гибели его людей». К облегчению и удивлению Даренда, эмир воспринял весть весьма спокойно, без той эмоциональной реакции, которую она вызвала в Британии, Индии и в других местах. «Он попросил меня не беспокоиться, — записал Даренда. — Сказав, что потеря двухсот или двух тысяч человек — это мелочи». Что же касается смерти их командующего, то «это даже меньше, чем ничто». Лорд Дафферин, прежний британский посол в России, недавно ставший вице-королем Индии, позднее заметил: «Несмотря на случайность пребывания эмира в моем лагере в Равалпинди и тот удачный факт, что принц обладал большими способностями, опытом, знаниями и спокойной рассудительностью, единичный инцидент в Панджшехе в условиях напряженных отношений, которые существовали тогда между нами и Россией, сам по себе мог оказаться поводом для длительной и ужасной войны».

  Настоящая же правда состояла в том, что эмир не имел ни малейшего желания видеть свою страну еще раз превращенной в поле битвы, на этот раз между двумя своими конфликтующими соседями. Некоторые авторитеты даже сомневались, слышал ли он когда-либо до тех пор что-либо о Панджшехе. Тем не менее его сдержанность во многом помогла разрядить взрывоопасную ситуацию. И все равно несколько следующих недель, ежедневно ожидая вспышки войны, британские газеты требовали преподать урок русским, а газеты Санкт-Петербурга и Москвы настойчиво домогались от своего правительства аннексии Герата и предостерегали Британию держаться подальше. Но помимо позиции Абдур Рахмана были и другие сдерживающие факторы, которые оказывали негласное влияние на ситуацию.

  Фактически ни одна из стран не была заинтересована в начале войны из-за Панджшеха, хотя с Гератом дело обстояло иначе. Кроме того, на этот раз русским уже стало очевидно, что если они продвинутся еще дальше, то британцы, даже при условии пребывания у власти либералов, готовы будут сражаться. Весь период кризиса действовала «горячая линия» между британским министром иностранных дел лордом Гренвиллем и Гирсом. Постепенно спокойствие восстановилось. Было согласовано, что Панджшех останется нейтральным до тех пор, пока его будущее не будет решено тремя заинтересованными странами, а до тех пор российские войска отойдут на небольшое расстояние от селения; переговоры относительно границы следовало начать как можно скорее. По мере постепенного угасания непосредственной угрозы войны и королевский флот, и британские войска в Индии возвращались на исходные позиции.

  Работа совместной Афганской пограничной комиссии из-за многочисленных разногласий затянулась до лета 1887 года, когда наконец были окончательно подписаны протоколы, касающиеся всех поселений, за исключением расположенных в восточной части границы. При этом русские сохранили за собой Панджшех, который «разменяли» с Абдур Рахманом, уступив афганской стороне находящийся западнее стратегический перевал, который ему и его британским советникам хотелось взять под свой контроль. В очередной раз русские показали себя мастерами совершившегося факта и получили примерно то, что и хотели (даже если их генералы были недовольны ограничениями, связанными с фиксированной границей). Очень приблизительно новая граница прошла по первоначальной линии, согласованной в 1873 году, если не считать изгиба на юг в районе Панджшеха, который серьезно приблизился к Герату. Войну удалось предотвратить. Кроме того, англичане решительно дали понять русским, что любое дальнейшее продвижение к Герату будет расценено как объявление войны. При всем этом многие комментаторы были далеко не убеждены, что что-либо сможет надолго остановить продвижение русских. Тем не менее история доказала их неправоту. Прошло почти столетие, прежде чем русские войска и танки зимой 1979 года пересекли Оксус и вошли в Афганистан.

  Но дальше к востоку, в районе Памира, границу еще нужно было устанавливать. Это касалось той пустынной области, где сегодня проходит граница между Афганистаном и Пакистаном: теперь на ней сосредоточились интересы участников Большой Игры, которые, в свою очередь, в течение последующих десяти лет подталкивали Британию и Россию к военным и политическим демаршам друг против друга. Но на самом деле события уже развивались не по прежним схемам, что неизбежно повлияло на дальнейшие изменения в правилах игры. В ходе панджшехского кризиса, в зависимости от точки зрения, деятельность правительства Гладстона характеризовалась и как «совершенное искусство управлять государством», и как «прискорбная нерешительность», и даже как «постыдная капитуляция» — так выразился один комментатор. Многие из британских избирателей, очевидно, придерживались последнего суждения, тем более что это произошло вскоре после гибели в Хартуме Гордона, ответственность за которую полностью возлагали на правительство. В результате в августе 1886 года к власти вернулся кабинет тори, теперь под началом лорда Солсбери, человека, весьма озабоченного обороной Индии.

 

* * *

  В значительной степени именно благодаря отважным путешественникам, таким, как Джордж Хейуорд и Роберт Шоу, британцы наконец осознали уязвимость перевалов, пересекающих Памир, Гиндукуш и Каракорум на севере Индии. Но несмотря на их отчеты об изысканиях и путешествиях и на краткую разведку, предпринятую в 1874 году отрядом под руководством сэра Дугласа Форсайта, в военном отношении о далеком севере Индии, регионе, где она граничила с Афганистаном и Китаем, известно было очень немного. А в это время русские исследователи, все те же военные, уже были заняты составлением карт и изысканиями на этой обширной безлюдной земле, расположенной намного южнее Оксуса. Сообщалось, что по крайней мере один русский генерал разрабатывал планы вторжения в Кашмир через Памир. Желая исправить это упущение, летом 1885 года отряд британских военных исследователей был послан в этот район для изучения и картографирования широкой полосы территории, простирающейся от Читрала на запад, к Хунзе, и дальше на восток. Одна из неотложных задач состояла в том, чтобы исследовать перевалы, ведущие на север к верховьям Оксуса, и окончательно дать ответ на мучительный вопрос: представляют ли они реальную угрозу для обороны Индии? Руководил отрядом полковник Уильям Локхарт, весьма уважаемый офицер из отдела разведки Макгрегора, которому позднее было суждено стать главнокомандующим индийскими вооруженными силами. Его сопровождали еще три офицера, пять местных топографов и военный эскорт. За остаток того года и несколько первых месяцев следующего им предстояло нанести на карту 12 000 квадратных миль ранее не изученной территории по ту сторону северной границы Индии. В написанном по возвращении объемистом отчете Локхарт доказывал, что существовавшие прежде опасения в отношении данного региона, и в частности перевала Бархил, были преувеличены, хотя вспомогательная российская атака по эту сторону Памира все-таки возможна — для поддержки полномасштабного вторжения, осуществляемого через Хайбер и Болан. Памирские перевалы каждую зиму засыпаны снегом; летом многочисленные реки превращаются в бушующие потоки, так что этот район уязвим только в течение короткой весны и осени. Но и тогда, если планируется задействовать крупные силы, включая артиллерию и другое тяжелое оборудование, и доставлять припасы, вначале следует построить военную дорогу. По мнению Локхарта, более подходящей стратегией является использование четырех небольших высокомобильных подразделений.

  Предварительное обследование Локхартом ведущих на север перевалов заставило предположить, что такие силы, вероятнее всего, прибудут через Читрал. В регионе, где полностью отсутствуют шоссе и железные дороги, потребуется некоторое время, чтобы британские войска могли добраться до места, а затем адаптироваться к местным условиям, чтобы сражаться не хуже туземных воинов Читрала. С полного одобрения вице-короля Локхарт подписал оборонительное соглашение с правителем Читрала Аман-аль-Мулюком, которого когда-то подозревали в соучастии в убийстве Хейуорда. В обмен на щедрую субсидию плюс гарантии, что трон навсегда останется за его семейством, правитель обязался заставить своих воинственных соплеменников держать оборону против продвигающихся российских сил, пока не подоспеют британские войска.

  Эта рекогносцировка Локхарта была не единственной поездкой на передовую, санкционированной в то время лордом Дафферином. Как только либеральное правительство пало, табу на отправку офицеров и политиков в миссии, расположенные по ту сторону индийской границы, были сняты. Особенно тревожился вице-король за Синьцзян, где появились русские, значительно опередившие британцев. Согласно Санкт-Петербургскому соглашению, которое оставляло Кульджу (Или) за Китаем, последний согласился на открытие русского консульства в Кашгаре. На этот пост Санкт-Петербург выбрал грозного типа по имени Николай Петровский. Воинственный англофоб,’ Петровский поклялся любой ценой не допустить ни коммерческого, ни политического проникновения в Синьцзян англичан. За три года исключительно благодаря силе своего характера он сделался фактическим правителем Кашгара, наводил страх на запуганных китайских чиновников и терроризировал мусульманское население. Китайцы, прекрасно осознающие, что ближайшие российские гарнизоны стоят у самой границы, пребывали в состоянии постоянного беспокойства по поводу возможной аннексии Санкт-Петербургом, чем российский консул не брезговал им угрожать. В деловых отношениях с ним китайцы были чрезвычайно осторожны, чтобы ничем его не оскорбить и не дать русским никаких оснований для аннексии Кашгара. Могущество Петровского серьезно увеличивал тот факт, что там не было никакого британского представителя. Поле боя оставалось за ним, и он твердо намеревался это положение сохранить.

  Лорд Дафферин был настроен прекратить монополию Петровского в Кашгаре прежде, чем она распространится на весь Синьцзян. Для начала вице-король хотел получить для индийских торговцев равные с их российскими конкурентами права. Хотя рынок был гораздо менее емким, чем когда-то предполагали, он существовал и был завален дешевыми, но дрянными российскими товарами, которым не было альтернативы. Дафферин также хотел разместить там постоянного индийского правительственного чиновника. Видимой функцией чиновника была бы охрана интересов живущих в Синьцзяне граждан Британской Индии, в основном индусских ростовщиков и членов их семей. Реальной же функцией резидента стало бы пристальное наблюдение за Петровским, предоставление отчетов относительно его и любых российских действий в регионе. Сейчас это неофициально проделывал инициативный молодой шотландский коммерсант Эндрю Далглиш, регулярно разъезжавший между Лехом и Кашгаром. Вице-король хотел поставить дело на более прочную основу.

  Человеком, избранным Дафферином для попытки обеспечить Британии равные с Россией права в Кашгаре, стал опытный политический советник и среднеазиатский путешественник с оригинальным именем Ней Елиас. Он работал в качестве представителя индийского правительства в Лехе, где уже шесть лет собирал политические и другие сведения у путешественников, прибывающих из всех уголков Средней Азии, особенно из Кашгара и Яркенда. Далглиш был одним из его основных и самых надежных источников. Вице-король попросил британскую дипломатическую миссию в Пекине получить для Елиаса дипломатическую аккредитацию и сделать так, чтобы в Кашгаре его принял старший китайский представитель для обсуждения вопросов британского представительства и прав торговли. К чрезвычайному раздражению Дафферина, китайцы на запрос ответили отказом, утверждая, что объем торговли между Индией и Синьцзяном слишком мал, чтобы оправдать специальные переговоры или какие-то соглашения. Тем не менее они согласились выдать Елиасу паспорт, хотя тот не давал ему никакого дипломатического статуса. Было два возможных объяснения этого отказа. Во-первых, Пекин все еще с горечью вспоминал британские попытки заключить союз с Якуб Беком во времена его правления в Синьцзяне. Во-вторых, коварный Петровский с обычным сочетанием угроз и взяток интенсивно давил на китайцев, чтобы не допустить приезда Елиаса.

  Несмотря на это препятствие, вице-король приказал, чтобы Елиас даже без дипломатической аккредитации отправился на место, лично выяснил состояние коммуникаций через Каракорум и установил, какую угрозу они могли бы представлять Британской Индии. Но не успел еще Елиас покинуть Лех, как из Кашгара поступила вторая порция дурных вестей. Китайские власти потребовали отъезда Далглиша на том основании, что у него нет визы. Раньше они не только закрывали на это глаза, но и всегда приветствовали Далглиша. По мнению Эндрю, за этим изгнанием стояли происки российского консула. Это было плохим предзнаменованием для собственных перспектив Елиаса. Наконец он выехал, но добрался только до Яркенда. Встречал его там почетный караул, но Елиас обнаружил, что старший китайский представитель — амбан — относится к нему откровенно враждебно. Когда же ему, несмотря на выданный китайской стороной паспорт, не разрешили посетить Кашгар, Елиас понял, что надежды на переговоры, столь ожидаемые вице-королем, напрасны. Заодно он узнал и о третьей возможной причине отказа китайцев от переговоров. В прежние времена они бы приветствовали британское присутствие в Кашгаре, чтобы противостоять чрезмерному влиянию Петровского. Но теперь, получив болезненный опыт постоянного общения с задиристым жителем Запада, они решили, что еще один окажется точно таким же, и не желали нести двойное бремя.

  Хотя миссия оказалась прерванной, Елиас не собирался возвращаться из Яркенда с пустыми руками, не воспользовавшись возможностью самому проверить различные политические и военные аспекты сведений, которые прежде зачастую поступали из сомнительных источников на базарах Ладака. Вице-король надеялся, что в случае российского вторжения в Синьцзян или даже в Восточный Памир между Британией и Китаем возможны некоторые виды военного сотрудничества для противостояния агрессии. Предполагалось, например, что офицеров индийской армии можно использовать в качестве советников или даже командиров китайских частей. Первый же взгляд на почетный караул у въезда в Яркенд вместе с последующими наблюдениями показал Елиасу безнадежность этой затеи. Плохо вооруженные, плохо обученные и недисциплинированные вояки сутулились, болтали, шутили, ели фрукты и громко обсуждали вид и поведение «чужеземного дьявола». «И эти люди, — с раздражением отметил Елиас в своем дневнике, — просят нас объединиться с ними против русских. О, Боги!»

  Но Елиасу были поставлены и другие задачи. Вице-король надеялся, что на обратном пути в Индию он сможет проехать через Восточный Памир и верховья Оксуса, включая регионы, которые не исследовала и не описала экспедиция Локхарта. Китайцы, имевшие определенный интерес к этой заброшенной области, где сходились территории России, Афганистана и Кашмира, никаких возражений не выдвигали. В дополнение к изучению этих ранее неизведанных (кроме как русскими) пространств Елиаса попросили разузнать все возможное о признанных там на местном уровне границах — русских ли, китайских ли, афганских или просто племенных. Наконец, он должен был исследовать спорный промежуток неразграниченных и пока еще не востребованных земель, расположенных между восточной частью Афганистана и западной частью Синьцзяна. Первым об их существовании сообщил сэр Дуглас Форсайт после своей миссии ко двору Якуб Бека: последующая разведка была там предпринята двенадцать лет назад. Руководители обороны Индии надеялись, что русские не появятся там раньше, чем будут приняты меры безопасности.

