***

Я выпил газированной воды

под башней Белорусского вокзала

и оглянулся, думая, куды

отсюда бросить кости.

                                   Вылезала

из-за домов набрякшая листва.

Из метрополитеновского горла

сквозь турникеты масса естества,

как черный фарш из мясорубки, перла.

Чугунного Максимыча спина

маячила, жужжало мото-вело,

неслись такси, грузинская шпана,

вцепившись в розы, бешено ревела.

Из-за угла несло нашатырем,

лаврентием и средствами от зуда.

И я был чужд себе и четырем

возможным направлениям отсюда.

Красавица уехала.

                                        Ни слез,

ни мыслей, настигающих подругу.

Огни, столпотворение колес,

пригодных лишь к движению по кругу.

1968

 

 

КОНЕЦ ПРЕКРАСНОЙ ЭПОХИ

 

Потому что искусство поэзии требует слов,

я – один из глухих, облысевших, угрюмых послов

второсортной державы, связавшейся с этой, –

не желая насиловать собственный мозг,

сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск

за вечерней газетой.

Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал

в этих грустных краях, чей эпиграф – победа зеркал,

при содействии луж порождает эффект изобилья.

Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.

Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, –

это чувство забыл я.

В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,

стены тюрем, пальто, туалеты невест – белизны

новогодней, напитки, секундные стрелки.

Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;

пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей –

деревянные грелки.

Этот край недвижим. Представляя объем валовой

чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,

вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих

нагайках.

Но садятся орлы, как магнит на железную смесь.

Даже стулья плетеные держатся здесь

на болтах и на гайках.

Только рыбы в морях знают цену свободе; но их

немота вынуждает нас как бы к сознанью своих

этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.

Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,

свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.

Кочет внемлет курантам.

Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,

к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,

видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.

И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,

но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут –

тут конец перспективы.

 

       То ли карту Европы украли агенты властей,

то ль пятерка шестых остающихся в мире частей

чересчур далека. То ли некая добрая фея

надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.

Сам себе наливаю кагор – не кричать же слугу –

да чешу котофея…

То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,

то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.

Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,

паровоз с кораблем – все равно не сгоришь со стыда:

как и челн на воде, не оставит на рельсах следа

колесо паровоза.

Что же пишут в газетах в разделе «из зала суда»?

Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,

обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,

как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;

но не спит. Ибо брезговать кумполом сны

продырявленным вправе.

Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те,

времена, неспособные в общей своей слепоте

отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.

Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.

Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,

чтоб спросить с тебя, Рюрик.

Зоркость этих времен – зоркость к вещам тупика.

Не по древу умом растекаться пристало пока,

но плевком по стене.

И не князя будить – динозавра.

Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.

Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора

да зеленого лавра.

1969

 

 

24 ДЕКАБРЯ 1971 ГОДА

 

В Рождество все немного волхвы.

В продовольственных слякоть и давка.

Из-за банки кофейной халвы

производит осаду прилавка

грудой свертков навьюченный люд:

каждый сам себе царь и верблюд.

Сетки, сумки, авоськи, кульки,

шапки, галстуки, сбитые набок.

Запах водки, хвои и трески,

мандаринов, корицы и яблок.

Хаос лиц, и не видно тропы

в Вифлеем из-за снежной крупы.

И разносчики скромных даров

в транспорт прыгают, ломятся в двери,

исчезают в провалах дворов,

даже зная, что пусто в пещере:

ни животных, ни яслей, ни Той,

над Которою – нимб золотой.

Пустота. Но при мысли о ней

видишь вдруг как бы свет ниоткуда.

Знал бы Ирод, что чем он сильней,

тем верней, неизбежнее чудо.

Постоянство такого родства –

основной механизм Рождества.

То и празднуют нынче везде,

что Его приближенье, сдвигая

все столы. Не потребность в звезде

пусть еще, но уж воля благая

в человеках видна издали,

и костры пастухи разожгли.

Валит снег; не дымят, но трубят

трубы кровель. Все лица как пятна.

Ирод пьет. Бабы прячут ребят.

Кто грядет – никому непонятно:

мы не знаем примет, и сердца

могут вдруг не признать пришлеца.

 

Но, когда на дверном сквозняке

из тумана ночного густого

возникает фигура в платке,

и Младенца, и Духа Святого

ощущаешь в себе без стыда;

смотришь в небо и видишь – звезда.

 

 

ОДНОМУ ТИРАНУ

 

Он здесь бывал: еще не в галифе –

в пальто из драпа; сдержанный, сутулый.

Арестом завсегдатаев кафе

покончив позже с мировой культурой,

он этим как бы отомстил (не им,

но Времени) за бедность, униженья,

за скверный кофе, скуку и сраженья

в двадцать одно, проигранные им.

И Время проглотило эту месть.

Теперь здесь людно, многие смеются,

гремят пластинки. Но пред тем, как сесть

за столик, как-то тянет оглянуться.

Везде пластмасса, никель – все не то;

в пирожных привкус бромистого натра.

Порой, перед закрытьем, из театра

он здесь бывает, но инкогнито.

Когда он входит, все они встают.

Одни – по службе, прочие – от счастья.

Движением ладони от запястья

он возвращает вечеру уют.

Он пьет свой кофе – лучший, чем тогда,

и ест рогалик, примостившись в кресле,

столь вкусный, что и мертвые «о да!»

воскликнули бы, если бы воскресли.

1972

 

 

 

ПИСЬМА РИМСКОМУ ЛРУГУ

(из Марциала)

*

Нынче ветрено и волны с перехлестом.

  Скоро осень, все изменится в округе.

Смена красок этих трогательней, Постум,

  чем наряда перемена у подруги.

Дева тешит до известного предела –

  дальше локтя не пойдешь или колена.

Сколь же радостней прекрасное вне тела:

  ни объятье невозможно, ни измена.

*

Посылаю тебе, Постум, эти книги.

  Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?

Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?

  Все интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своем саду, горит светильник.

  Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.

Вместо слабых мира этого и сильных –

  лишь согласное гуденье насекомых.

…

*

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,

  но с куриными мозгами хватишь горя.

Если выпало в Империи родиться,

  лучше жить в глухой провинции, у моря.

И от Цезаря далеко, и от вьюги.

 Лебезить не нужно, трусить, торопиться.

Говоришь, что все наместники – ворюги?

  Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

…

*

Вот и прожили мы больше половины.

  Как сказал мне старый раб перед таверной:

«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».

  Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.

  Разыщу большой кувшин, воды налью им…

Как там в Ливии, мой Постум, – или где там?

  Неужели до сих пор еще воюем?

*

Помнишь, Постум, у наместника сестрица?

  Худощавая, но с полными ногами.

Ты с ней спал еще… Недавно стала жрица.

  Жрица, Постум, и общается с богами.

Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.

  Или сливами. Расскажешь мне известья.

Постелю тебе в саду под чистым небом

  и скажу, как называются созвездья.

*

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,

  долг свой давний вычитанию заплатит.

Забери из-под подушки сбереженья,

  там немного, но на похороны хватит.

Поезжай на вороной своей кобыле

  в дом гетер под городскую нашу стену.

Дай им цену, за которую любили,

  чтоб за ту же и оплакивали цену.

*

Зелень лавра, доходящая до дрожи.

  Дверь распахнутая, пыльное оконце.

Стул покинутый, оставленное ложе.

  Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за черной изгородью пиний.

  Чье-то судно с ветром борется у мыса.

На рассохшейся скамейке – Старший Плиний.

  Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

1972

 

 

 

ОДИССЕЙ ТЕЛЕМАКУ

 

Мой Телемак,

  Троянская война

окончена. Кто победил – не помню.

Должно быть греки: столько мертвецов

вне дома бросить могут только греки…

И все-таки ведущая домой

дорога оказалась слишком длинной,

как будто Посейдон, пока мы там

теряли время, растянул пространство.

Мне неизвестно, где я нахожусь,

что предо мной. Какой-то грязный остров,

кусты, постройки, хрюканье свиней,

заросший сад, какая-то царица,

трава да камни… Милый Телемак,

все острова похожи друг на друга,

когда так долго странствуешь, и мозг

уже сбивается, считая волны,

глаз, засоренный горизонтом, плачет,

и водяное мясо застит слух.

Не помню я, чем кончилась война,

и сколько лет тебе сейчас, не помню.

Расти большой, мой Телемак, расти.

Лишь боги знают, свидимся ли снова.

Ты и сейчас уже не тот младенец,

перед которым я сдержал быков.

Когда б не Паламед, мы жили вместе.

Но, может быть, и прав он: без меня

ты от страстей Эдиповых избавлен,

и сны твои, мой Телемак, безгрешны.

1972

 

 

К ЕВГЕНИЮ

 

Я был в Мексике, взбирался на пирамиды.

Безупречные геометрические громады

рассыпаны там и сям на Тегуантепекском перешейке.

Хочется верить, что их воздвигли космические пришельцы,

ибо обычно такие вещи делаются рабами.

И перешеек усеян каменными грибами.

 

Глиняные божки, поддающиеся подделке

с необычайной легкостью, вызывающей кривотолки.

Барельефы с разными сценами, снабженные перевитым

туловищем змеи неразгаданным алфавитом

языка, не знавшего слова «или».

Что бы они рассказали, если б заговорили?

 

Ничего. В лучшем случае, о победах

над соседним племенем, о разбитых

головах. О том, что слитая в миску

Богу Солнца людская кровь укрепляет в последнем мышцу;

что вечерняя жертва восьми молодых и сильных

обеспечивает восход надежнее, чем будильник.

 

Все-таки лучше сифилис, лучше жерла

единорогов Кортеса, чем эта жертва.

Ежели вам глаза суждено скормить воронам,

лучше если убийца — убийца, а не астроном.

Вообще без испанцев вряд ли бы им случилось

толком узнать, что вообще случилось.

 

Скушно жить, мой Евгений. Куда ни странствуй,

всюду жестокость и тупость воскликнут: «Здравствуй,

вот и мы!» Лень загонять в стихи их.

Как сказано у поэта, «на всех стихиях…»

Далеко же видел, сидя в родных болотах!

От себя добавлю: на всех широтах.

1975

 

 

МЕКСИКАНСКИЙ ДИВЕРТИСМЕНТ

 

 

В саду, где М., французский протеже,

имел красавицу густой индейской крови,

сидит певец, прибывший издаля.

Сад густ, как тесно набранное «Ж».

Летает дрозд, как сросшиеся брови.

Вечерний воздух звонче хрусталя.

Хрусталь, заметим походя, разбит.

М. был здесь императором три года.

Он ввел хрусталь, шампанское, балы.

Такие вещи скрашивают быт.

Затем республиканская пехота

М. расстреляла. Грустное курлы

доносится из плотной синевы.

Селяне околачивают груши.

Три белых утки плавают в пруду.

Слух различает в ропоте листвы

жаргон, которым пользуются души,

общаясь в переполненном Аду.

*

Отбросим пальмы. Выделив платан,

представим М., когда перо отбросив,

он скидывает шелковый шлафрок

и думает, что делает братан

(и тоже император) Франц Иосиф,

насвистывая с грустью «Мой сурок».

«С приветом к вам из Мексики. Жена

сошла с ума в Париже. За стеною

дворца стрельба, пылают петухи.

Столица, милый брат, окружена

повстанцами. И мой сурок со мною.

И гочкис популярнее сохи.

И то сказать, третичный известняк

известен как отчаянная почва.

Плюс эваториальная жара.

Здесь пуля есть естественный сквозняк.

Так чувствуют и легкие, и почка.

Потею, и слезает кожура.

Опричь того, мне хочется домой.

Скучаю по отеческим трущобам.

Пошлите альманахов и поэм.

Меня убьют здесь, видимо. И мой

сурок со мною, стало быть. Еще вам

моя мулатка кланяется. М.».

