***

Куда как страшно нам с тобой,

Товарищ большеротый мой!

 

Ох, как крошится наш табак,

Щелкунчик, дружок, дурак!

 

А мог бы жизнь просвистать скворцом,

Заесть ореховым пирогом…

 

Да видно нельзя никак.

 

 

 

***

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,

До прожилок, до детских припухлых желез.

 

Ты вернулся сюда – так глотай же скорей

Рыбий жир ленинградских речных фонарей!

 

Узнавай же скорее декабрьский денек,

Где к зловещему дегтю подмешан желток.

 

Петербург! я еще не хочу умирать:

У тебя телефонов моих номера.

 

Петербург! у меня еще есть адреса,

По которым найду мертвецов голоса.

 

Я на лестнице черной живу, и в висок

Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

 

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных

 

 

 

***

Не говори никому,

Все, что ты видел, забудь –

Птицу, старуху, тюрьму

Или еще что-нибудь.

 

Или охватит тебя,

Только уста разомкнешь,

При наступлении дня

Мелкая хвойная дрожь.

 

Вспомнишь на даче осу,

Детский чернильный пенал,

Или чернику в лесу,

Что никогда не сбирал.

 

 



***

Какое лето! Молодых рабочих

Татарские сверкающие спины

С девической повязкой на хребтах,

Таинственные узкие лопатки

И детские ключицы. Здравствуй, здравствуй,

Могучий некрещеный позвоночник,

С которым проживем не век, не два!

 

 

 

***

Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,

За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда.

Так вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,

Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда.

         

И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый,

Я – непризнанный брат, отщепенец в народной семье –

Обещаю построить такие дремучие срубы,

Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.

 

Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи!

Как нацелясь на смерть городки зашибают в саду,

Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе

И для казни петровской в лесу топорище найду.

 

 

 

***

– Нет, не мигрень, но подай мне карандашик ментоловый –

Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого…

 

Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою щепотью

И продолжалась она керосиновой мягкою копотью.

 

Где-то на даче потом, в лесном переплете шагреневом,

Вдруг разгорелась она почему-то огромным пожаром сиреневым.

– Нет, не мигрень, но подай мне карандашик ментоловый –

Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого.

 

Дальше, сквозь стекла цветные, сощурясь, мучительно вижу я

Небо как палица грозное, земля словно плешина рыжая…

 

Дальше еще не припомню – и дальше как будто оборвано,

Пахнет немного смолою да, кажется, тухлою ворванью…

 

– Нет, не мигрень, но холод пространства бесполого,

Свист разрываемой марли да рокот гитары карболовой…

 

 

 

 

***

С миром державным я был лишь ребячески связан,

Устриц боялся и на гвардейцев смотрел исподлобья –

И ни крупицей души я ему не обязан,

Как я ни мучил себя по чужому подобью.

 

С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой

Я не стоял под египетским портиком банка

И над лимонной Невою под хруст сторублевой

Мне никогда, никогда не плясала цыганка.

 

Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных

Я убежал к нереидам на Черное море,

И от красавиц тогдашних, – от тех европеянок нежных –

Сколько я принял смущенья, надсады и горя!

 

Так отчего ж до сиз пор этот город довлеет

Мыслям и чувствам моим по старинному праву?

Он от пожаров еще и морозов наглее,

Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый!

 

Не потому ль, что я видел на детской картинке

Лэди Годиву с распущенной рыжею гривой,

Я повторяю еще про себя под сурдинку:

Лэди Годива, прощай… Я не помню. Годива…

 

 

 

 

***

Помоги, Господь, эту ночь прожить:

Я за жизнь боюсь – за Твою рабу –

В Петербурге жить – словно спать в гробу.

 

 

 

***

Мы с тобой на кухне посидим.

Сладко пахнет белый керосин.

 

Острый нож, да хлеба каравай…

Хочешь, примус туго накачай,

 

А не то веревок собери

Завязать корзину до зари,

 

Чтобы нам уехать на вокзал,

Где бы нас никто не отыскал.

 

 

***

Я скажу тебе с последней

Прямотой:

Все лишь бредни, шерри-бренди,

Ангел мой!

 

Там, где эллину сияла

Красота,

Мне из черных дыр зияла

Срамота.

 

Греки сбондили Елену

По волнам,

Ну, а мне соленой пеной

По губам!

 

По губам меня помажет

Пустота,

Строгий кукиш мне покажет –

Нищета.

 

Ой ли, так ли, – дуй ли, вей ли, –

Все равно –

Ангел Мэри, пей коктейли,

Дуй вино!