  На выполнение всех задач, многие из которых пришлось решать в разгар зимы, ушло семнадцать месяцев. За это время, преодолевая болезнь, Елиас проехал 3000 миль и исследовал не менее сорока перевалов. Его мнение совпало с мнением Локхарта: русские вряд ли осуществят полномасштабное вторжение через регион, не способный прокормить большую армию. Иное дело — политическое проникновение, и в нем он видел главную угрозу возможных успехов русских в этом далеком северном регионе. Что же касается уязвимого промежутка между афганской и китайской границей, Елиас рекомендовал убедить эти страны соединить границы, превращая, таким образом, любые российские вторжения в их нарушения. В этом Елиас и Локхарт были полностью солидарны. Однако в вопросе о том, как лучше всего удержать русских подальше от Читрала, солдат и политик кардинально разошлись. Правителя Читрала, с которым Локхарт только что подписал соглашение, Елиас считал совершенно ненадежным типом. На него нельзя было полагаться, особенно если его станут уговаривать русские. «Никакие гарантии, данные подобными безответственными дикарями, ничего не стоят», — предупредил Елиас. Единственный способ предотвратить подкуп нового британского союзника русскими, считал он, — это крепкие гарнизоны на южной границе Читрала, чтобы угроза с тыла была большей, чем с фронта. Такие различия во мнениях между недолюбливающими друг друга военными и политиками не были новостью для вице-короля, опытного участника Большой Игры. Куда больше, чем проблема Читрала, беспокоила руководителей обороны Индии Транскаспийская железная дорога. Русские инженеры словно по тревоге продвигали на восток магистраль, явно способную перевозить войска и артиллерию.

 

* * *

  Работы на этой линии начались в 1880 году по приказу генерала Скобелева, когда тот готовился к наступлению на Геок-Тепе. Сначала он смотрел на нее как на средство доставки от каспийского порта Красноводск через пустыни боеприпасов и снаряжения. Предполагалось построить легкую узкоколейку, по которой тяжелые грузы можно буксировать хоть механической тягой, хоть верблюдами и которую можно наращивать по мере продвижения войск. Однако вскоре приняли решение строить более престижную стационарную железную дорогу. Сто миль стандартной железнодорожной колеи из европейской России перевезли через Каспий. Для укладки сформировали специальный железнодорожный батальон под командованием генерала. Скобелев оказался расторопнее железнодорожных строителей и штурмовал Геок-Тепе, не дожидаясь их. А железная дорога продвигалась по мере усмирения туземных племен и достигла Мерва только через год после его капитуляции перед Алихановым. Угроза войны с Британией за Панджшех привела к формированию второго железнодорожного батальона и быстрому росту темпов строительства. К середине 1888 года она достигла Бухары и Самарканда, и началась работа на заключительном участке маршрута, ведущего к Ташкенту.

  Среди первых, кто забил тревогу по поводу новой российской железной дороги и ее стратегической угрозы для Индии, был Чарльз Марвин. В 1882 году, когда дорога еще не слишком продвинулась на восток и задолго до панджшехского кризиса, он предупреждал относительно угрозы, которую представляет постройка русскими железной дороги, особенно если русские захватят Герат и существенно укрепятся там, продлив дорогу до него. На это, утверждал он, российским военным инженерам и саперам понадобится всего несколько месяцев. С тех пор вопрос об угрозе Герату стал непременным для всех приверженцев афганского пограничного урегулирования. На случай военных действий (пусть в неопределенном будущем) российская железная дорога была значительно ближе к Герату, чем самая близкая британская. А несколькими годами позже, вскоре после смерти Марвина, русские еще сократили промежуток, продлив сеть железных дорог на юг, значительно далее Панджшеха.

  Бросающуюся в глаза слабость индийских приграничных коммуникаций, особенно шоссейных и железных дорог, теперь осознали и в Калькутте, и в Лондоне. Генерал Робертс заявил, что русскому «железнодорожному окружению» Северной Индии и Афганистана должна противостоять соответствующая строительная программа в пределах индийских границ. Главнокомандующий провел тщательную рекогносцировку на местах и решил, что средства вечно напряженного бюджета обороны Индии лучше потратить на обеспечение возможности переброски войск к угрожаемому сектору границы, а не на строительство фортов и укреплений, которые, возможно, никогда не придется защищать. «Нам нужны и шоссейные, и железные дороги, — писал он в секретном рапорте вице-королю. — Их не построить тотчас же, но каждая рупия, потраченная на них теперь, вернется к нам в будущем в десятикратном размере… Нет лучшего способа приобщения к цивилизации, чем строительство шоссейных и железных дорог. Возможно, некоторые из тех, что предстоит проложить, никогда не будут востребованы для военных целей, но окажут громадную помощь гражданским властям и администрации страны». В дальнейшем, если Абдур Рахман поддастся на уговоры и согласится, Роберте предполагал продлить железную дорогу в Афганистан, с ветками на Джалалабад и Кандагар, и разместить там британские войска. Без этого, как полагал Роберте, русские постепенно займут весь Афганистан, поглощая его кусочек за кусочком, как получилось с Панджшехом. И когда не станет Абдур Рахмана, Санкт-Петербург, вероятно, усилит натиск, добиваясь новых преимуществ.

  Но даже необходимость продления железной дороги до афганской границы приходилось доказывать с большим трудом: не всякий член Совета Индии был убежден в необходимости таких крупных расходов. Так что, несмотря на непрерывное давление военных, и через несколько лет в пограничье действовало меньше пятидесяти миль железнодорожных путей, хотя сеть шоссе существенно улучшилась. Интенсивное расширение сети железных и шоссейных дорог, а также телеграфа, которые Робертс считал жизненно важными для обороны Индии, требовало настоятельной поддержки на самом верху. Попросту говоря, нужен был человек, убежденный в реальности долговременной российской угрозы, но еще и обладающий как властью, так и решимостью смести все препятствия и возражения. Личность, определяющая действия правительства. Человек, которому судьбой суждено было все это исполнить, путешествовал тем временем с постоянной скоростью пятнадцать миль в час по российской Центральной Азии, по той самой железной дороге, которая вызывала столько тревоги у Робертса и других военачальников.

 

* * *

  Достопочтенный Джордж Натаниель Керзон, молодой и честолюбивый тори-заднескамеечник двадцати девяти лет от роду, летом 1888 года отправился в Среднюю Азию, чтобы лично посмотреть, как там действуют русские, и попробовать понять их намерения относительно Британской Индии, вице-королем которой он решил когда-нибудь непременно стать. Отворотясь от светской жизни Лондона, этот холостяк-аристократ сел в поезд и проехал через Европу в Санкт-Петербург. Затем — в Москву, чьи политические настроения счел нужным для начала оценить, прежде чем направиться на юг страны, на Кавказ. В Баку Керзон сел на старый колесный пароход, бывший воинский транспорт «Князь Баратынский», и переправился через Каспий в Красноводск. Именно там началась по-настоящему его личная разведка Средней Азии — региона, который стал его пожизненной страстью. Керзон отправился на восток через пустыни по новой российской железной дороге, эксплуатация которой его так интересовала. Его конечной целью был Ташкент, нервный центр всех российских военных операций в Средней Азии, но маршрут пролегал через Геок-Тепе Ашхабад, Мерв, Бухару и Самарканд. Сначала почти 300 миль колея проходила параллельно и близко к персидской границе. Железная дорога, обладающая высокой пропускной способностью для доставки войск и артиллерии, заметил позже Керзон, представляла для шаха «дамоклов меч постоянно висящий над его головой». Дальше к востоку где рельсы повернули к северу от Мерва в сторону Бухары она служила подобным же напоминанием о российском военном присутствии вблизи Афганистана и Британской Индии.

  Поездка до Самарканда, где к тому времени заканчивалась колея, обычно продолжалась трое суток. Но Керзон не единожды прерывал 900-мильную поездку, сходил, осматривал все, что надо, и садился на следующий поезд. По ходу путешествия он заполнял блокноты тем, что узнавал вблизи самой железной дороги и в населенных оазисах вдоль маршрута. Когда речь заходила об оценке подвижного состава другими словами, о возможностях железной дороги по доставке войск и снаряжения, русские предпочитали отмалчиваться. Трудно было что-то узнать сверх того, что удавалось увидеть собственными глазами. «Получить точную статистику… от русского, — жаловался Керзон, — не легче чем выжать сок из камня ». Местные власти отлично знали кто он такой, и, конечно же, порекомендовали железнодорожному начальству и кое-кому еще не распускать язык. Тем не менее Керзон смог собрать достаточный материал и о работе Транскаспийской (Закаспийской. — Ред.) железной дороги, и о ее стратегическом значении для Британской Индии, и написать комментарий на 478 страницах, изданный под названием «Россия в Центральной Азии и англо-русский вопрос».

  Судя по записям, первая остановка произошла в Геок-Тепе, где восемью годами раньше солдаты Скобелева взрывом расчистили путь в громадную туркменскую цитадель а затем перебили множество убегающих жителей. Когда поезд приблизился к бесплодному месту среди пустыни, Керзон увидел разрушенную крепость — глиняные стены периметром почти в три мили, исклеванные пулями и снарядами. Увидел огромный пролом, проделанный миной скобелевских саперов, через который шла на штурм пехота. Поезд на станции Геок-Тепе достаточно долго стоял всего в шестидесяти ярдах от призрачной крепости, так что Керзон смог изучить детали. «Возле пустынного сооружения все еще можно заметить кости верблюдов, а иногда и людей, — записал он. — Говорят, еще долго после нападения невозможно было ехать по равнине без того, чтобы копыта лошадей на каждом шагу не сокрушали человеческие черепа». В отдалении он мог видеть холмы, которые служили наблюдательным пунктом Эдмунда О’Донована из «Дейли Ньюс», свидетеля бегства через равнину побежденных туркмен.

  Древний Мерв, когда-то известный во всей Центральной Азии как «Королева мира», обманул его надежды, утратив все следы своего прежнего величия. Четыре года российской оккупации лишили его всякой романтики и превратили в заурядный маленький гарнизонный городок с магазинами, торгующими дешевыми российскими товарами, и клубом с танцами раз в неделю. Некогда буйные и грозные туркмены были окончательно приручены. Керзон видел многих бывших врагов России в мундирах царской армии — и солдат, и офицеров. «Ничто не оставило большего впечатления завершенности завоеваний России, — записал он, — чем зрелище этих людей, только восемь лет назад ожесточенных и решительных врагов России на поле боя, а теперь носящих форму ее армии, делающих карьеру на царской службе и пересекающих Европу, чтобы приветствовать Большого Белого Царя как своего властелина».

 Из Мерва поезд целый день тащился среди сурового безлюдья пустыни Каракум — «самой мрачной пустыни из всех виденных» — и въехал на большой деревянный мост через Оксус. Даже сегодня немногие иностранцы бросают взгляд на эту реку — по столь отдаленной местности пролегает ее русло. Керзон блеснул литературным мастерством, записав:

  «В лунном свете мерцала перед нами широкая грудь могучей реки, которая с ледников Памира катится 1500 миль вниз к Аральскому морю». Возможно, в ту минуту его посетили некие героические и возвышенные видения — нечто наподобие истории из поэмы «Сухраб и Рустам», в которой повествуется о легендарном персидском воине, который по ужасной ошибке на берегах Оксуса убивает собственного сына. Поезд медленно двигался по скрипучей конструкции, затратив целых пятнадцать минут, чтобы достичь противоположной стороны. Керзон оторвался от размышлений и записал в блокноте, что мост опирался на более чем 3000 деревянных свай, был 2000 ярдов длиной и что потребовалось 103 дня, чтобы его построить. Как ожидалось, скоро его должен был заменить постоянный железный мост стоимостью в 2 миллиона фунтов.

  И Бухара, и Самарканд совершенно превзошли все ожидания Керзона. Кроме русских, мало кто видел эти легендарные города Шелкового пути, все еще благоухающие романтикой и тайной. Керзон посвятил немало страниц своей книги описанию их великолепных мечетей, мавзолеев и других прославленных памятников. В Бухаре, где он остался на несколько дней, его как почетного гостя разместили в здании, которое русские официально называли своим посольством. Санкт-Петербург все еще поддерживал видимость того, что эмир является независимым правителем, а не вассалом царя. В самом городе сохранялось незначительное российское присутствие — посол, небольшой эскорт и штат. Однако, чтобы напоминать эмиру о его положении, на расстоянии всего лишь десяти миль размещался российский гарнизон. Якобы для защиты железной дороги.

  Именно в Бухаре на большой площади перед Ковчегом, как называлась тамошняя цитадель, почти полвека назад жестоко казнили Конолли и Стоддарта. «Где-то среди этой груды зданий, — записал Керзон, — находилась ужасная яма, или яма-клоповник, в которую были сброшены Стоддард и Конолли». Он был уверен, что ее уже давно засыпали, но когда попытался войти в Ковчег, чтобы увидеть это самому, толпа местных жителей преградила путь и жестами приказала ему убираться прочь. Исходя из рассказов, которые он слышал о заключенных, содержавшихся в подземельях Ковчега, «прикованных друг к другу железными воротниками… так, что нельзя было ни стоять, ни поворачиваться, ни передвигаться», Керзон заподозрил, что яма, кишащая паразитами, все еще использовалась по назначению. В «святом городе» применялись и другие варварские методы наказания. К примеру, там находился известный Минарет Смерти. С его вершины регулярно сбрасывали преступников, включая убийц, воров и фальшивомонетчиков, которые разбивались насмерть. «Экзекуции, — сообщал Керзон, — назначали на базарный день, когда примыкающие к площади улицы и сама площадь, на которой высится башня, переполнены людьми. Глашатай громко объявляет о вине осужденного человека и о возмездии, которое его ожидает со стороны владыки. Затем преступника швыряют с самой вершины, и, покувыркавшись в воздухе, он разбивается в лепешку на твердом грунте у подножия башни». Приноравливаясь к эмиру и религиозным авторитетам, русские старались как можно меньше вмешиваться в народные обычаи и традиции, хотя рабство было уничтожено. Формальная же аннексия эмирата означала бы бесполезные расходы и неприятности. На практике, как имел возможность убедиться Керзон, «Россия может делать в Бухаре все, что пожелает».

  В Самарканде, где тогда заканчивалась железная дорога, он не встретил таких проявлений «независимости», хотя русские неоднократно заявляли о своем намерении вернуть город и его плодородные земли эмиру Бухары, у которого их отобрали. «Не стоит и говорить, — писал Керзон, — что никогда не было ни малейшего намерения выполнять такие обязательства». Только российский дипломат, добавлял он сардонически, мог взять на себя такое обязательство, и только британский мог ему поверить. Среди символов, наводящих на мысль о долговременной российской оккупации, была большая и претенциозная губернаторская резиденция, окруженная собственным парком, новая православная церковь и тщательно распланированный европейский квартал, расположенный в удобном отдалении от шума и нищеты старого города.

  Освободясь от неотложных дел, Керзон проводил немало времени, блуждая среди бесконечных архитектурных сокровищ Самарканда, чьи великолепные синие изразцы, увы, уже тогда быстро приходили в негодность и крошились. Подобно сегодняшним туристам, он в благоговении созерцал величественный Регистан, пристально разглядывал строения, которые относятся к самым прекрасным образцам архитектуры Центральной Азии, да и не только ее. Керзон считал ее даже в тогдашнем заброшенном состоянии «самой замечательной общественной площадью в мире», а сам Самарканд он описал как «чудо Азиатского континента». Он упрекал русских, которые ничего не делали, чтобы сохранить его прекрасные памятники для будущих поколений (некоторые из них, к счастью, сейчас приведены в порядок). Из Самарканда, используя специфически русское средство передвижения — гужевой тарантас, за тридцать мучительных часов Керзон добрался до Ташкента. Но дискомфорт вскоре был позабыт среди благ цивилизации официальной губернаторской резиденции, где его принимал генерал-губернатор — преемник грозного Кауфмана, который уже шесть лет как умер и был похоронен в Ташкенте.

  Керзон теперь находился в самом сердце обширной Центрально-Азиатской империи царя — уникальная позиция для того, чтобы попытаться понять намерения России в отношении Индии. Во время пребывания в Ташкенте, который, по его наблюдениям, был превращен в один огромный укрепленный лагерь, где управляли исключительно военные, он использовал любую возможность выяснить взгляды высокопоставленных чиновников, включая его хозяина, на долгосрочные цели России в Азии. Он не был удивлен, обнаружив их явную агрессивность, особенно по отношению к Британии, и понимал, что этому не следовало придавать слишком большого значения. «Там, где военные — правящий класс, — заметил он, — и где продвижение по службе происходит медленно, неизбежно становится желанной война как единственно доступный путь отличиться». Ташкент, напомнил он своим читателям, долго служил убежищем для «пошатнувшихся репутаций и разрушенных состояний, возможность восстановления которых была связана исключительно с полем битвы». Незадолго до его прибытия гарнизон наполнился многообещающими слухами о надвигающемся вторжении в Афганистан. На границе такие мечты помогали людям сохранять здравый рассудок…

  Керзон вернулся в Лондон тем же маршрутом, которым прибыл, и сразу засел за книгу. Он был вынужден признать, что российское правление принесло мусульманским народам Средней Азии немалые выгоды, а новая железная дорога будет способствовать ускорению экономического развития региона. Но наличие Транскаспийской магистрали драматично изменило стратегическое равновесие в регионе. Прежде продвигающиеся к Индии российские армии сталкивались с почти неразрешимой задачей перемещения крупных войсковых соединений, артиллерии и другого тяжелого оборудования на колоссальные расстояния и по кошмарной местности. Когда строительство заключительного 200-мильного отрезка железной дороги, связывающего Самарканд и Ташкент, завершится, это позволит Санкт-Петербургу быстро сконцентрировать на персидских или афганских границах стотысячную армию. Войска могут быть переброшены из столь отдаленных мест, как Кавказ и Сибирь. Керзон был убежден, что истинное значение железной дороги в Британии серьезно недооценивали. «Эта железная дорога, — писал он другу, — делает их необыкновенно сильными. И они думают о ее применении в деле».

  Он не верил, что неудержимое наступление русских в Центральной Азии было частью некоего грандиозного проекта или (как некоторые все еще думали) завершением выполнения завещания Петра Великого. «При отсутствии каких-либо физических препятствий, — писал он, — и во враждебном окружении… вся логика дипломатии сводится к пониманию альтернативы: победа или поражение. Россия была просто вынуждена продвигаться вперед, как Земля — вращаться вокруг Солнца». Первоначальный мотив продвижения России в направлении Индии существовал и в то время, когда еще отсутствовала всякая перспектива вторжения. Керзон соглашался, что многочисленные разработанные царскими генералами планы показывали: «В течение целого столетия в намерения российских государственных деятелей входила возможность добраться до Индии через Центральную Азию». Он пришел к выводу, что хотя ни российские государственные деятели, ни генералы не планировали завоевание Индии, «они очень серьезно рассматривают вопрос о проникновении в Индию, причем с конкретной целью, о чем многие из них достаточно искренне признаются». Их реальная цель — не Калькутта, а Константинополь. «Ради сохранения возможности использования колоний в Азии Британия пойдет на любые уступки в Европе. Вот вкратце итог и сущность российской политики», — заявил Керзон.

  Об этом говорили и прежде. Значимость данного заявления связана с тем, что сделано оно было человеком, который за десять лет сумел реализовать свои амбиции, став в 39 лет вице-королем Индии, а затем достиг еще больших высот. Но во времена, названные Керзоном «Центрально-азиатской игрой», эта стремительная карьера не была уникальной. В том же месяце, в котором проходило путешествие Керзона, из секретной разведки в Синьцзяне вернулся молодой офицер индийской армии, чьи успехи вскоре станут волновать целое поколение англичан…

 

Там, где сходятся три империи

  Обладатель того, что Керзон позднее назвал «духом, вышколенным пограничьем», лейтенант 1-го гвардейского полка королевских драгун Френсис Янгхасбенд, казалось, обладал всеми достоинствами, которые требовались от романтических героев тех времен. Действительно, он мог бы служить моделью для таких героев, как Джон Бухеа, Ричард Ханней и Санди Арбатнот. Человек, который без посторонней помощи, находясь в пустынных местах, самостоятельно выступил против угрозы Британской империи. Родился он в семье военного, в Мюррее, на холмах вблизи северо-западной границы. В 1882 году в возрасте 19 лет он поступил на службу и был направлен в полк, тогда стоявший в Индии. Уже в начале карьеры командиры разглядели в нем способности к разведывательной работе, и к двадцати годам он осуществил множество успешных разведывательных операций как на границе, так и по ту ее сторону. Похоже, склоннность к подобным занятиям была у него в крови: он был племянником давнего участника Большой Игры Роберта Шоу, чьей карьере с детства мечтал подражать. В конечном счете ему было суждено превзойти своего героя. К 28 годам он станет ветераном Игры, пользующимся доверием высокопоставленных лиц, с которыми вряд ли случалось вступать в контакт его подчиненным. Его секретная работа открыла ему доступ к последним разведданным, касающимся реакции Индии на продвижение русских на дальнем севере; предметом его гордости было знание наизусть труда генерала Макгрегора «Оборона Индии», являвшегося библией сторонников «наступательной школы».

  Большое азиатское путешествие, из которого Янгхасбенд с трудом вернулся в то самое время, когда Керзон неспешно путешествовал по железной дороге, представляло собой 1200-мильный маршрут, пересекающий Китай с востока на запад, маршрут, который никогда прежде европейцы не совершали. Получилось это почти случайно. Весной 1877 года, возвращаясь после путешествия через Маньчжурию (а в действительности после сбора развединформации), на обратном пути он оказался в Пекине одновременно с полковником Марком Беллом, вице-консулом и своим непосредственным начальником. Белл собирался самостоятельно отправиться в длительную поездку через Китай. Целью поездки было установить, смогут ли маньчжурские правители противостоять российскому вторжению. Янгхасбенд сразу спросил полковника, нельзя ли сопровождать его в путешествии. Белл отказался, заявив, что это станет пустой тратой времени. Гораздо лучше вернуться в Индию через территорию Китая, но другим маршрутом. Это не будет дублированием, а даст возможность получить более полную картину военных возможностей страны. А после возвращения Янгхасбенд сможет представить отдельный доклад с собственными результатами и выводами.

  Предложение было заманчивым, и повторять его Янгхасбенду дважды не пришлось. Белл телеграфировал в Индию, запросил согласие на поездку Янгхасбенда. Получив «добро» от самого вице-короля, молодой офицер 4 апреля 1887 года отбыл из Пекина, начав первую часть своего долгого маршрута на запад, через пустыни и горы Китая. На это понадобилось семь месяцев, с драматическим зимним штурмом в конце путешествия неизведанного тогда перевала Музтаг и покорением Каракорума — огромное достижение для человека, плохо подготовленного для восхождений и не располагавшего альпинистским опытом. Привезенная им ценнейшая информация привела в восхищение его руководство. Формально цель поездки считалась географической. По возвращении в Индию главнокомандующий генерал Робертс предоставил Френсису трехмесячный отпуск для поездки в Лондон. Там в августе он прочитал лекции по научным результатам своей поездки в Королевском Географическом обществе и в 24 года стал самым молодым его членом за всю историю, а вскоре был отмечен вожделенной почетной золотой медалью. В отличие от сверстников — младших офицеров, с которыми высокопоставленные чиновники общались с плохо скрываемым презрением, Френсис Янгхасбенд уже был принят теми, кто имел статус элитного участника Большой Игры.

  Несколько следующих лет он был по горло завален работой. Царские генералы начали проявлять тревожный интерес к безлюдному высокогорью, где соприкасались Гиндукуш, Памир, Каракорум и Гималаи и три гигантсткие империи — Англия, Россия и Китай. Российские военные топографы и землепроходцы вроде полковника Николая Пржевальского, исследовали все новые, большей частью еще неизвестные места в верховьях Оксуса и даже Северный Тибет. В 1888 году некий российский исследователь проник далеко на юг и достиг отдаленного, окруженного горами княжества Хунза, которое, по мнению британцев, находилось в сфере их влияния и России не принадлежало. На следующий год другой российский исследователь, грозный капитан Громбчевский, дерзнул побывать в Хунзе в сопровождении эскорта из шести казаков. Как сообщали, он был сердечно принят местным правителем и пообещал возвратиться на следующий год с кое-какими интересными предложениями из Санкт-Петербурга. Британским офицерам — пограничникам и их хозяевам в Калькутте показалось, что после долгого периода сдержанности начался новый этап российской экспансии.

  Как впоследствии стало известно, три путешественника, которых все считали русскими, пересекли очень опасный перевал Бархил и после изнурительной поездки прибыли в Читрал. Правители, уже находившиеся на британском содержании, схватили этих людей и под охраной доставили в Симлу, где их допросил лично вице-король лорд Дафферин. Ко всеобщему облегчению, они оказались не русскими, а французами во главе с известным исследователем Габриэлем Бонвилем. Их рассказ о перенесенных несчастьях, включая потерю лошадей и поклажи, был выслушан британцами с известным удовлетворением. Французы совершали переход весной, когда перевалы наиболее опасны, поэтому они едва уцелели, но точно такие же трудности и столь же «теплый прием» подстерегали и российские войска. И все же англичан все больше начинала беспокоить перспектива российского политического проникновения в регион — особенно в лице офицеров вроде Громбчевского, которые хотели и могли установить дружественные отношения с правителями маленьких северных государств, лежавших на пути продвижения их армий. Киплинг использовал эту тему в классической шпионской истории — своем романе «Ким», в которой царские агенты под видом охотников стремятся проникнуть в высокогорье и подкупить «пять королевств севера». Джон Бухем использовал ее в романе «Нерешительный», малоизвестном теперь произведении о Большой Игре, написанном годом ранее, в 1901 году. В нем герой в полном одиночестве умирает под прикрытием большого валуна в районе Хунзы, защищая огнем своей винтовки секретный проход, который обнаружили и через который пытались прорваться русские.

  В реальной жизни в ответ на российские действия на плохо охраняемом далеком севере вице-король предпринял множество спешных шагов, чтобы противостоять любой угрозе проникновения или другого вмешательства — по крайней мере, пока между Россией, Афганистаном и Китаем не будут согласованы памирские границы. В Гилгит, лежавший в северной части владений кашмирского махараджи, он направил опытного политического советника. Им был полковник Элджернон Даренд, чей брат, сэр Мортимер Даренд, был министром иностранных дел в правительстве Индии. Из Гилгита — безопасного и удобного наблюдательного пункта — ему предстояло следить за любыми российскими передвижениями на севере и одновременно стараться завязать хорошие отношениями с местными правителями. В это же время вице-король объявил о создании новой двадцатитысячной армии, которая формировалась из подданных индийских принцев, владеющих частными войсками. Она стала известна как Корпус имперской службы и предназначалась прежде всего для защиты индийских границ. Чуть позже главнокомандующий генерал Робертс лично посетил Кашмир и дал махарадже рекомендации по усилению и модернизации его вооруженных сил. Существовала надежда, что армия махараджи сможет удерживать русских до тех пор, пока не подойдет помощь в лице Корпуса имперской службы или подразделений индийской армии.

  В числе самых срочных была проблема капитана Громбчевского. Было известно, что он скрывается где-то на Памире и планирует вскоре вернуться в Хунзу, чтобы возобновить прошлогоднее знакомство с его правителем. И это не было единственной неприятностью, связанной с Хунзой. В течение ряда лет, используя известный только им проход, бандиты из Хунзы грабили караваны, пробиравшиеся по пустынным тропам через горы между Лехом и Яркендом. Мало того, что это мешало продвижению британских товаров, гораздо больше тревожило руководителей защиты Индии само существование некоего тайного прохода. И если из Хунзы этим путем могут пробираться вооруженные бандиты, то смогут и русские. В Калькутте решили, что неизвестный проход должен быть непременно обнаружен. Но кто же мог сделать это лучше, чем лейтенант, впрочем, с недавних пор уже капитан, Френсис Янгхасбенд? «Игра началась», — удовлетворенно отметил в Гилгите полковник Даренд.

 

  * * *

  Летом 1889 года Янгхасбенд получил из штаба отдела разведки в Симле телеграмму с приказом, подписанную лично министром иностранных дел сэром Мортимером Дарендом. Френсис только что отверг предложение посетить Лхасу, в которой, как стало известно, российские военные исследователи, выдающие себя за яркендских торговцев, изучали местные достопримечательности и проводили рекогносцировку. Одной из причин отказа стало известие, что на дороге к Яркенду зверски зарубили путешественника-одиночку, предприимчивого шотландского торговца Эндрю Далглиша. Маршрут поездки проходил мимо места, где погиб Далглиш. Янгхасбенда сопровождал эскорт из шести гуркхских стрелков и взвод кашмирских солдат из Леха. Кроме поисков неизвестного прохода, которым пользовались бандиты из Хунзы, капитан должен был посетить столицу и предупредить ее правителя, что британское правительство больше не может допустить утеснения невинных торговцев, по большей части подданных индийской империи, перевозящих британские товары, а кроме того, предостеречь правителя от контактов с русскими.

  8 августа 1889 года Янгхасбенд со своим отрядом покинул Лех и взял курс на север через перевал Каракорум к отдаленному селению Шахидула. Здесь, на высоте 4500 метров, жили торговцы, которые водили караваны по маршруту Лех — Яркенд и пострадали от бандитов. От них Янгхасбенд надеялся узнать о местонахождении неизвестного прохода — таинственного Шимшала, ведущего на запад в Хунзу. Перед поездкой в Хунзу для встречи с правителем капитан планировал блокировать проход, выставив заслон своих кашмирских солдат. Через пятнадцать дней после отъезда из Леха Янгхасбенд со своей командой добрался до селения — сурового места с обветшалым фортом и несколькими кочевыми шатрами, в которых жили торговцы-караванщики. От их главы Янгхасбенд узнал, что обращения к китайским властям о защите от Хунзы остались без ответа. Ясно, что Пекин не горел желанием поощрять торговлю между Индией и Синьцзяном, в особенности торговлю чаем, так как это противоречило интересам его собственных торговцев. Номинально селение располагалось на китайской территории, но староста предложил принять его под юрисдикцию британского правительства, если это обеспечит им защиту. Объяснив, что он не уполномочен принять такое предложение, Янгхасбенд тем не менее обещал передать его вице-королю. А для защиты, сказал он, решено разместить у тайного прохода взвод хорошо вооруженных кашмирских солдат, что поможет обуздать бандитов. И наконец, у него есть приказ отправиться в Хунзу и передать правителю княжества предупреждение о серьезных последствиях продолжения набегов.

