ИСТОРИЯ - ЭТО ТО, ЧТО НА САМОМ ДЕЛЕ БЫЛО НЕВОЗМОЖНО ОБЬЯСНИТЬ НАСТОЯЩЕЕ НАСТОЯЩИМ

Индустриальная цивилизация

в Без рубрики on 24.04.2017
Мир и Россия вступают в ХХ век

 

Только в 17 веке европейцам впервые пришло в голову сравнить свое столетие с предыдущими – до этого жизнь менялась так медленно и незаметно, что подобная идея даже не возникала. Еще два века спустя темп перемен настолько возрос, что в начале века 20-го европейцы оглядывались на времена столетней давности уже как на совершенно другую, бесконечно далекую эпоху. Ломка прежних традиций и устоев, стремительные перемены буквально во всех областях жизни были настолько глубоки, что уже тогда это ощущалось как рождение совершенно нового способа существования, нового общественного устройства. Философы и историки стали называть его по-разному – «капиталистическое», «индустриальное» или «модернизированное» (современное) общество.

«Новые» европейцы разительно отличались от людей всех иных культур; в других странах на них стали смотреть со страхом и изумлением.

Характерный эпизод произошел с британским посольством в Персии. Придворные отказались допустить послов к шаху на том основании, что они одеты «не так, как подобает в таких случаях». Удивленные англичане попросили объяснить, что неподобающего нашли персы в их черных фраках. Им объяснили, что послы из Европы должны выглядеть вот так – и показали картинку прошлого века. Англичане, увидев изображение послов в пудреных париках и камзолах с кружевными манжетами, расхохотались: «Но так одевались наши деды!» Этот смех привел персов в ужас: как можно приличному человеку насмехаться над обычаями своих предков!

 

Промышленный переворот. Начинали этот грандиозный переворот английские изобретатели-самоучки и предприниматели, которые примерно с середины 18 века стали целенаправленно добиваться повышения производительности ремесленного труда. Путь от первых усовершенствованных прялок и ткацких станков до массового внедрения в производство машин, приводимых в действие паровыми двигателями, был проделан всего за несколько десятилетий – к двадцатым годам 19 века ручной труд в английской текстильной промышленности оказался полностью вытеснен машинным.

Производство машин потянуло за собой быстрый рост и усовершенствование технологий в металлургии; резко выросший спрос на топливо подтолкнул к переходу с древесного топлива на каменный уголь – изобретения и усовершенствования следовали одно за другим, преображая старые отрасли промышленности и создавая новые. Для перевозки лавинообразно растущего объема грузов срочно строились новые дороги и каналы; в конце концов транспортную проблему решило изобретение паровоза и парохода. В 1830 году в Англии была проложена первая железная дорога, а двадцатилетие спустя протяженность железнодорожных путей на небольшом острове уже превысила 10 тысяч км.

Тихие и немноголюдные городки при жизни одного поколения вырастали в крупные промышленные центры, а Лондон стал первым в Европе городом-«миллионером». К середине 19 столетия в городах уже жило больше англичан, чем в сельской местности.  Впервые в истории человечества появилась страна, главное богатство которой заключалось не в земле и земледелии, а в промышленном производстве. Качественные и относительно дешевые английские товары – сначала ткани, посуда, изделия из металла, а с сороковых годов 19 века и промышленное оборудование [в первые десятилетия промышленной революции английские правительства запрещали вывозить машины за пределы страны] – наводнили рынки во всем мире и долго оставались вне конкуренции.

Промышленный переворот вызвал настоящий бум изобретений и усовершенствований во всей Европе и в Северной Америке. Теперь, в отличие от предыдущих времен, плоды технической фантазии изобретателей стали ценным товаром на рынке; предприниматели охотно платили за них и немедленно внедряли в производство. Тот, кто раньше других смог оценить ту или иную «безумную идею» (например, велосипед, фотоаппарат, пишущую или швейную машинку), получал преимущество в конкурентной борьбе, а нередко и мировую славу [именно так создавались в будущем всемирно известные фирмы – Ремингтон, Зингер, Кодак и многие другие].

Благодаря новым возможностям промышленности ученые получили гораздо более совершенные лабораторные приборы – и с середины 19 века научные открытия в химии, физике, биологии стали следовать одно за другим, тут же находя себе практическое применение.

Например, открытия биологов помогли медицине превратиться из сомнительного ремесла в науку. До конца 60-х годов 19 века врачебная помощь нередко была для больного опаснее, чем сама болезнь. Больше половины пациентов хирургических клиник умирали от заражения крови, потому что врачи не знали, что перед операцией надо вымыть и продезинфицировать руки. Английский хирург Джон Листер первым догадался связать сообщение Луи Пастера об открытых им микробах с устрашающей смертностью своих больных. Только после этого хирургия стала спасать, а не убивать людей.

Наука из тихого досуга кабинетных философов превратилась в важнейшую и нужнейшую общественную деятельность. В нее стали вкладывать деньги, и ученые впервые смогли жить за счет своей исследовательской работы. Во второй половине 19 века уже не механик-самоучка, а ученый становится главным «двигателем прогресса» в производстве (первыми «наукоемкими» отраслями стали химическая и электротехническая промышленность).

 

Человек в машинном мире.    Промышленная цивилизация предъявляла к человеку совершенно новые требования, во многом противоположные прежним. «Идеальный герой» эпохи индустриализации, будь то фабрикант или рабочий, должен был надеяться только на себя, трудиться, не покладая рук, и постоянно стремиться достичь большего и лучшего.  

Этот идеал человеческого поведения возник в Европе задолго до начала промышленного переворота – в протестантских общинах эпохи религиозных войн 16 – 17 веков. Истово верующие протестанты-кальвинисты относились к своему повседневному труду, в чем бы он ни заключался, как к служению Богу. Это служение требовало всего человека целиком: каждая минута, проведенная в праздности, каждая монета, потраченная не на дело, а на «пустые забавы», были украдены у Бога и отданы дьяволу. Служение Богу не допускало никаких неправедных или сомнительных способов обогащения – деньги обязательно должны были зарабатываться честным трудом и не в ущерб окружающим.

Именно люди этой «закваски» стали первыми европейскими капиталистами, которые вместо легких и распространенных в Cредневековье способов обогащения (ростовщичество или махинации с казенными деньгами) избирали гораздо более трудоемкие и медленные, зато «благочестивые» пути. Устроить фабрику – самый трудный, рискованный и долгий путь к богатству: сначала человек должен вложить в это дело массу своего труда, энергии, выдумки, затратить огромные деньги, и лишь через несколько лет при благоприятных обстоятельствах он получит их назад. Поэтому первые фабриканты в Англии и на европейском континенте были, в большинстве своем, выходцами именно из кальвинистской среды. Рабочих они также предпочитали набирать среди своих братьев по вере – они были не только добросовестнее, но и легче приспосабливались к жесткому ритму работы.

В отличие от крестьянина и ремесленника, фабричный рабочий уже не мог чередовать труд и отдых в удобном для себя свободном режиме – он должен был строго по часам являться на работу и весь день трудиться в ритме, заданном машиной. Стремясь свести к минимуму простои дорогостоящей техники, хозяева фабрик до предела удлиняли рабочий день (позже, с появлением газового, а затем электрического освещения стали организовываться ночные смены). Часто работа шла без выходных и праздников, буквально «на износ». И точно так же, на пределе своих сил и способностей, вынужден был работать подстегиваемый конкуренцией капиталист.

 

«Лидеры» и «аутсайдеры» индустриализации.  Постепенно все европейские государства вслед за Англией втягивались в индустриальную гонку: сначала Бельгия, потом Франция, несколько позже Германия, Австро-Венгрия и Италия, а затем и скандинавские страны. Уклониться от участия в этой гонке было невозможно – «отстающие» быстро оказывались в полной экономической зависимости от «лидеров».

В Англии промышленный переворот произошел без малейшего участия государства. Первые фабрики, оборудованные машинами, создавались усилиями предпринимателей и изобретателей-самоучек без всякой помощи со стороны правительства. Исключительно частными предпринимателями строились и железные дороги. Свободная инициатива и предприимчивость, направленная на получение частной выгоды, оборачивалась выгодой для всего общества.

В «опоздавших» странах дело обстояло несколько по-другому. Когда английские ткани фабричной выделки наводнили рынки континентальной Европы и положили конец процветанию местных мануфактур и ремесел, правительства стали активно подстегивать рост промышленности: устанавливали высокие таможенные пошлины на ввоз «чужих» товаров, давали кредиты и выгодные заказы своим фабрикантам, строили дороги, открывали специальные институты для подготовки инженеров и ученых-естественников [в Англии, кстати, такие учебные заведения появились на полвека позже, чем на континенте]. Однако не во всех странах эти усилия приносили такие результаты, как, например, в Германии, где в последней трети 19 века начался крутой промышленный подъем. Для некоторых регионов Европы (юг Италии, Испания, Португалия и др.) «отсталость» превращалась в хроническую.

Для большинства народов Европы промышленная революция была не плодом их собственного развития, а привнесенным извне «требованием времени». Ломка старых общественных устоев везде была болезненной для всех слоев общества.

 

Город и деревня. К началу 20 века во всех европейских странах, кроме Англии и Германии, большинство населения еще составляли крестьяне, и именно их положение, их культура, образ жизни и психология определяли особенности развития каждой из стран.

В Англии промышленная революция началась уже после того, как преобразилась деревня – крестьянские общины сменились обособленными фермерскими хозяйствами, владельцы и арендаторы которых стремились не просто прокормить себя, но и получить прибыль от продажи продуктов на рынке. Именно фермеры создали массовый спрос на ткани, посуду, сельскохозяйственные орудия и другую продукцию быстро растущей фабричной промышленности. В свою очередь, рост городского населения обеспечивал все больший спрос на продовольствие, и предприимчивые фермеры с выгодой для себя наращивали его производство. «Дедовские» методы земледелия и животноводства уступали место новым, более рациональным и интенсивным.

Похожим образом дело обстояло в протестантских странах северной Европы (Дания, Нидерланды, скандинавские страны), где фермеры стали специально разводить скот и поставлять в Англию молоко и колбасы, покупая там машины для своего хозяйства. Культурной и экономической пропасти между городом и деревней здесь не было – по образу жизни, грамотности, понятиям и ценностям крестьяне-фермеры практически не отличались от городских лавочников и ремесленников. Оставаясь «аграрными» до конца 19 века, эти страны, тем не менее, не ощущали себя «сырьевыми придатками» более индустриализованных соседей: сельский труд здесь был не менее производительным, чем городской, и позволял успешно накапливать капиталы.

На юге и востоке Европы такой гармонии интересов между городом и деревней не было. Там развитие промышленности, по крайней мере, поначалу, сопровождалось обнищанием и закабалением деревни, продолжающей вести полунатуральное хозяйство. Страны этого региона «вписывались» в индустриальную цивилизацию гораздо болезненнее и медленнее, чем их северные соседи.

 

От натурального хозяйства к рыночной экономике. До промышленного переворота большинство населения Европы, как и все прочие народы на Земле, было занято непосредственным добыванием хлеба насущного. Самым необходимым человек всегда обеспечивал себя сам,  покупки были для большинства малодоступной роскошью.

Промышленная революция создала  общество, в котором покупателями и продавцами стали все, повседневная жизнь без денег оказалась невозможной. Натуральное хозяйство – естественная и привычная форма человеческого существования – ушло в прошлое. Все, что производилось, шло на рынок – и там же покупалось все необходимое.

Крестьянин доиндустриальной эпохи полностью зависел от милости природы. Мелиорация, удобрения и механизация труда ослабили эту зависимость, но ей на смену пришла зависимость не менее жесткая – от столь же слепых и неуправляемых сил рыночной конкуренции. В традиционном обществе конкуренция считалась злом, ее старались всячески избегать. Теперь она стала главным «мотором» экономики, заставляющим всех участников рынка всевозможными способами добиваться удешевления и повышения качества своих товаров. Крестьяне и ремесленники, работающие «по старинке», массами разорялись.

Экономическими конкурентами становились не только отдельные производители, но и удаленные друг от друга страны и даже континенты. Благодаря железным дорогам и пароходам перевозки удешевились настолько, что уже существенно не повышали цену привезенного издалека товара [к началу 20 века перевоз тонны зерна из Америки в Англию обходился всего в 8 центов]. К концу столетия даже в самых глухих уголках Европы цены на продовольствие и сырье зависели уже не столько от местных урожаев, сколько от мирового рынка – каждый крестьянин, продающий мешок зерна, становился участником всемирной конкуренции.

С 70-х годов 19 века экономические подъемы и спады стали происходить синхронно в разных странах – началась эпоха мировой экономики и мировых же экономических кризисов. И отдельные люди, и целые народы и государства стали гораздо больше зависеть друг от друга. Возросла потребность в оперативной информации о том, что делается в мире (недаром с середины 19 века начали быстро развиваться новые средства связи – сначала телеграф, затем телефон [Первой по телефонному трансатлантическому кабелю через океан была передана информация о ценах на товарной бирже] и, наконец, радио).

 

Общество без «старших» и «младших». Вместе с натуральным хозяйством рухнули и те вековые «аксиомы» жизненного устройства, которые до той поры роднили европейцев с остальными народами Земли.