 

 

*

В ночном саду под гроздью зреющего манго

Максимильян танцует то, что станет танго.

Тень воз-врашается подобьем бумеранга,

температура, как под мышкой, тридцать шесть.

Мелькает белая жилетная подкладка.

Мулатка тает от любви, как шоколадка,

в мужском объятии посапывая сладко.

Где надо – гладко, где надо – шерсть.

В ночной тиши под сенью девственного леса

Хуарец, действуя как двигатель прогресса,

забывшим начисто, как выглядят два песо,

пеонам новые винтовки выдает.

Затворы клацают; в расчерченной на клетки

Хуарец ведомости делает отметки.

И попугай весьма тропической расцветки

сидит на ветке и так поет:

«Презренье к ближнему у нюхающих розы

пускай не лучше, но честней гражданской позы.

И то и это порождает кровь и слезы.

Тем паче в тропиках у нас, где смерть, увы,

распространяется, как мухами – зараза,

иль как в кафе удачно брошенная фраза,

и где у черепа в кустах всегда три глаза,

и в каждом – пышный пучок травы».

 

 

 

ЗАМЕТКА ДЛЯ ЭНЦИКЛОПЕДИИ

 

Прекрасная и нищая страна.

На Западе и на Востоке – пляжи

двух океанов. Посредине – горы,

леса, известняковые равнины

и хижины крестьян. На Юге – джунгли

с руинами великих пирамид.

На Севере – плантации, ковбои,

переходящие невольно в США.

Что позволяет перейти к торговле.

 

Предметы вывоза – марихуана,

цветной металл, посредственное кофе,

сигары под названием «Корона»

и мелочи народных мастеров.

(Прибавлю: облака.) Предметы ввоза –

все прочее и, как всегда, ружье.

Обзаведясь которым, как-то легче

заняться государственным устройством.

 

История страны грустна; однако,

нельзя сказать, чтоб уникальна. Главным

злом признано вторжение испанцев

и варварское разрушенье древней

цивилизации ацтеков. Это

суть местный комплекс Золотой Орды.

С той разницею, впрочем, что испанцы

действительно разжились золотишком.

 

Сегодня тут Республика. Трехцветный

флаг развевается над президентским палаццо.

Конституция прекрасна.

Текст со следами сильной чехарды

диктаторов лежит в Национальной

Библиотеке под зеленым, пуле-

непробиваемым стеклом – причем,

таким же, как в роллс-ройсе президента.

 

Что позволяет сквозь него взглянуть

в грядущее. В грядущем населенье,

бесспорно, увеличится. Пеон

как прежде будет взмахивать мотыгой

под жарким солнцем. Человек в очках

листать в кофейне будет с грустью Маркса.

И ящерица на валуне, задрав

головку в небо, будет наблюдать

полет космического аппарата.

1976

 

 

***

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,

дорогой, уважаемый, милая, но это не важно

даже кто, ибо черт лица, говоря

откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но

и ничей верный друг вас приветствует с одного

из пяти континентов, держащегося на ковбоях;

я любил тебя больше, чем ангелов и самого

и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;

поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,

в городке, занесенном снегом по ручку двери,

извиваясь ночью на простыне –

как не сказано ниже по крайней мере –

я взбиваю подушку мычащим «ты»

за морями, которым конца и края,

в темноте всем телом твои черты,

как безумное зеркало повторяя.

1975

 

 

***

Я входил вместо дикого зверя в клетку,

выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,

жил у моря, играл в рулетку,

обедал черт знает с кем во фраке.

С высоты ледника я озирал полмира,

трижды тонул, дважды бывал распорот.

Бросил страну, что меня вскормила.

Из забывших меня можно составить город.

Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,

надевал на себя что сызнова входит в моду,

сеял рожь, покрывал черной толью гумна

и не пил только сухую воду.

Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,

жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.

Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;

перешел на шепот. Теперь мне сорок.

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.

Только с горем я чувствую солидарность.

Но пока мне рот не забили глиной,

из него раздаваться будет лишь благодарность.

1980