  Жители селения рассказали, что проход Шимшал контролирует крепость, в настоящее время захваченная бандитами. Находящийся в Гилгите полковник Даренд в соответствии с инструкцией из Калькутты уведомил махараджу Кашмира, официального союзника и друга Британии, что в соответствии с соглашением Янгхасбенд уже в пути к Хунзе. Но капитан, предупрежденный, что бандиты захватили крепость, пока не трогался с места. Впрочем, похоже, другого пути в Хунзу не было, и Янгхасбенд решил отправиться к крепости и посмотреть, какой прием там приготовлен для него и гуркхских стрелков. Деревенский староста помог отыскать узкий, крутой проход, в самом деле едва различимый среди хаоса скал. «Более подходящего места для логова разбойников не придумаешь», — записал Янгхасбенд, присовокупив свои наблюдения о том, что кроме сельских жителей, они уже сорок один день ни одной живой души не встречали. Внезапно высоко вверху они увидели логово бандитов. Крепость эффектно взгромоздилась на вершину почти отвесного утеса; староста сказал, что она известна как Ворота в Хунзу. Оставив часть гуркских стрелков, чтобы те могли при надобности прикрыть огнем их отход, капитан и еще двое, вместе с переводчиком, пересекли все еще замерзшую реку на дне ущелья и начали подниматься по извивавшейся серпантином тропе, кончавшейся крутым утесом. Это был смелый поступок, но Янгхасбенд знал цену, по которой в Центральной Азии платят за смелость.

  Поднявшись на вершину, они с удивлением обнаружили, что ворота крепости открыты настежь. На мгновение показалось, что там никого нет. Но это была просто старая уловка Хунзы. Как только Янгхасбенд и два гуркхских стрелка осторожно приблизились к воротам, их внезапно захлопнули изнутри. «В доли секунды, — записал Янгхасбенд, — всю стену заполнили люди чрезвычайно дикого вида, которые громко кричали и целились из мушкетов с расстояния всего пятидесяти футов». На миг он испугался, что бандиты откроют огонь. Однако, хотя крик продолжался, люди на стене не стреляли. Янгхасбенд закричал, пытаясь перекрыть шум: «Би Адам! Би Адам!» — «Один человек! Один человек!» — и поднял вверх палец, показывая, что кто-то должен выйти для переговоров.

  После паузы ворота открылись, вышли двое и направились туда, где ожидали Янгхасбенд и его люди. Капитан объяснил, что направляется в Хунзу для встречи с их правителем. Представители бандитов вернулись в крепость, чтобы передать это своим вожакам, и вскоре Янгхасбенда со спутниками пригласили внутрь. Шаг за ворота мог оказаться для британского офицера последним в жизни: какой-то человек внезапно шагнул вперед и схватил его за портупею. Действие представлялось враждебным, и гуркхские стрелки, хотя и были в меньшинстве, вскинули винтовки, готовые дорого продать жизнь капитана и свою. Их командир, как позднее узнал Янгхасбенд, предупредил, что если они позволят причинить капитану любой вред, то могут не возвращаться, как запятнавшие честь полка. К счастью, однако, это оказалось несколько причудливой шуткой, хотя и чрезвычайно рискованной. Человек, который схватился за портупею, зашелся от смеха, и вскоре все, включая Янгхасбенда, к нему присоединились. Оказывается, горцы просто хотели проверить храбрость англичанина и посмотреть, как он будет реагировать. Кроме того, скоро выяснилось, что они ожидали его прибытия, но не получили точных распоряжений насчет того, как его принять. Лед настороженности был сломан, и вскоре обе стороны расселись вокруг огромного костра, разожженного во внутреннем дворике крепости. «А когда коротышка-гуркх достал немного табака, — вспоминал впоследствии Янгхасбенд, — и с обычной для гуркхов улыбкой предложил его хозяевам, те были просто покорены ».

  Янгхасбенд начал подозревать, что бандиты фактически действовали не по собственной воле, а по приказу правителя. «На их долю выпадал весь риск и опасность, — записал он, — в то время как правителю доставалась вся прибыль. Они совершали набеги по приказу и головою поплатились бы за отказ». Поэтому он объяснил, что правительство недовольно, что купцов, среди которых были и его подданные, везущие товары из Индии, грабили, убивали или продавали в рабство. И его послали обсудить с их правителем возможность прекращения набегов. Люди внимательно его слушали, но потом нервно заметили, что вопрос прекращения набегов они обсуждать не могут, что, казалось, подтверждало подозрения Янгхасбенда.

  На следующий день, сопровождаемый семью новыми друзьями из Хунзы Янгхасбенд с гуркхскими стрелками двинулись по высокогорному проходу, чьи тайны так стремилась исследовать и описать Калькутта. Они не прошли и восьми миль, как встретили посланного правителем эмиссара Сафдара Али. Тот доставил приветственное послание, сообщавшее Янгхасбенду, что он волен путешествовать по всему княжеству. Когда же он увидит все, что хочет, правитель надеется, что Янгхасбенд посетит столицу как его официальный гость. Янгхасбенд вручил эмиссару для передачи правителю подарки, включая прекрасную кашмирскую шаль, вместе с посланием, в котором выражалась искренняя благодарность за щедрое предложение гостеприимства. Последнее, добавлял Янгхасбенд, он с удовольствием примет, как только чуть больше познакомится со знаменитым княжеством. А сейчас он не только хочет исследовать проход Шимшал, но попытается обнаружить, есть ли поблизости еще какие-то проходы, через которые могли бы проникнуть в Хунзу российские войска или агенты.

  Вскоре прибыл второй посыльный, на сей раз доставивший почту прямо из Индии. Это было срочное послание от руководителей Янгхасбенда в Симле, предупреждающее его, что российский агент Громбчевский снова в регионе и направляется на юг к Ладаку. Янгхасбенду рекомендовали внимательно следить за всеми передвижениями русского. Через несколько дней явился третий посыльный, на этот раз принесший послание лично от капитана Громбчевского.

  Русский, узнав о его пребывании в этих местах, сердечно пригласил своего английского конкурента отобедать в его лагере. Янгхасбенд не нуждался в долгих уговорах и на следующее утро отправился туда, где русский разбил свои палатки.

  «Как только я приехал, — записал он позже, — высокий, прекрасно выглядящий бородатый человек в российской военной форме вышел меня встретить». Громбчевский, у которого был эскорт из семи казаков, тепло приветствовал своего гостя, и той же ночью, после того, как британский офицер разбил поблизости свой собственный лагерь, они вместе отобедали. «Обед был очень плотным, — сообщил Янгхасбенд, — и русские от души накачали меня водкой». Поскольку последняя текла рекой и еды все время подбавляли, Громбчевский все более искренне говорил о соперничестве между двумя их нациями в Азии. Он сказал Янгхасбенду, что российская армия, как офицеры, так и рядовые, ни о чем больше не думали, только о предстоящем походе на Индию. Для подтверждения он подозвал казаков и спросил их, хотели бы они наступать на Индию. Казаки с воодушевлением поклялись, что ни о чем большем и не мечтают. Это намного превосходило то, о чем сообщали Барнаби, Керзон и другие после возвращения из азиатских областей России.

  Янгхасбенд обратил внимание, что на карте Громбчевского изображение беспокойного памирского «окна» было окаймлено красным — очевидное подтверждение факта, что русские знали о существовании безлюдных земель, где соприкасались Россия, Китай, Афганистан и Британская Индия. Британцы, настаивал Громбчевский, вызвали российскую враждебность по отношению к себе в Азии, потому что упорно вмешивались в события на Черном море и балканском регионе, пытаясь мешать тому, что Санкт-Петербург считал там своими законными интересами. Когда Россия нападет на Индию — а Громбчевский думает, что это только вопрос времени, — в поход отправится не ограниченный контингент, как, похоже, полагают британские стратеги, а что-нибудь тысяч 400 войск. Янгхасбенд знал, что британские эксперты, включая Макгрегора, полагали, что в подобной местности можно развернуть максимум 100 тысяч. И поинтересовался у Громбчевского, как же снабжать столь многочисленную армию, если, оставив позади железную дорогу, они одолеют горные преграды, защищающие Северную Индию? Тот ответил, что неприхотливый российский солдат идет, куда приказано, и не слишком беспокоится о транспорте и снабжении. Он смотрит на командира как на отца родного, и если в конце изнурительного дневного марша или сражения не находит ни воды, ни продовольствия, то обходится без них. Тянет бодро, пока не упадет…

  Затем они заспорили об Афганистане, форпосте защиты Индии, стране, которая непременно будет затронута, если вспыхнет война за Индию. Англичанам, заявил Громбчевский, давно нужно было в интересах обеспечения собственной безопасности аннексировать его вместе с прочими мелкими княжествами региона. Методика использования субсидий и соглашений, утверждал он, не дает никаких гарантий против предательства. Эмир Абдур Рахман, по его словам, никогда не был англичанам настоящим другом. В случае войны обещание доли индийских сокровищ перевесит все, и он кинется в объятия русских, среди которых долго жил до восшествия на трон. Кроме того, если помощь окажется рядом, туземные общины Индии поднимутся против британских угнетателей. Но этот фактор, указал Янгхасбенд, обоюдоострый, а что если британцы натравят афганцев и прочих против среднеазиатских территорий России с призом в виде легендарных сокровищ Бухары и Самарканда? Обширные владения царя к востоку от Каспия очень уязвимы, а самые слабые точки Индии хорошо укреплены. И такая полемика под водку и блины продолжалась далеко за полночь. Проходила она, возможно, эмоциональнее, чем в академических кругах, но зато с отменным чувством юмора. Это был незабываемый вечер: впервые поглощенные Большой Игрой соперники сидели на границе лицом к лицу и вели открытый спор. И было это не в последний раз.

  Через два дня, разделив поровну содержимое припасенной Янгхасбендом бутылки бренди, офицеры приготовились отправиться каждый в свою сторону. На прощание гуркхские стрелки приветствовали российского офицера, взяв «на караул. „Русский, — сообщил Янгхасбенд, — был ошеломлен точностью их движений по сравнению с казаками, как один крепкими ребятами, но совсем без регулярной выучки. Русский капитан поздравил гуркхов с отличной выправкой, а малорослый гуркхский хавильдар, или сержант, драматическим шепотом попросил Янгхасбенда обязательно втолковать высоченному Громбчевскому, что большинство гуркхских стрелков гораздо выше их“. Русский был немало удивлен, когда Янгхасбенд рассказал ему про столь бесхитростную попытку его обмануть. Приказав своим казакам: „Шашки наголо!“ — их эквивалент взятия „на караул“, Громбчевский сказал Янгхасбенду сердечное „прощай!“, высказав надежду, что однажды они встретятся снова: если будет мир — в Санкт-Петербурге, если война — на границе. „Он добавил, — вспоминал Янгхасбенд, — что в любом случае я могу рассчитывать на теплый прием“.

  В то время как его британский соперник продолжал исследовать регион перед встречей с правителем Хунзы, Громбчевский со своими казаками двинулся на юг к Ладаку и Кашмиру. Он надеялся получить от британского резидента, который ведал подобными вопросами, разрешение там перезимовать. Янгхасбенд предупредил, что британцы никогда не позволят войти в Ладак российскому офицеру в полной форме и конвою из семи вооруженных казаков. Хотя он не объяснял детально, но так и было, тем паче применительно к офицеру, известному своим участием в политической игре. Однако это не остановило Громбчевского, который сам привык выбирать свой путь. Ожидая в Шахидуле ответа британцев, русский решил с пользой провести время, двинувшись на восток и исследуя отдаленный Ладак — Тибетский пограничный район. Но незнание опасностей зимы на такой высоте подвело его, и разведка могла закончиться катастрофой. Отряд потерял всех своих лошадей и поклажу, а обмороженные и голодные казаки так ослабели, что не могли нести винтовки. Им посчастливилось вернуться в Шахидулу живыми, но, как говорили, даже через несколько месяцев Громбчевский все еще ходил на костылях.

  Сам Громбчевский обвинял в своих неудачах англичан, не дававших ему разрешения войти в Ладак. Но в инциденте присутствует элемент тайны. Похоже, в этой без пяти минут трагедии отчасти виноват Янгхасбенд. В написанном позднее конфиденциальном примечании он сообщил, что втайне сговорился с новыми «друзьями» в Шахидуле направить русских на опасный путь, подстрекая их на рискованную поездку. Возможно, он не до конца осознал всю опасность, хотя искренне признал, что намеревался «вызывать опасные проблемы и потерю партии». Весьма показательно, что в последующих отчетах о его встречах с Громбчевским он об этом эпизоде не упоминает. А тот показывает, что Большая Игра отнюдь не всегда была столь джентльменским делом, как иногда изображают.

  Много лет спустя после российской революции Янгхасбенд с удивлением получил пришедшее как гром среди ясного неба письмо от своего старого соперника. К нему прилагалась книга, которую тот написал о своих приключениях в Центральной Азии. При старом режиме, сообщал он Янгхасбенду, он дослужился до генерал-лейтенанта и получил множество наград и высокие назначения. Но в 1917 году большевики отобрали все имущество и бросили его в тюрьму в Сибири. Благодаря японцам он сумел выйти на свободу и бежать в Польшу, куда еще раньше перебралась его семья. Контраст между судьбами двух этих мужчин вряд ли мог быть более разительным. Янгхасбенд в расцвете славы был возведен в рыцарское звание, стал президентом Королевского Географического общества и осыпан наградами и почестями. Громбчевский сильно нуждался, остался одинок и стал настолько плох, что не мог встать с постели. Вскоре Янгхасбенд узнал, что человек, которого когда-то в глубине души опасались руководители обороны Индии, скончался. Однако в то время, о котором идет речь, Громбчевский все еще считался на границе крупной фигурой.

 

* * *

  После отъезда русского соперника и завершения собственного обследования региона Янгхасбенд перевалил через горы для встречи в Хунзе с правителем Сафдаром Али. Это была необычайно тонкая и ответственная задача для молодого офицера, к которому, впрочем, с исключительным уважением относилось его начальство в Калькутте и Симле. Когда капитан подходил к селению Гулмит, где ожидал его правитель, был произведен салют из тринадцати пушек (придворный заблаговременно предупредил Янгхасбенда, чтобы тот не испугался); все это сопровождалось оглушительным грохотом церемониальных барабанов. В центре селения, через которое теперь стремительно несутся по Каракорумскому шоссе к Кашгару туристские автобусы, был установлен большой шатер — давний подарок британского правительства. Когда Янгхасбенд, облаченный в алую полную парадную форму гвардейского драгуна, приблизился к шатру, навстречу вышел Сафдар Али. Янгхасбенд знал, что этот человек в борьбе за трон убил и своего отца, и мать, и бросил двоих соперников в пропасть. Именно он был ответствен за кровавые нападения на караваны. И теперь — самый тяжкий грех в глазах Калькутты — на самом пороге Индии он начал заигрывать с русскими.

  Внутри шатра около трона молчаливыми рядами сидели на корточках высокопоставленные сановники Хунзы, с острейшим интересом уставившиеся на вновь прибывшего. Янгхасбенд сразу заметил, что кроме трона никакого другого сиденья не было. Предполагалось, что он с почтением встанет на колени у ног Сафдара. Пока обе стороны еще стояли, Янгхасбенд, сохраняя учтивость, спешно послал одного из своих гуркхских стрелков, теперь одетого в шикарное зеленое обмундирование, принести из лагеря его стул. Когда поручение было исполнено, стул поставили рядом с троном правителя. Янгхасбенд с самого начала хотел дать понять, что он здесь — представитель самого могущественного властелина на земле и ожидает соответствующего приема.

  Вскоре Янгхасбенд обнаружил, что и в самом деле основной проблемой в переговорах с Сафдаром Али было неверное его представление о собственной значимости. «Он полагал, — сообщал Янгхасбенд, — что повелительница Индии, царь России и император Китая были вождями соседних племен». Когда посланники типа Громбчевского добирались до его резиденции, Сафдар Али считал, что они ищут его дружбы. Фактически в этом была доля истины. Но Янгхасбенд хотел поставить правителя на место, хотя сознавал, что может тем самым подтолкнуть его в объятия русских.

  Для начала Янгхасбенд довел до сведения Сафдара Али, что британское правительство в курсе его секретных делишек с Громбчевским. Если бы Янгхасбенд знал, как далеко это зашло, он бы выбрал выражения пожестче. Чуть позже до полковника Даренда в Гилгите дошли слухи, что Сафдар Али пообещал Громбчевскому разрешить русским устроить в Хунзе военную заставу и обучать его войска, хотя подтверждения этим слухам не нашлось. Впрочем, препятствовать подобным интригам — задача скорее самого Даренда, чем Янгхасбенда. А Янгхасбенд прежде всего должен был попытаться прекратить набеги на караваны, чтобы можно было расширить торговлю с Синьцзяном. Сафдар Али легко признал, что набеги совершались по его приказу. «Это княжество, — сказал он, — как гость, должно быть, лично убедился, только камни и лед, пастбищ или возделанной земли совсем немного. Набеги — единственный источник дохода. Если англичане требуют их прекратить, они должны дать компенсацию в виде субсидий, иначе люди будут голодать». Единственной слабостью этого аргумента, по наблюдениям Янгхасбенда, являлось то, что Сафдар Али большую часть доходов от набегов забирал для себя лично, и то же самое произойдет с любой субсидией.

  Янгхасбенд сказал, что британское правительство никогда не согласится субсидировать прекращение грабежей караванов. «Я сказал, что королева не привыкла платить шантажистам, — записал Янгхасбенд, — и что я оставил солдат для защиты торгового пути, так что теперь получить доход с набегов не удастся». К удивлению Янгхасбенда, Сафдар Али затрясся от смеха, искренне поздравляя своего гостя. Стремясь показать властителю Хунзы, насколько беспомощны его вооруженные мушкетами воины против хорошо обученной современной европейской пехоты, Янгхасбенд продемонстрировал огневую мощь своих гуркхских стрелков. Он приказал им дать залп через ущелье по скале с расстояния в 700 ярдов (хотя не раньше, чем по требованию Сафдара Али того не окружил кордон телохранителей). Когда все были готовы, Янгхасбенд дал приказ стрелять. Шесть гуркхских стрелков, сомкнувшись в ряд, дали по скале залп. «Это, —отметил Янгхасбенд, — вызвало настоящую сенсацию».

  Но не оказало ожидаемого впечатления на Сафдара Али. С удовольствием приняв новую игру, правитель заявил, что стрелять в камень скучно. Выбрав на роль утеса человека он попросил, чтобы Янгхасбенд приказал гуркхским стрелкам стрелять в него. Янгхасбенд рассмеялся, но объяснил, что не может этого сделать, поскольку стрелки почти наверняка человека убьют. «Но какое это имеет значение? — заявил правитель. — В конце концов он принадлежит мне». Это только подтверждало сложившееся у Янгхасбенда весьма неблагоприятное мнение относительно Сафдара Али. «Я понял что

  этот невоспитанный грубиян, — записал он впоследствии

  недостоин править столь прекрасным народом, как люди Хунзы». Вскоре Янгхасбенд был им сыт по горло, а Сафдар Али становился все более высокомерным и капризным. Затягивать пребывание в княжестве не следовало — надвигалась зима, единственный проход могло засыпать снегом, и тогда партия оказалась бы на всю зиму в Хунзе как в ловушке. 23 ноября, едва Янгхасбенд обсудил условия договора с Сафдаром Али, британская команда отбыла в Гилгит. Похоже, Сафдар Али, убежденный Громбчевским, что пользуется российской защитой, чувствовал себя в безопасности и предельно ужесточал свои требования. Если так, он не первый азиатский правитель, который излишне доверился эмиссару царя.

  Янгхасбенд со своим отрядом вернулся в Индию незадолго до Рождества 1889 года. За неполных пять месяцев они преодолели семнадцать перевалов, включая два ранее неизвестных, и определили, что некоторые из них, включая Шимшал, легко доступны для прохода подготовленных разведывательных партий и людей, подобных Громбчевскому. Следовало отметить и гуркхских стрелков, которые заслужили признательности и восхищения. Сержант и капрал по его рекомендации были представлены к более высоким званиям, остальные получили материальное вознаграждение. «Слезы были в их глазах, — записал он, — когда мы попрощались». Затем он уселся за детальный конфиденциальный отчет о результатах своей поездки. В нем он утверждал, что не видит альтернативы военным действиям против своенравного Сафдара Али, чтобы помешать ему пригласить в Хунзу русских. Важным был вопрос о том, как закрыть памирское «окно» шириной в пятьдесят миль, через которое в прошлом году в Хунзу с севера вошел Громбчевский. В настоящее время мало что могло помешать русским водрузить там свой флаг и провозгласить его своим. Но если бы границы Афганистана и китайской Центральной Азии соприкасались, ликвидируя таким образом это пространство безлюдной земли, опасность эту можно было бы предупредить. Янгхасбенд вызвался исследовать памирское «окно», а затем попробовать решить проблему с высшими китайскими чиновниками в Кашгаре. К его удовольствию, предложение встретило одобрение Калькутты, все более и более озабоченной защитой северных провинций. Летом 1890 года он вновь уехал на границу. Там ему предстояло пробыть больше года. Но началось все с конфронтации с русскими, которая чуть было не привела к войне в Центральной Азии. На сей раз Янгхасбенда сопровождал Джордж Макартни, говорящий по-китайски молодой коллега из политического департамента. Ему было 24 года, на два меньше, чем Янгхасбенду. Со временем он тоже стал легендой Большой Игры. Два следующих месяца они вместе странствовали по всему памирскому региону, заполняя белые пятна на британских картах и пытаясь установить, под чью юрисдикцию — Афганистана или Китая — подпадали некоторые проживавшие там небольшие племена. Очень часто в этих неприветливых местах просто не ступала нога ни афганца, ни китайца, и туземцы ни от кого не зависели. Время от времени, даже осенью, там было настолько холодно, что в палатках вода замерзала в чашках. Длительное пребывание в высокогорье привело к тому, что сегодня называют горной болезнью — боли во всем теле, постоянная физическая слабость и утомляемость. Янгхасбенд отметил, что не позавидуешь российским войскам, посланным надолго оккупировать этот регион. И добавлял, что наверняка их будет преследовать искушение в поисках более сносного климата перебраться на юг. В ноябре, когда дальнейшая работа на Памире стала невозможной, они с Макартни спустились в Кашгар. Отношения между Лондоном и Пекином к тому времени за пять лет, прошедших после злополучной миссии Нея Елиаса, серьезно улучшились, так что китайцы согласились разрешить офицерам перезимовать в Кашгаре и даже обеспечили их резиденцией. Известная как Чайни Баг, или Китайский Сад, она в конечном счете стала британским консульством, а в заключительные годы англо-российской борьбы — важным наблюдательным постом. А для Джорджа Макартни на последующие двадцать шесть лет она стала настоящим домом. Но если китайцы и хотели забыть британский флирт с Якуб Беком и радушно принимали англичан, то был в Кашгаре человек, который рассматривал их визит с предельным подозрением. Этим человеком был российский консул Николай Петровский, который в течение восьми лет успешно разводил британцев и Синьцзян.

  Если Петровский и испытывал враждебность к двум вновь прибывшим, то был достаточно осторожен, чтобы это скрыть. Главной его заботой было выяснить, кто они и что обсуждали с китайскими должностными лицами. Они встречались, Петровский развлекал их, и не раз, очевидно, в тщетной надежде разговорить. Навязывал экспансивные дискуссии о ролях их собственных правительств в Азии. «В той глуши, где никого другого не было, он составлял достаточно приятную компанию, — писал о нем Янгхасбенд. — Но он — тот самый тип российского дипломатического агента, с которым мы и боремся». Петровский шокировал Янгхасбенда полным отсутствием рефлексии, искренне признавая, что лжет всякий раз, когда это выгодно, и полагая, что британцы поступают точно так же. По ходу дела Янгхасбенд и Макартни обнаружили, что Петровский исключительно информирован не только о Синьцзяне, но и о Британской Индии. Очевидно, его шпионская сеть широко раскинулась по всему региону.

  В задание Янгхасбенда входила попытка убедить китайцев обозначить свои территориальные претензии, послать отряды на Памир и занять регион без четко обозначенных границ, но строго к западу от их застав. Таким образом оказалась бы заполненной часть ничейных территорий. Поначалу переговоры пошли так успешно, что капитан счел возможным сообщить руководству, что «окно» очень скоро будет закрыто и русские не смогут продвинуться на Памир «без того, чтобы их действия не расценивались как акт открытой агрессии». Он, естественно, надеялся сохранить свои переговоры с китайцами в тайне, но не учел фактора личности Петровского. Янгхасбенд смог обставить своего российского противника на памирских перевалах, но здесь, на своей территории, Петровский был хозяином положения. Позже он хвастался, что все, что происходило между Янгхасбендом и китайским губернатором Таотаем, немедленно докладывалось ему. Это через много лет подтвердил советский историк этого периода Н. А. Халфин, который утверждал, что Петровский быстро обнаружил присутствие англичан и, разумеется, поставил об этом в известность Санкт-Петербург. Последующие события это, несомненно, подтверждают.

  В июле 1891 года, когда Янгхасбенд и Макартни все еще находились в Кашгаре, в Лондон стали поступать сообщения, что русские планируют послать войска на Памир для его аннексии, Сведения были решительно опровергнуты российским министром иностранных дел, который назвал их абсолютно ложными. Однако уже через неделю он признал, что на Памир направлены войска «для наблюдения и предоставления отчетов о том, чем заняты в этом регионе китайцы и афганцы». Вскоре слухи о перемещениях русских подразделений дошли до Янгхасбенда и Макартни. Хотя они абсолютно не доверяли Петровскому, но даже не подозревали, на что он способен за их спинами. Янгхасбенд сразу отправился на Памир, стремясь выяснить правду. Макартни остался в Кашгаре — наблюдать за событиями и в не меньшей степени присматривать за Петровским. Но, как теперь известно, было уже слишком поздно. Янгхасбенд быстро выяснил, что слухи очень даже правдивы. Русские добрались туда прежде, чем там оказались войска, которые обещали послать китайцы. Воинское соединение из 400 казаков вошло с севера на территорию памирского «окна» с приказом завладеть им от имени царя.

  13 августа в пустынной лощине высоко в горах Памира Янгхасбенд лицом к лицу столкнулся с захватчиками.

 

Детонатор в горах Памира

  «Когда я выглянул из палатки, — писал впоследствии Френсис Янгхасбенд, — то увидел примерно двадцать казаков с шестью офицерами, которые везли с собой российский флаг». Помимо вновь прибывших и его собственного небольшого отряда в этом безлюдном месте, расположенном в 150 милях к югу от российской границы и известном местным кочевникам как Бозай-и-Гумбез, никого не было. До того, как им заинтересовались англичане, оно принадлежало Афганистану. Янгхасбенд сразу же послал одного из сопровождавших туда, где в полумиле от него русские разбили свой лагерь, и пригласил офицеров на завтрак. Те, не раздумывая, приняли приглашение, поскольку явно хотели узнать цель его прибытия сюда. Вскоре несколько офицеров во главе с усталым полковником Меновым, кавалером ордена Св. Георгия (самый близкий российский эквивалент Креста Виктории), подъехали верхом к скромному лагерю Янгхасбенда.

  Встреча была дружественная, даже праздничная. У англичанина не было водки, чтобы угостить гостей, только привезенное из Кашгара российское вино. После завтрака Янгхасбенд сказал полковнику Ионову, что слышал о намерениях русских аннексировать весь памирский регион. Объяснив, что не хочет вызвать беспочвенной тревоги в Калькутте и Лондоне, пересказывая обычные местные слухи, он спросил Ионова, соответствует ли это действительности. Ответ русского был предельно ясен. «Он взял карту, — рассказывал Янгхасбенд, — и показал мне отмеченную зеленым обширную область, которая протянулась вплоть до нашего индийского водораздела ». Она захватывала многие территории, бесспорно, принадлежащие Китаю или Афганистану. Теперь же все это считалось достоянием царя. Старательно избегая дискуссии, Янгхасбенд просто заметил Ионову, что русские «слишком широко раскрыли рот». На что полковник рассмеялся и добавил, что это лишь «только начало». Русские пробыли в лагере Янгхасбенда не больше часа и уехали, извинившись, что им следует заняться обустройством своего лагеря. Однако перед отъездом полковник Ионов пригласил Янгхасбенда пожаловать к ним на обед.

  Состоялся радушный прием, во время которого семь офицеров расселись на корточках вокруг скатерти, постеленнной в центре одной из невысоких русских палаток. Янгхасбенд с удовлетворением отметил, что его собственная палатка, с кроватью, столом и стулом, была гораздо больше и удобнее, чем у соперников, но признал, что русские не скупились, когда дело касалось еды. «Последовал обед, — писал он, — который своим великолепием удивил меня не меньше, чем устройство моего лагеря удивило русских». Были супы и тушеное мясо, «приготовленные так, как это никогда не удается местным индийским слугам», с приправами, соусами и свежими овощами. Последнее было для Янгхасбенда невероятной роскошью — ведь они находились на самом севере Пакистана. Помимо неизбежной водки, были различные вина, сопровождаемые бренди.