 

Я скажу тебе с последней

Прямотой –

Все лишь бредни, шерри-бренди,

Ангел мой!

 

 

 

***

Нет, не спрятаться мне от великой муры

За извозчичью спину – Москву,

Я трамвайная вишенка страшной поры

И не знаю – зачем я живу.

 

Мы с тобою поедем на «А» и на «Б»

Посмотреть, кто скорее умрет.

А она – то сжимается, как воробей,

То растет, как воздушный пирог,

 

И едва успевает грозить из дупла –

Ты – как хочешь, а я не рискну,

У кого под перчаткой не хватит тепла,

Чтоб объехать всю курву-Москву.

 

 

 

***

Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!

Я нынче славным бесом обуян,

Как будто в корень голову шампунем

Мне вымыл парикмахер Франсуа.

 

Держу пари, что я еще не умер,

И, как жокей, ручаюсь головой,

Что я еще могу набедокурить

На рысистой дорожке беговой.

 

Держу в уме, что нынче тридцать первый

Прекрасный год в черемухах цветет,

Что возмужали дождевые черви,

И вся Москва на яликах плывет.

 

Не волноваться. Нетерпенье – роскошь,

Я постепенно скорость разовью –

Холодным шагом выйдем на дорожку –

Я сохранил дистанцию мою.

 

 

 

***

Я пью за военные астры, за все, чем корили меня:

За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня,

 

За музыку сосен савойских, Полей Елисейских бензин,

За розу в кабине роллс-ройса, за масло парижских картин.

 

Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин,

За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин,

 

Я пью, но еще не придумал, из двух выбираю одно:

Веселое асти-спуманте иль папского замка вино.

 

 

 

***

Художник нам изобразил

Глубокий обморок сирени,

И красок звучные ступени

На холст, как струпья, положил.

 

Он понял масла густоту –

Его запекшееся лето

Лиловым мозгом разогрето,

Расширенное в духоту.

 

И тень-то, тень все лиловей –

Смычок иль хлыст, как спичка, тухнет, –

Ты скажешь: повара на кухне

Готовят жирных голубей.

 

Угадывается качель,

Недомалеваны вуали,

И в этом солнечном развале

Уже хозяйничает шмель.

 

 

 

***

Квартира тиха, как бумага –

Пустая без всяких затей –

И слышно, как булькает влага

По трубам внутри батарей.

 

Имущество в полном порядке,

Лягушкой застыл телефон,

Видавшие виды манатки

На улицу просятся вон.

 

А стены проклятые тонки,

И некуда больше бежать –

А я как дурак на гребенке

Обязан кому-то играть…

 

Наглей комсомольской ячейки

И вузовских песен наглей,

Присевших на школьной скамейке

Учить щебетать палачей.

 

Пайковые книги читаю,

Пеньковые речи ловлю,

И грозное баюшки-баю

Кулацкому паю пою.

 

Какой-нибудь изобразитель,

Чесатель колхозного льна,

Чернила и крови смеситель

Достоин такого рожна.

 

Какой-нибудь честный предатель,

Проваренный в чистках, как соль,

Жены и детей содержатель –

Такую ухлопает моль…

 

И столько мучительной злости

Таит в себе каждый намек,

Как будто вколачивал гвозди

Некрасова здесь молоток.

 

И вместо ключа Ипокрены

Давнишнего страха струя

Ворвется в халтурные стены

Московского злого жилья.

 

 

 

 

***

В Европе холодно. В Италии темно.

Власть отвратительна, как руки брадобрея.

О, если б распахнуть, да как нельзя скорее,

На Адриатику широкое окно.

 

Над розой мускусной жужжание пчелы,

В степи полуденной – кузнечик мускулистый,

Крылатой лошади подковы тяжелы,

Часы песочные желты и золотисты.

 

 

 

***

Твоим узким плечам под бичами краснеть,

Под бичами краснеть, на морозе гореть.

 

Твоим детским рукам утюги поднимать,

Утюги поднимать, да веревки вязать.

 

Твоим нежным ногам по стеклу босиком,

По стеклу босиком да кровавым песком.

 

Ну а мне за тебя черной свечкой гореть,

Черной свечкой гореть да молиться не сметь.

 

 

 

***

За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья и чести своей.

 

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей,

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей, –

 

Чтоб не видеть ни труса, ни липкой грязцы,

Ни кровавых костей в колесе,

Чтоб сияли всю ночь голубые песцы

Мне в своей первобытной красе.

 

Уведи меня в ночь, где течет Енисей,

И сосна до звезды достает,

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьет.