Из семьи вологодских помещиков. После учебы в столице познакомился с кружком петербургских поэтов, и сам стал пробовать писать. Потом (1809) записался в армию, воевал (наполеоновские войны), был ранен, вновь воевал. В 1813 году — снова в армии, дошел с ней до Парижа.

О том, каков он был человек, лучше всего говорит его поэзия. Она «дышит каким-то упоеньем роскоши, юности и наслаждения — слог так и трепещет, так и льётся, гармония очаровательна», «что за чудотворец этот Батюшков», — писал о ней молодой Пушкин.

Но постепенно усиливалась страшная душевная болезнь, убившая его мать; о том, что умопомешательство носит наследственный характер, и о том, что ему предстоит, Батюшков знал. Он знал, что означают периодически накатывавшие на него приступы болезненной впечатлительности и депрессии… В 1822 году он написал свое последнее стихотворение — «Завещание Мельхиседека». После нескольких покушений на самоубийство, его начали лечить, но без особого успеха. Приехавший к больному Пушкин написал тогда свое страшное стихотворение «Не дай мне Бог сойти с ума, нет, лучше посох и сума…»  Батюшков прожил в Вологде под врачебным присмотром еще два десятка лет и умер от тифа в 1855 году.

 

***

Что скажу тебе, прекрасная,

Что скажу в моем послании?

Ты велишь писать, Филиса, мне,

Как живу я в тихой хижине,

Как я строю замки в воздухе,

Как ловлю руками счастие.

Ты велишь — и повинуюся.

Ветер воет всюду в комнате

И свистит в моих окончинах,

Стулья, книги — всё разбросано:

Тут Вольтер лежит на Библии,

Календарь на философии.

У дверей моих мяучит кот,

А у ног собака верная

На него глядит с досадою.

Посторонний, кто взойдет ко мне,

Верно скажет: «Фебом проклятый,

Здесь живет поэт в унынии».

Правда, что воображение

Убирает всё рукой своей,

Сыплет розаны на терние,

И поэт с душой спокойною

Веселее Креза с золотом.

Независимость любезную

Потерять на цепь золочену!..

Я счастлив в моей беспечности,

Презираю гордость глупую,

Не хочу кумиру кланяться

С кучей глупых обожателей.

Пусть змиею изгибаются

Твари подлые, презренные,

Пусть слова его оракулом

Чтут невежды и со трепетом

Мановенья ждут руки его!

Как пылинка вихрем поднята,

Как пылинка вихрем брошена,

Так и счастье наше чудное

То поднимет, то опустит вдруг.

Часто бегал за фортуною

И держал ее в руках моих:

Чародейка ускользнула тут

И оставила колючий терн.

Славу, почести мы призраком

Называем, если нет у нас;

Но найдем — прощай, мечтание!

Чашу с ними пьем забвения

(Суета всегда прелестна нам),

И мудрец забудет мудрость всю.

Что же делать нам?.. Бранить людей?..

Нет, найти святое дружество,

Жить покойно в мирной хижине;

Нелюдим пусть ненавидит нас:

Он несчастлив — не завидую.

Страх и ужас на лице его,

Ходит он с главой потупленной,

И спокойствие бежит его!

Нежно дружество с улыбкою

Не согреет сердца хладного,

И слеза его должна упасть,

Не отертая любовию!

Посмотри, Дамон как мудрствует:

Он находит зло единое.

«Добродетель, — говорит Дамон, —

Добродетель — суета одна,

Добродетель — призрак слабых душ.

Предрассудок в мире царствует,

Людям всем он ослепил глаза».

Он недолго будет думать так,

Хладна смерть к нему приближится:

Он увидит заблуждение,

Он увидит. Совесть страшная

Прилетит к нему тут с зеркалом;

Волоса ее растрепаны,

На глазах ее отчаянье,

А в устах — упреки, жалобы.

Полно! Бросим лучше дале взгляд.

Посмотри, как здесь беспечная

В скуке дни влечет Аталия.

День настанет — нарумянится,

Раза три зевнет — оденется.

«Ах!.. зачем так время медленно!» —

Скажет тут в душе беспечная,

Скажет с вздохом и заснет еще!

Бурун ищет удовольствия,

Ездит, скачет… увы! — нет его!

Оно там, где Лиза нежная

Скромно, мило улыбается?..

Он приходит к ней — но нет его!..

Скучной Лиза ему кажется.

Так в театре, где комедия

Нас смешит и научает вдруг?

Но и там, к несчастью, нет его!

Так на бале?.. Не найдешь его:

Оно в сердце должно жить у нас…

Сколько в час один бумаги я

Исписал к тебе, любезная!

Всё затем, чтоб доказать тебе,

Что спокойствие есть счастие,

Совесть чистая — сокровище,

Вольность, вольность — дар святых небес.

Но уж солнце закатилося,

Мрак и тени сходят на землю,

Красный месяц с свода ясного

Тихо льет свой луч серебряный,

Тихо льет, но черно облако

Помрачает светлый луч луны,

Как печальны вспоминания

Помрачают нас в веселый час.

В тишине я ночи лунныя

Как люблю с тобой беседовать!

Как приятно мне в молчании

Вспоминать мечты прошедшие!

Мы надеждою живем, мой друг,

И мечтой одной питаемся.

Вы, богини моей юности,

Будьте, будьте навсегда со мной!

Так, Филиса моя милая,

Так теперь, мой друг, я думаю.

Я счастлив — моим спокойствием,

Я счастлив — твоею дружбою…

 

***

Помнишь ли, мой друг бесценный!

Как с амурами тишком,

Мраком ночи окруженный,

Я к тебе прокрался в дом?

Помнишь ли, о друг мой нежный!

Как дрожащая рука

От победы неизбежной

Защищалась — но слегка?

Слышен шум! — ты испугалась!

Свет блеснул и вмиг погас;

Ты к груди моей прижалась,

Чуть дыша… блаженный час!

Ты пугалась — я смеялся.

«Нам ли ведать, Хлоя, страх!

Гименей за всё ручался,

И амуры на часах.

Всё в безмолвии глубоком,

Всё почило сладким сном!

Дремлет Аргус томным оком

Под Морфеевым крылом!»

Рано утренние розы

Запылали в небесах…

Но любви бесценны слезы,

Но улыбка на устах,

Томно персей волнованье

Под прозрачным полотном —

Молча новое свиданье

Обещали вечерком.

Если б Зевсова десница

Мне вручила ночь и день, —

Поздно б юная денница

Прогоняла черну тень!

Поздно б солнце выходило

На восточное крыльцо:

Чуть блеснуло б и сокрыло

За лес рдяное лицо;

Долго б тени пролежали

Влажной ночи на полях;

Долго б смертные вкушали

Сладострастие в мечтах.

Дружбе дам я час единой,

Вакху час и сну другой.

Остальною ж половиной

Поделюсь, мой друг, с тобой!

 

СУДЬБА ОДИССЕЯ

 

Средь ужасов земли и ужасов морей

Блуждая, бедствуя, искал своей Итаки

Богобоязненный страдалец Одиссей;

Стопой бестрепетной сходил Аида в мраки;

Харибды яростной, подводной Сциллы стон

  Не потрясли души высокой.

Казалось, победил терпеньем рок жестокой

И чашу горести до капли выпил он;

Казалось, небеса карать его устали

  И тихо сонного домчали

До милых родины давно желанных скал.

Проснулся он: и что ж? Отчизны не познал.

 

ВАКХАНКА

 

Все на праздник Эригоны

Жрицы Вакховы текли;

Ветры с шумом разнесли

Громкий вой их, плеск и стоны.

В чаще дикой и глухой

Нимфа юная отстала;

Я за ней — она бежала

Легче серны молодой.

Эвры волосы взвивали,

Перевитые плющом;

Нагло ризы поднимали

И свивали их клубком.

Стройный стан, кругом обвитый

Хмеля желтого венцом,

И пылающи ланиты

Розы ярким багрецом,

И уста, в которых тает

Пурпуровый виноград, —

Всё в неистовой прельщает!

В сердце льет огонь и яд!

Я за ней… она бежала

Легче серны молодой;

Я настиг — она упала!

И тимпан под головой!

Жрицы Вакховы промчались

С громким воплем мимо нас;

И по роще раздавались

Эвоэ! и неги глас!

 

***

 

Свершилось: Никагор и пламенный Эрот

За чашей Вакховой Аглаю победили…

О, радость! Здесь они сей пояс разрешили,

  Стыдливости девической оплот.

Вы видите: кругом рассеяны небрежно

Одежды пышные надменной красоты;

Покровы легкие из дымки белоснежной,

И обувь стройная, и свежие цветы:

Здесь всё — развалины роскошного убора,

Свидетели любви и счастья Никагора!

 

***

 

Ты знаешь, что изрек,

Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?

  Рабом родится человек,

    Рабом в могилу ляжет,

  И смерть ему едва ли скажет,

  Зачем он шел долиной чудной слез,

  Страдал, рыдал, терпел, исчез.