  Янгхасбенд вскоре понял, почему его хозяева были в таком хорошем настроении. Вдобавок к притязаниям царя на весь памирский регион как раз сейчас они «вернулись из рейда на территорию Читрала, по ту сторону индийского водораздела», легко туда проникли и, оставив там часть людей для картографии, сами благополучно вернулись назад. Этот регион руководители обороны Индии расценивали как расположенный непосредственно в сфере их влияния. Ионов даже удивился, что у англичан, учитывая стратегическую важность для них Индии, нет ни единого представителя в Читрале, и, похоже, они вполне удовлетворены соглашением с его правителем. Русский показал гостю на карте, что они прошли через важнейший перевал Даркот и осмотрели с высоты долину Ясин, которая вела прямо к Гилгиту. Янгхасбенд знал, что уже этого будет достаточно, чтобы у британских генералов кровь застыла в жилах. Но это было еще не все, что Янгхасбенду вскоре предстояло обнаружить.

  Встреча закончилась в полночь после тостов в честь королевы Виктории и царя Александра. Российские офицеры, включая полковника Ионова, проводили молодого британского капитана назад, в его лагерь. Там после обмена приветствиями и изъявлений дружбы они расстались. Рано утром русские снялись со стоянки и направились на север, где соединились с основными силами и доложили о встрече в столь пустынном месте с офицером британской разведки. Сам же Янгхасбенд остался, чего не знали русские, ждать скорой встречи здесь, в Бозай-и-Гумбезе, с коллегой. Им был лейтенант Девисон, предприимчивый младший офицер из Лейнстерса, которого Янгхасбенд встретил в Кашгаре и привлек к сотрудничеству, поручив ему наблюдать за продвижением русских дальше к западу. Несколько дней назад капитан срочно отправил Девисона на ближайшую британскую заставу в Гилгит, чтобы сообщить начальству в Индии о российском рейде.

  На четвертую ночь Янгхасбенд с удивлением услышал вдалеке цокот множества копыт. Выглянув из палатки, он увидел в ярком лунном свете строй примерно из тридцати казаков. Наскоро набросив одежду, он послал одного из своих людей выяснить, что привело казаков сюда. Вскоре посыльный вернулся и сказал, что с ним срочно хочет поговорить полковник Ионов. Янгхасбенд пригласил полковника вместе с адъютантом в свою палатку. Русский сказал, что у него есть неприятное известие, которое сообщает заранее: получен приказ выпроводить британского офицера из района, который стал теперь российской территорией. «Но я не на российской территории», — возразил Янгхасбенд и добавил, что Бозай-и-Гумбез принадлежит Афганистану. «Вы можете сколько угодно считать, что это афганская территория, — мрачно буркнул Ионов, — но мы считаем ее русской».

  «Что, если я откажусь подчиниться?», — спросил Янгхасбенд. «Тогда мы будем вынуждены удалить вас силой», — ответил явно огорченный Ионов. «Ладно, у вас тридцать казаков, а я — один, — сказал ему англичанин, — так что я вынужден подчиниться». Затем он выразил самый категорический протест и пообещал немедленно сообщить о произволе своему правительству, которое и решит совершенно точно, какие следует предпринять шаги.

  Полковник поблагодарил Янгхасбенда за то, что он облегчил выполнение его неприятной задачи, и выразил глубокое личное сожаление по поводу необходимости выполнить приказ, особенно ввиду сердечных отношений, которые между ними установились. Янгхасбенд заверил русского, что претензии не лично к нему, а к тем, кто дал этот незаконный приказ, и спросил, не желает ли Ионов с адъютантом после дальней дороги поесть. Он с удовольствием даст повару команду приготовить небольшой ужин. Донельзя растроганный, российский полковник схватил Янгхасбенда в медвежьи объятия, эмоционально выражая благодарность за то, как англичанин реагировал на неприятность. «Самое неприятное для офицера, — объявил Ионов, — поступать по отношению к другому офицеру так, как больше подобает полицейскому». И добавил, что надеется встретиться еще раз с англичанином, который избавил их обоих от деликатных затруднений, до его отъезда.

  Подчеркивая свое высокое мнение о Янгхасбенде, Ионов предложил англичанину, если тот желает, уйти за границу самостоятельно, без сопровождения. Единственное условие: уйти через китайскую, а не через индийскую границу. Так строго-настрого приказало российское командование. Они квалифицировали Янгхасбенда как нарушителя. Кроме того он не должен проходить некоторыми перевалами. Причина этих требований была не совсем ясна, хотя, возможно, все делалось для того, чтобы как можно дольше задержать распространение информации относительно российских шагов не говоря уже о его собственном изгнании. Может быть, тут был элемент мести за предыдущий британский отказ на просьбу капитана Громбчевского о зимовке в Ладаке. А возможно, русские подозревали о роли Янгхасбенда в бедствии, которое того постигло. Британский офицер был уверен, что сможет найти перевалы, неизвестные русским и потому отсутствующие в их списке, и взял на себя обязательство соблюдать их условия, даже подписал об этом официальное заявление.

  Русские, с благодарностью принявшие предложение Янгхасбенда о совместной трапезе, не задержались надолго, не иначе из-за несколько щекотливого положения. Следующим утром, когда Янгхасбенд уже собирался отправиться на китайскую границу, Ионов приехал в его лагерь, чтобы вновь поблагодарить за деликатное отношение к ситуации и в качестве прощального подарка преподнести олений окорок. Но если начальство полковника надеялось задержать новости насчет изгнания Янгхасбенда, заставив его возвращаться окольным путем, ему предстояло пережить разочарование. За час до прощания с русскими британский офицер поспешно отправил в Гилгит гонца с детальным рапортом как о случившемся, так и о самых последних шагах Санкт-Петербурга на Крыше Мира. Теперь он ехал на восток, к китайской границе, предполагая найти путь через один из перевалов, отсутствовавших в списке полковника Ионова. Он не спешил и задержался на китайской границе к северу от Хунзы, надеясь встретиться с лейтенантом Девисоном, а тем временем контролировать любые новые российские шаги. Это была Большая Игра, увлекавшая ее участников, и 28-летний Янгхасбенд был одним из них.

  Прошло несколько дней, и появился Девисон. «Вдали, — записал Янгхасбенд, — я увидел приближающегося всадника в фуражке и высоких русских сапогах и сначала подумал, что какой-то русский собрался удостоить меня своим посещением. Это, однако, оказался Девисон. С ним обошлись еще более бесцеремонно, чем со мной: его препроводили обратно в Туркестан». Там его лично допросил российский губернатор. Затем лейтенанта проводили к китайской границе и отпустили. Однако его арест и задержка послужили одной полезной цели. Захваченного Девисона везли на север по маршруту, которым прежде не ходил ни один британский офицер или исследователь. Вскоре офицеры двинулись назад к Гилгиту через перевал, о существовании которого им рассказали благожелательно настроенные пастухи. В последний раз друзья оказались вместе: во время следующей разведки Девисон умер от брюшного тифа. Он был, записал впоследствии Янгхасбенд, офицером необычайной храбрости и решительности, со всеми задатками великого исследователя.

  К тому времени новости относительно инцидента достигли Лондона, и Уайтхолл приложил невероятные усилия, чтобы его замалчивать, пока правительство решало, как лучше всего реагировать на это новое продвижение русских. Вскоре, однако, слухи через Индию проникли на Флит-стрит; в «Таймс» даже появилось сообщение, что Янгхасбенд убит в столкновении с захватчиками. Его сразу же опровергли, но публикация подробностей о произволе русских по отношению к британским офицерам на афганской территории не позволяла сохранять спокойствие. Пресса, парламент и публика были рассержены, взметнулся еще один виток антироссийской эмоциональной лихорадки. Лорд Росбери, либеральный пэр, который вскоре станет министром иностранных дел, пошел еще дальше, назвав Бозай-и-Гумбез, бесплодную долину, где Янгхасбенда перехватили русские, Гибралтаром Гиндукуша. В Индии главнокомандующий генерал Робертс сказал Янгхасбенду, что, по его мнению, настал момент нанести по русским удар. «Мы готовы, — сказал он, — а они — нет», и приказал мобилизовать войска на случай, если российский захват Памира приведет к войне.

  Другие «ястребы» также готовы были ввязаться в драку. «Русские безнаказанно нарушили все соглашения, — писал специальный корреспондент „Таймс“ Е.Ф. Кнайт, путешествовавший по Кашмиру и Ладаку. — Вступление их войск на территорию Читрала, государства, находящегося под нашей защитой и субсидируемого индийским правительством, — преднамеренный шаг, который надо рассматривать как равнозначный объявлению войны». Если британцы игнорируют подобные вторжения в государства, которым даны гарантии от иностранной агрессии, предупредил он, то «аборигены не смогут не перестать в нас верить». Они решат, что Россия куда более могучая сила, «которой мы боимся сопротивляться». Поэтому они неизбежно повернутся к русским. «Мы должны, — заканчивал он, — ожидать против нас интриг, если не более открытой враждебности, как закономерного результата нашей апатии». Его предчувствия, похоже, подтверждали секретные сведения из Читрала. Сообщалось, что изгнание из Афганистана Янгхасбенда серьезно подорвало британский престиж среди аборигенов, они утрачивают доверие к Британии, что в точности отвечает российским интересам. Подобные сомнения, как мы уже видели, были и в отношении правителя Хунзы Сафдара Али, чьи личные симпатии, как известно, были отданы Санкт-Петербургу.

  Решительный протест по поводу агрессивных шагов России на Памире был выражен в распоряжениях лорда Солсбери британскому послу в Санкт-Петербурге, прямолинейному сэру Роберту Мориеру. Он не только отверг все претензии России на Памир, но и потребовал извиниться за незаконное изгнание оттуда Янгхасбенда и Девисона. Посол предупредил, что, если это не будет сделано немедленно, «вопрос примет очень серьезные международные масштабы». Неожиданный накал британской ноты вместе с информацией, что подразделение индийской армии в Кветте уже приведено в полную боевую готовность, напугали царя и его министров. В тот момент страна переживала сложный период. Множество губерний России были охвачены голодом и серьезными политическими волнениями, и, следовательно, экономика была не в состоянии выдержать полномасштабный конфликт с Британией. Поэтому Санкт-Петербург нехотя решил отступить. К негодованию военных, он отозвал войска и, по сути, дезавуировал требование захвата Памира, ожидающего урегулирования границ на постоянной основе. Вина за весь инцидент была возложена на несчастного полковника Ионова, которого обвинили в превышении полномочий, выразившемся в объявлении об аннексии Памира и высылке Янгхасбенда. Только позднее стало известно, что в порядке компенсации за роль козла отпущения царь Александр лично подарил ему золотой перстень и втихую назначил на генеральскую должность. Тем не менее Британия добилась извинений, и по крайней мере временно на Памире не стало российских войск.

  Русские военные считали, что англичане сами повинны в кризисе. Их решение по отношению к Памиру, утверждали они, было навязано британским правительством, решившим сокрушить центральноазиатскую империю России. Как доказательство они цитировали книгу сторонника «жесткого» курса генерала Макгрегора «Оборона Индии», по общему мнению, секретную, экземпляр которой каким-то образом попал к ним в руки и был переведен на русский. Совсем недавно, в 1987 году, российский ученый ухватился за давно забытую работу Макгрегора, чтобы доказать то, что он называет «старыми мечтами британских стратегов». Леонид Митрохин в книге «Провал трех миссий» цитирует высказывание Макгрегора, что Британия должна «расчленить Российское государство на части, которые долго не смогут представлять для нас опасность». На самом же деле, если обратиться к оригинальному тексту Макгрегора, становится очевидным, что он пропагандировал такую акцию только в случае русского нападения на Индию, а это Митрохин и его царские предшественники нашли выгодным проигнорировать. Возможно, это даже было опущено в санкт-петербургском переводе.

  Определенный рост решимости официальных действий британского правительства и нежелание Санкт-Петербурга идти на военный конфликт, заставившее русских на сей раз отступить, успокаивали. Но вторжение Ионова и его казаков в места, лежавшие в нескольких часах марша от Читрала и Гилгита, вызвало у руководителей обороны Индии настоящий переполох. Русские военные воспринимали отступление не более чем временную превратность. Вскоре в бесконечной игре «кошачий шаг» снова началось проникновение на юг, на Памир и Восточный Гиндукуш. В Калькутте Памир считали вероятным путем вторжения в Индию, и присутствие там вражеских агентов или небольших воинских подразделений, как выразился один комментатор, могло принести «далеко идущий вред в случае войны между двумя странами». Ответ, писал Кнайт из «Таймс», состоит в том, «чтобы блокировать дверь с нашей стороны». Именно это британцы теперь намеревались сделать, причем начиная с Хунзы, которая была признана самой уязвимой из маленьких северных государств. С того момента, когда Англия перешла в наступление, судьба Сафдара Али была предрешена.

  Вице-королю не требовались особые оправдания акции по его низвержению с трона. В течение многих месяцев Сафдар Али творил беззакония с очевидной уверенностью, что русские, если понадобится, прибудут ему на помощь. После ухода кашмирского отряда Янгхасбенда с непригодного для зимовки перевала Шимшал Сафдар Али возобновил набеги на караваны на маршруте Лех — Яркенд, не говоря уже о налетах на соседние селения. У него даже хватило неблагоразумия захватить и продать в рабство подданного Кашмира, жителя селения, без сомнения, находящегося в пределах Кашмира. Англичан, которые попытались умерить его выходки, он громогласно объявил своими врагами, а русских и китайцев — друзьями. Как раз незадолго до появления весной 1891 года Ионова на Памире к северу от Хунзы полковник Даренд в Гилгите узнал, что Сафдар Али планирует осуществить давно вынашиваемый им захват кашмирской крепости в Чалте. Приказав обрубить веревочные мосты со стороны Хунзы и укрепив кашмирский гарнизон в Чалте, Даренд воспрепятствовал этому, хотя было ясно, что рано или поздно Сафдар Али сделает новую попытку, возможно, даже с российской помощью. Беспокоило и то, что Сафдар Али сумел убедить правителя маленького соседнего государства Нагар присоединиться к его силам против назойливых британцев и их кашмирских союзников.

  В ноябре 1891 года в Гилгите под началом полковника из команды Даренда скрытно было собрано для похода на север, против Хунзы и Нагара, небольшое количество гуркхских стрелков и солдат кашмирского Корпуса имперской службы. Как раз в это время кашмирцы захватили шпиона Хунзы, которого Сафдар Али послал разведать численность британских войск в Кашмире. Допрошенный шпион выдал остроумный секретный план неожиданного нападения на гарнизон в Чалте. Отряд воинов из Хунзы, навьюченных грузом, чтобы выглядеть похожими на кули из Гилгита (кого они очень напоминали), но со спрятанным под одеждой оружием, попросит в крепости приюта на ночь. Там они напали бы на ничего не подозревающих защитников и, заставив отвлечься, позволили бы скрытым поблизости отрядам Сафдара Али ворваться следом.

  Стало ясно, что пришло самое время решительных действий. Силы, собранные по приказу Даренда, состояли из почти 1000 гуркхов и кашмирцев в регулярных войсках и нескольких сотен пуштунов в дорожных отрядах. Их сопровождала батарея горной артиллерии, семь инженеров и шестнадцать британских офицеров. Путь был так труден, что понадобилось больше недели, чтобы достичь передовой базы для операций в Хунзе и Нагаре — крепости Чалт в двадцати милях к северу от Гилгита. Здесь Даренд получил эксцентричное послание от Сафдара Али, который к тому времени узнал о британском наступлении на его границы. Объявив, что Чалт «драгоценнее для нас, чем завязка халата нашей жены», он потребовал, чтобы крепость передали ему. А кроме того, предупредил Даренда, что если британцы войдут в Хунзу, то сражаться будут с тремя державами — «Хунзой, Россией и Китаем». Он утверждал, что «мужественные русские» обещали прибыть к нему на помощь против «женственных британцев». Завершало послание извещение о приказе: если полковник с войском осмелится войти в Хунзу, голову Даренда принесут к правителю на большом блюде. В то же самое время Джордж Макартни в Кашгаре узнал, что Сафдар Али направил посланников к российскому консулу Петровскому, напоминая об обещанной Громбчевским помощи. Такие же просьбы насчет оружия и денег были направлены и китайскому губернатору.

  1 декабря британские войска пересекли реку Хунза по построенному инженерами Даренда импровизированному мосту и двинулись в восточном направлении к горной столице Сафдара Али Хунзе (ныне Балтит). Продвижение было медленным, колоннам приходилось то подниматься, то спускаться по крутым склонам непрерывной череды глубоких ущелий. На вершинах вражеские снайперы поджидали в сангарсах, или скальных укреплениях, каждое из которых предстояло взять, чтобы получить возможность безопасно продолжать наступление. Однако первым серьезным препятствием на пути была огромная каменная крепость в Нилте, принадлежащая правителю Нагара. Массивные стены и крошечные бойницы, характерные для многих азиатских твердынь, делали ее неприступной. Огонь семифунтовых горных пушек не произвел видимого эффекта. Гуркхские стрелки не могли поразить защитников, стреляющих из узких щелей-амбразур. Ко всем прочим трудностям начало заедать единственный имевшийся в отряде пулемет. Сам Даренд был ранен и вынужден передать командование. Но перед началом штурма он отдал важнейшее распоряжение: взорвать главные ворота крепости. Осуществили это саперы во главе с капитаном Фентоном Ольмером. Это было чрезвычайно опасное предприятие, очень похожее на подрыв ворот Газни, совершенный за шестьдесят лет до того отцом Даренда. «То, что произошло, — записал сопровождавший экспедицию Е.Ф. Кнайт, — долго будут помнить как одну из наиболее блистательных акций индийских войск».

  Прикрываемые яростным огнем всего отряда, предназначенным отогнать защитников от амбразур, капитан Ольмер, его пуштуны и два младших офицера без потерь достигли стены крепости. Чуть позади них расположились 100 гуркхских стрелков, готовых ворваться внутрь в тот момент, когда ворота рухнут. Приблизившись, младшие офицеры и Ольмер разрядили револьверы в нижние амбразуры, и капитан с ординарцем подтащили взрывчатку к основанию главных ворот, проскочив через зону сильного огня. У ворот они заложили пироксилиновые шашки, тщательно завалив их камнями, чтобы сконцентрировать эффект взрыва. Наконец они подожгли запал и поспешно отбежали вдоль стены на безопасное расстояние, ожидая взрыва. Но детонатор не сработал.

  В тот момент Ольмера сильно ударило по ноге — выстрел был с такого близкого расстояния, что штанину и ногу обожгло порохом. Раненный, он пополз назад к воротам, чтобы попытаться снова поджечь запал. Подрезав шнур, он чиркнул спичкой и после нескольких попыток сумел снова его зажечь. Защитники, поняв, что он делает, обрушили на него сверху град тяжелых камней, один из которых раздробил руку капитана. Но Ольмер пополз назад вдоль стены, ожидая взрыва, и на этот раз запал не подвел. «Мы услышали мощный взрыв, перекрывающий выстрелы пушек и мушкетов, и увидели клубы дыма, поднимавшиеся высоко в воздух», — записал Кнайт. Еще не улеглось огромное облако пыли и щебня, а гуркхские стрелки во главе с раненым Ольмером и двумя младшими офицерами ворвались через пролом в крепость, где завязалась жестокая рукопашная. Штурмующие оказалась в значительном меньшинстве, хотя из-за дыма и суматохи после взрыва основные силы не сразу поняли, что гуркхи уже внутри, и продолжали вести яростный огонь со стен и амбразур. Понимая, что передовой отряд вырежут, если остальные задержатся, один из младших офицеров лейтенант Бойсридж под двойным огнем — и своих, и противника — кинулся, рискуя собой, к разрушенным воротам, вызывая подмогу. Его действия спасли положение, через миг остальные силы уже ворвались в крепость.

  Кнайт хорошо видел происходящее. При звуке взрыва он вскарабкался на вершину скалы, откуда заполненная дымом внутренность крепости «была как на ладони». Он подробно рассказывал в своей книге «Там, где встречаются три империи»: «В узких улочках видны были мелькающие люди, едва различимые от пыли и дыма; но через мгновение мы поняли, что сражение идет уже в пределах крепости». Правда то, что было ясно журналисту, еще не понимало большинство осаждающих. Но вот раздались радостные крики, и со своего наблюдательного пункта они увидели, что основная часть войска вливается через ворота, вынуждая защитников прыгать со стен или выскакивать из крепости через известные только им узкие секретные проходы. «И тогда только мы перевели дух, будто завершили длинное восхождение».

  За взятие неприступного Нилта пришлось заплатить жизнями шестерых англичан против восьмидесяти или более мертвых врагов. Немного позднее Кнайт столкнулся с Ольмером. Залитого кровью капитана поддерживал кто-то из его людей. Репортер «Таймс» нашел его «веселым, как всегда», несмотря на то, что капитан был вторично ранен уже внутри крепости. «Когда он бросался в пролом, — записал Кнайт, — то, должно быть, знал, что идет на почти верную смерть», хотя его храбрость произвела глубокое впечатление на обе стороны. Дружественный британцам вождь одного из местных племен, ставший свидетелем штурма ворот, заявил Кнайту впоследствии: «Это борьба гигантов, а не людей». Примерно так же отреагировали и лондонские власти, и капитан Ольмер и лейтенант Бойсридж были позднее представлены к Кресту Виктории. Несмотря на неожиданную потерю Нилта, враг продолжил сопротивление англичанам на всем пути к столице Хунзы. В середине декабря путь наступающих войск блокировало препятствие посерьезнее даже, чем крепость в Нилте.

  На сей раз врагом был превращен в цитадель целый склон горы, возвышающейся над долиной, по которой проходила единственная дорога. Он возвышался на 360 метров, и в многочисленных сангарах притаились примерно 4000 стрелков. Попытка пройти по долине под обстрелом с высоты невидимыми врагами была близка к самоубийству. Тщательная разведка не смогла обнаружить подходов, позволяющих скрытно приблизиться к вражеским позициям. Как и в Нилте, потребовалось нечто радикальное, ведь отказаться от кампании и отступить было абсолютно невозможно. Решение пришло с неожиданной стороны. Однажды ночью, серьезно рискуя жизнью, кашмирский сипай и квалифицированный альпинист скрытно взобрался по отвесной скальной стене к вражеским позициям. Вернувшись, он рассказал доверенным офицерам, что некоторое количество гуркхов и других опытных альпинистов сможет по этому маршруту добраться до врага. Скала практически вертикальна, сообщил он, так что защитникам трудно будет и увидеть отряд, и стрелять по нему. Скалу тщательно изучили в бинокли, после чего решено было осуществить этот смелый план — при условии, что ему нет альтернативы.

  Даже в самом британском лагере требовалось соблюдение строжайшей тайны: командиры обоснованно полагали, что часть местных носильщиков шпионят на врага. Был распущен слух о предстоящем отступлении, а 200 пуштунам, которых использовали преимущественно на дорожных работах и не привлекали к операциям, приказали начать упаковываться. Тем временем штурм был намечен в ночь на 19 декабря. Возглавлять группу восходителей поручили лейтенанту Джону Меннерсу Смиту, 27-летнему квалифицированному альпинисту, который был прикомандирован к войскам от политического департамента. О рискованной миссии, которую им предстояло вскоре предпринять, проинформировали только сопровождающих его специально подобранных пятьдесят гуркхов и пятьдесят кашмирцев. В ночь нападения, еще до восхода луны, лучшие стрелки из отрядов охранения были, насколько возможно, бесшумно выдвинуты на сравнительно выгодные позиции на небольших возвышенностях в 500 ярдах от вражеских позиций. Там же под покровом темноты расположили две семифунтовые горные пушки. Группа восходителей бесшумно пересекла долину и вышла к мертвой точке у основания отвесной скалы, на которую предстояло подняться. По счастливому совпадению, враг выбрал эту ночь для какого-то из очередных своих праздников. Шум гулянья надежно заглушал звуки действий отряда.

  Как только рассвело, стрелки и пушки открыли через долину яростный огонь по вражеским сангарам. Обстрел сконцентрировали на позициях, ниже которых, скорее всего, располагались альпинисты. В тот момент, когда они с риском будут карабкаться по скале, цепляясь за крошечные уступы, нельзя было позволить врагу обнаружить их приближение, иначе у Меннерса Смита и его 100 бойцов осталось бы слишком мало шансов. Через тридцать минут после начала обстрела группа восходителей начала свой длинный и опасный подъем. «С нашего склона горы, — записал Кнайт, — мы видели небольшой ручеек людей, который изгибался, поворачивая то вправо, то влево, то даже немного опускаясь, обходя какое-то непреодолимое препятствие, и снова, уже в другом месте, устремлялся вверх». Они были, добавлял он, очень похожи на «цепочку муравьев, прокладывающих путь по неровной стене». Впереди он мог разглядеть только Меннерса Смита, «по-кошачьи ловко и энергично» карабкавшегося впереди своих людей. Но на высоте 800 футов над долиной встретилось серьезное препятствие. Меннерс Смит остановился. «Для него, — записал Кнайт, — и еще больше для нас, которые могли видеть ситуацию в целом, стало очевидно, что обрыв над ним абсолютно неприступен». Маршрут был выбран неправильно. Не оставалось ничего иного, как возвращаться назад. Два часа были потрачены впустую. Удивительно, но враг их еще не обнаружил.

  Меннерс Смит вскоре установил, где они пошли не тем путем, и минутой позже, невидимый защитникам, дал знать на другую сторону долины, что собирается сделать новую попытку. Затаив дыхание, Кнайт и остальная часть войск наблюдали, как отряд еще раз медленно начал свой путь наверх. На сей раз, приняв вправо, альпинисты продвигались без остановок. Всем, кто смотрел с другого края долины, казалось, что прошла вечность, пока Меннерс Смит и горстка лучших альпинистов не подошли к самым близким сангарам на шестьдесят ярдов. Именно в этот момент была поднята тревога, и начался ад кромешный.

  Кто-то из сочувствующих защитникам увидел, что происходило на той стороне долины, и предупреждающе закричал. Враги поняли опасность и, преодолевая лавину огня, выскочили из ближайших сангаров и обрушили на отряд восходителей град тяжелых камней. Несколько людей попали под удары и получили серьезные ранения, хотя, как ни удивительно, никого не смело в пропасть. К счастью, большинство альпинистов прошли самые опасные места, и валуны без вреда пролетали над их головами. Теперь Меннерс Смит шел в связке с другим младшим офицером из отряда восходителей. «Эти офицеры, — записал Кнайт, — превосходно вели своих людей, наблюдая за их возможностями, хладнокровно прокладывая им путь между камнепадами, и фут за футом неуклонно приближались к вершине. И вот мы увидели, как лейтенант Меннерс Смит делает стремительный бросок вперед, к первому сангару, карабкается, обходит его справа и достигает ровной площадки рядом с ним». Секундой позже поднимаются первые гуркхи и кашмирцы, их кривые ножи и штыки сверкают в свете зимнего солнца. И вот, сгруппировавшись в небольшие отряды, они начали перебегать от сангара к сангару, врываться в них с тыла и уничтожать их обитателей. Сначала защитники пытались отважно сражаться, но когда поняли, что сопротивление хорошо обученным воинам бесполезно, по одному и по двое принялись отступать с позиций. Скоро это превратилось в паническое бегство. Многим уйти не удалось — либо напоролись на группу восходителей, либо угодили под огонь стрелков и канониров. Склон горы усыпали убитые и раненые…

  Падение второй цитадели и осознание, что ни русские, ни китайцы не пришли на помощь, оказали на врага сильное воздействие. Все, кто должен был оборонять последние 20 миль дороги в столицу, сдались или разбежались по домам. За большой вклад в победу лейтенант Меннерс Смит был третьим за трехнедельную кампанию представлен к Кресту Виктории. Множество сипаев получили индийский орден «За заслуги», самую высокую в то время награду за храбрость, доступную туземным войскам. А в большом дворце, возвышавшемся над столицей, Сафдар Али поспешно паковал свои сокровища, готовясь к бегству. Он уже понял, что обещания Громбчевского оказались пустословием. Когда британский авангард, чье продвижение замедлялось гористым ландшафтом, приблизился к столице, правитель бежал на север, на пути бегства поджигая деревню за деревней. Победители, по словам Кнайта, ожидали захватить дворец, «полный добычи из сотен разграбленных караванов». Но их ждало разочарование. В сопровождении жен, детей и части оставшихся лояльными к нему придворных он прихватил почти все ценное с собой, нагрузив, как говорят, спины 400 кули. При тщательном обыске дворца был обнаружен скрытый за ложной стеной секретный арсенал (винтовки российского производства). Во дворце оказались еще и российские товары для дома, включая самовары, печатные издания и портрет царя Александра III. Среди массы корреспонденции (часть которой оказалась нераспечатанной) были российские и китайские правительственные послания, нашли и переписку между Янгхасбендом и Гилгитом, которую агенты Сафдара Али прервали во время памирского кризиса 1891 года.

  Опасаясь, как бы Сафдар Али не попытался восстановить власть над Хунзой или еще как-то навредить, англичане спешно отправили конный отряд, надеясь перехватить беглеца прежде, чем он пересечет границу с Китаем или с Россией. Но где-то на занесенных снегом перевалах, чьи тайны Сафдар Али знал лучше своих преследователей, он сумел обмануть их и выйти в Синьцзян, о чем сообщил Макартни китайский губернатор Кашгара. Водрузив на трон более сговорчивого брата Сафдара Али, британцы должны были решить, что делать теперь: остаться или уходить. Опасаясь, что отход может быть расценен скорее как слабость, чем великодушие, они решили остаться. В распоряжении постоянного политического советника, назначенного в помощь новому правителю, оставался небольшой гарнизон Корпуса имперской службы. Заодно это делало невозможными нежелательные вторжения вроде визитов Громбчевского и Ионова. Таким образом, Хунза и Нагар (там пожилому правителю позволили остаться на троне) стали частью Британской Индии. «Они захлопнули дверь у нас перед носом», — услышав новости, с негодованием воскликнул российский министр иностранных дел Гирс.

  На этот раз англичане оказались первыми. Но удовлетворение или спокойствие духа, испытанное от усмирения Хунзы, было недолгим. Уже в другом месте, на самом севере Памира, русские снова продвигались вперед. Стало ясно, что военные восстановили свое влияние на Министерство иностранных дел. Полковник Ионов, еще недавно вызванный «на ковер» в Санкт-Петербург, как сообщали, снова возвращался на Памир. Летом 1893 года русские войска дважды столкнулись с афганскими и потребовали себе взорванную китайскую крепость на спорной территории. Хотя на сей раз русские избежали конфронтации с англичанами, и у Даренда в Гилгите, и у Макартни в Кашгаре один факт не вызывал сомнений. Независимо от последствий и прежде, чем британцы смогут подготовить ответный ход, русские планируют занять Памир. Более того, ни от афганцев, ни от китайцев, чье желание сопротивляться русскому вторжению рассеялось как дым, серьезной поддержки ожидать было нельзя.

  Забеспокоился даже Гладстон, вернувшийся в Лондоне к власти. «Вопросы сейчас достигли такой переломной точки, — предупреждал лорд Росбери, его министр иностранных дел и будущий преемник, — что правительство Ее Величества не может оставаться пассивным». Решение Гладстона состояло в том, чтобы вынудить Санкт-Петербург согласиться на совместную пограничную комиссию — идея, которую русские, по их утверждению, приветствовали. Однако, как предупредил Росбери, военные, несомненно, пробовали задержать любое урегулирование вопроса о границе, пока не получат все, чего хотели. Другими словами, это был новый бесконечный Панджшех. Его предупреждение подтверждалось сообщением, что русские вновь заняли Бозай-и-Гумбез, детонатор предыдущего памирского кризиса. Но это было еще не все. Серьезные проблемы возникли в Читрале, а его многие стратеги считали более уязвимым для российского проникновения, чем Хунза. После смерти престарелого правителя в стране вспыхнула борьба за трон между многочисленными членами правящего семейства. За три года в Читрале последовательно сменилось пять правителей.

  В прежние времена британцев удовлетворяло соглашение с Читралом, исключающее въезд казаков или других нежелательных лиц. Со смертью же Аман-аль-Мулюка не стало абсолютно никакой уверенности, что соглашение выживет. Это зависело от того, кто из его шестнадцати сыновей выйдет на первое место. А пока идет смута, как полагали некоторые, существует серьезный риск, что вакуум заполнят казаки. «Сейчас, когда на Памире существует пост русских, — предупреждал Даренд из Гилгита, — Читрал в анархии — сосед слишком опасный для нас, и слишком соблазнительное поле для российских интриг и вмешательств, которые нам придется терпеть». Действительно, у британцев были причины для беспокойства. Говоря о военной магистрали, которая уже строится и пройдет на юг через Памир, и безопасности имперского российского флага, который будет поднят над Памиром и Гиндукушским перевалом, газета «Свет» потребовала, чтобы Читрал был взят под «защиту» царя. Резко противореча тому, что говорило Министерство иностранных дел, это, несомненно, отражало настроения каждого офицера и рядового российской армии и, весьма вероятно, самого военного министра.

  Согласно советскому историку этого периода Н.А. Халфину, министры и советники царя спорили насчет того, какие действия надо предпринять в памирском регионе. По его утверждению, их искренне встревожили действия британских политиков вроде Даренда и Янгхасбенда и аннексия Хунзы и Нагара. Но когда к власти в Британии вернулось либеральное правительство, обстановка несколько разрядилась. «Ястребы» во главе с военным министром убеждали царя занять агрессивную позицию, но «голуби» во главе с Гирсом убедили отдать приоритет дипломатическим решениям. Серьезные внутренние проблемы России (голод стоил половины миллиона жизней) исключали вопрос о любой конфронтации. И зачем сейчас ссориться с Британией из-за территорий, вовсе не стоящих войны? Англичане, конечно, ничего этого не знали. Они просто изучали агрессивный тон российских передовых статей, сопоставляли его с официальными документами Санкт-Петербура, вспоминали многочисленные случаи, когда русские говорили одно, а делали другое, и едва ли можно их обвинить в излишней обеспокоенности.

  Тем временем в самом Читрале борьба за трон продолжалась, становясь на каждом повороте все более кровавее. Сначала британцы оставались нейтральными, надеясь предоставить покровительство возможному победителю. Но очень скоро они сами оказались в гуще событий. А уход на этот раз оказался куда труднее.

 

Наперегонки в Читрал

  Даже сегодня Читрал — место отдаленное и захолустное. В окружающих его обширных пустынных долинах только и услышишь, что меланхоличный орлиный клекот, гул случайного джипа и бесконечный отдаленный грохот потоков, стекающих с ледников и мчащихся по крутым ущельям. Но в дни Большой Игры до слуха путешественника иногда долетал более зловещий звук — лязг передернутого затвора. В этих краях непрошеных гостей не жаловали, и европейцы предпочитали сюда не соваться, разве что по специальному приглашению и в сопровождении надежного эскорта.

  Но приход сюда означает лишь начало приключений. От Гилгита на восток ведет 200-мильная узкая тропа с. крутыми, доступными только джипам подъемами. Машина ползет на пониженной передаче, то и дело зависая над головокружительными обрывами в несколько сот футов глубиной. Даже этот маршрут часто становится непроходимым, когда какой-нибудь участок тропы сползает в пропасть или сверху обрушивается осыпь. Награда, впрочем, велика — едва ли не самые величественные в мире горные пейзажи. Зимой дорога, если ее можно так назвать, закрыта, если вы не располагаете навыками преодоления глубоких снегов, которые преграждают путь к расположенному на высоте 12 000 футов перевалу Шандур, самой высокой точке на пути. Не считая воздушного, в Читрал есть еще только один путь — с юга, через Сват, по дороге, строительство которой обошлось в 500 жизней. Зимой иногда телеграфные столбы заносит снегом так, что до проводов остается не более фута. Но каким бы путем ни прибывал путешественник, он сразу поймет, что достиг конечного пункта. Над излучиной реки возвышается большая крепость Читрал, когда-то дворец его повелителей, в котором произошли многие из описанных в этой главе событий.

  Когда в августе 1892 года умер Аман-аль-Мулюк, первым из наследников трон захватил его сын Афзул, который случайно оказался в то время в Читрале. Афзул немедленно принялся истреблять своих многочисленных сводных братьев, устраняя опасность переворота. Но основным соперником и самым законным наследником трона был его старший брат Низам, который в то время находился далеко — охотился в Ясине. Афзул с большим отрядом отправился на охоту за Низамом. Но Низам оказался проворнее и сбежал в Гилгит, где попросил убежища у англичан. Убежище было предоставлено, а британские власти, не вмешиваясь, ожидали результатов борьбы. В этот момент в бой вступил третий соперник — Шер, брат покойного правителя, который долго жил в изгнании в Кабуле. Шера поддерживали афганцы, весьма заинтересованные делами соседнего Читрала. Поощряемый Абдур Рахманом, который стремился посадить на трон своего человека, Шер с горсткой сторонников тайно пробрался в столицу. Там хитрой уловкой он выманил Афзула к воротам дворца-крепости и убил его. Жители Читрала присягнули на верность новому претенденту на трон, но правление Шера долго не продлилось.

  Когда весть о смерти младшего брата достигла Гилгита, Низам немедленно выступил в поход, намереваясь вырвать у дяди неотъемлемое право на власть в Читрале. Теперь он пользовался поддержкой англичан, которые к тому времени решили предпочесть его Шеру или кому-либо еще. По мере продвижения на запад к нему присоединилось множество читральцев, включая отряд в 1200 штыков, высланный против него Шером. За время недолгого правления последнего они уже узнали цену его экстравагантным обещаниям домов, земли, богатства и красивых жен для всех. Видя безнадежность перспективы спасения трона, Шер сбежал назад в Афганистан. Войдя в столицу, торжествующий Низам немедленно объявил себя законным преемником отца. Его правление было официально признано англичанами, которые рады были видеть своего человека на троне и восстановленную в Читрале стабильность. Еще одна дверь, ведущая в Индию, захлопывалась перед носом русских.

  Облегчение, которое испытала Калькутта, оказалось недолгим. Не прошло и года, как Читрал вновь был ввергнут в смуту. На сей раз жертвой пал Низам: сводный брат Амир, которому не исполнилось еще двадцати, собственноручно убил его во время прогулки. Следует сказать, что Низам фактически сам хотел поступить с Амиром таким же способом, распространенным в прежние времена, но англичане его отговорили. Несдержанный Амир теперь объявил себя новым властителем Читрала — четвертым за два с небольшим года. На роль эту он совершенно не годился. Амир сразу же потребовал от политического советника лейтенанта Гордона, который был приставлен к Низаму, обеспечить свое немедленное признание Калькуттой. Зная, что убийцу Низама признавать властителем не станут, Гордон тянул время, заявляя, что столь важные решения вправе принимать лишь вице-король и что он ожидает ответа. Одновременно он предупредил Гилгит: когда Амир поймет, что в отместку за братоубийство признания не получить, нужно ждать серьезных неприятностей. Действительно, вскоре поползли слухи, что Амир уже ищет союзников против англичан.

  К счастью, обратился он вовсе не к русским, а к южному соседу, Умра Хану, правителю смежной области, называемой ныне Сват. Вскоре в Гилгит пришла весть, что предполагаемый новый союзник Амира готовится выступить в Читрал с армией в 3000 горцев-пуштунов. Но сам Умра Хан, по слухам, затевал поход не ради помощи Амиру, а для присоединения Читрала к своему собственному княжеству. Так ли это было на самом деле, неважно. Важно то, что дверь в Северную Индию вновь оказалась опасно приоткрыта и русские при желании могли воспользоваться моментом. Так полагали англичане. В ближайшем британском опорном пункте Гилгите старшим офицером был теперь майор Джордж Робертсон, бывший армейский врач и поклонник политики Даренда. Понимая, что и лейтенант Гордон, и стабильность этого стратегически важного государства находятся в серьезной опасности, Робертсон немедленно выступил в Читрал с отрядом в 400 штыков — все, что он смог собрать. Но и этого хватило, чтобы войти в столицу, согнать с трона безответственного Амира и временно заменить его самым младшим братом, интеллигентным мальчиком 12 лет. В то же самое время Робертсон направил строгое предупреждение Умра Хану, приказывая повернуть войска назад. Срок устанавливался до 1 апреля 1895 года — следовательно, на четыре недели, после чего мощный британский карательный отряд из Пешавара выбьет его из Читрала и из собственного королевства. Робертсон уведомлял, что карательный отряд на случай, если понадобится операция, уже отмобилизован.

  Именно в этот момент ситуация для Робертсона и его людей резко ухудшилась. В борьбу весьма неожиданно вступил возвращающийся из Афганистана Шер. Дело усложнялось тем, что они с Умра Ханом сговорились о взаимодействии. Предполагалось совместными усилиями изгнать англичан из Читрала, Шер захватит трон, а Умра Хан получит часть территории на юге — предмет его давних вожделений. Собирался ли каждый из них сдержать данное другому слово — вопрос иной, но их объединенные армии представляли для маленького отряда Робертсона в Читрале серьезную угрозу. Сознавая опасность, Робертсон перевел свой отряд в крепость — лучшее место для противостояния осаде. Подготовка к обороне потребовала некоторых конструктивных переделок крепости, а главное, постоянного присутствия воинского соединения в королевском дворце который служил не только цитаделью, но и казначейством, и гаремом, и собственно дворцом. Пребывание в нем десятков офицеров-европейцев и сотен солдат кашмирских и сикхских подразделений было воспринято читральцами как оскорбление. Робертсон поначалу пользовался поддержкой и симпатией большинства жителей Читрала, вовсе не питавших любви к Умра Хану и его воинственным пуштунам и нисколько не стремившихся стать его подданными. Но реквизировав для военных нужд королевский дворец, Робертсон утратил их расположение.

  Боевые действия начались 3 марта, когда в крепости получили известие, что к Читралу приближается Шер с крупным отрядом своих сторонников. Робертсон плохо представлял, какими силами располагает Шер и каковы его намерения, и не произвел необходимую разведку. Начинающий политический советник, но не профессиональный солдат, Робертсон поручил это капитану Колину Кемпбеллу, непосредственно командовавшему гарнизоном. Кемпбелл организовал вылазку небольшим отрядом; как оказалось, он серьезно недооценил силы наступавшего противника. Произошло жестокое сражение, и отряд кашмирцев, которым он командовал, понеся тяжелейшие потери, отступил в крепость. Сам Кемпбелл был тяжело ранен. Еще одного офицера вынес с поля боя под яростным огнем молодой армейский врач (награжденный позднее Крестом Виктории). Смертельно раненный офицер, к сожалению, вскоре умер. Всего вылазка обошлась британцам в двадцать три убитых и тридцать три раненых. Достаточно дорогой и деморализующий способ составить представление о силах врага.

  И это было еще не все. Робертсон не знал, что небольшой отряд кашмирских войск во главе с двумя британскими офицерами, который вез из Гилгита очень необходимые осажденным боеприпасы, был перехвачен читральцами. Потеряв нескольких человек, отряд сумел прорваться и обрести временное укрытие за стенами большого каменного строения. Нескольких дней они выдерживали там осаду. Затем прибыл парламентер под белым флагом и заявил, что послан Шером с приказом прекратить огонь. Он сказал британским офицерам, что после боев с отрядом Робертсона в Читрале восстановлены дружественные отношения и Шер гарантировал им безопасность прохода. Перемирие было согласовано. Старший из офицеров встретился с вражеским командиром; и тот, и другие высокопоставленные читральцы торжественно заверили его в подлинности предложения.

  Показывая свою искренность, читральцы даже стали снабжать осажденный отряд весьма необходимым продовольствием и водой. Не имея возможности убедиться в истинности предложенного перемирия, офицеры, выбор у которых был весьма невелик, поверили читральцам.

  Далее последовало типичное для Центральной Азии предательство. Читральский командир объявил, что перемирие будет отпраздновано их национальной игрой, конным поло, на поле перед британскими позициями. Офицеров пригласили присутствовать на игре в качестве почетных гостей. Во избежание недоразумений, которые мог вызвать отк