Во все времена и у всех народов общество представляло собой более или менее незыблемую иерархию. Место каждого человека в этой иерархии определялось при рождении, и важнейшей социальной добродетелью была готовность довольствоваться этим местом («всяк сверчок – знай свой шесток»).  В эпоху промышленного переворота впервые в истории возникло общество, не только не стремящееся обуздать «выскочек», а, наоборот, ценящее и поощряющее инициативу и предприимчивость как главный залог общего благополучия. Каждому человеку предлагалось самостоятельно добиваться общественного признания своих способностей и талантов [Редьярд Киплинг ЗАПОВЕДЬ]. Покорность судьбе и довольство малым перестали считаться добродетелями и превратились в пороки.

Во все времена и у всех народов считалось, что отношения между «верхами» и «низами» общества должны строиться так же, как между старшими и младшими в семье: отеческая опека в обмен на верную службу и благодарность. Землевладельца и крестьянина-арендатора, хозяина и работника связывали личные отношения, которые могли длиться не только всю жизнь, но и переходить из поколения в поколение. В отличие от «господ» прежних времен, капиталист не претендовал на роль заботливого отца своих рабочих и не ждал от них благодарности. Наем на работу стал всего лишь разновидностью торговой сделки между юридически равными взрослыми людьми, которая расторгалась так же легко, как и заключалась. Тут не было места ничему личному – конкуренция обрекала на неминуемое разорение любого «филантропа», держащего из жалости плохих работников или платящего повышенную зарплату.

Принять эти безличные отношения как должное могли далеко не все. «Маленький человек», нуждающийся  в заботе и покровительстве со стороны «сильных мира сего», проникался в таких обстоятельствах ненавистью к «бездушным эксплуататорам». Суровость и безжалостность нового общества возмущала очень многих.

В традиционном обществе каждый человек жил в коллективе, в сложной системе личных отношений и связей. Эти отношения были в основном принудительными, человек не сам их строил, а получал при рождении. Вся жизнь его протекала на виду и под контролем, но зато он всегда мог рассчитывать на помощь «своих». Человек, потерявший «свое» место, как правило, опускался на дно и был обречен на нищету.

Из-за усиливающейся рыночной конкуренции с каждым годом «изгоев» становилось все больше. Массы людей (разорившиеся ремесленники, крестьяне, торговцы) теряли свое унаследованное от предков место в жизни; миллионы добровольно или вынужденно срывались с насиженных мест и ехали в города, в другие страны и даже на другие континенты в поисках лучшей жизни. То, на что прежде решались лишь немногие герои и авантюристы, стало нормой.

«Средний» европеец начала 20 века имел больше свободы выбора, чем его прадед, но гораздо меньше уверенности в завтрашнем дне. И очень многие (едва ли не большинство) с тоской вспоминали «старые, добрые времена», когда у каждого человека было среди людей «положенное» ему место, когда община, цех, государь, государство защищали его и направляли его жизнь. Такие консервативные настроения были сильны в каждой стране, входившей в индустриальный мир. Последовательными защитниками нового строя, основанного на свободе и конкуренции, выступали либералы.

 

Становление либеральной демократии. Традиционное общество строилось на «естественном неравенстве» сословий, выполняющих разные функции в государстве, общие интересы всегда ставились выше устремлений отдельных людей. В 17 – 18 веках эти принципы были поставлены под сомнение.

Сначала радикальные протестанты, а затем философы-просветители провозгласили «священными и неприкосновенными» права и свободы личности, признали их более важными, чем любые интересы государства. Промышленный переворот в Англии показал, что свобода личности и равенство всех перед законом не только морально оправданы, но еще и чрезвычайно выгодны, полезны для общества.

   Либеральные философы, писатели и политики 19 века доказывали, что «невидимая рука рынка» заставляет эгоистические частные интересы служить всему обществу, – и делает это лучше, чем любое правительство. Чем суровее борьба за существование, жестче конкуренция, – тем быстрее прогресс и, в конечном итоге, рост благосостояния всех, поэтому государство должно лишь обеспечивать равные для всех законы, и не более того. Самые принципиальные приверженцы свободы считали «недопустимым вмешательством в частные дела граждан» даже такие правительственные меры, как введение всеобщего обязательного обучения детей или  законодательное ограничение рабочего дня. Они доказывали, что любые попытки государства защитить бедных вредны, поскольку притупляют у них чувство ответственности, «расслабляют».

Государство отказалось от своей прежней роли опекуна граждан, вторгающегося в их частную жизнь «для их же блага». Из уголовных кодексов исчезли столь распространенные в 18 веке наказания за бродяжничество, за «нечестивое поведение» и т.п. Было признано, что человек вправе делать все, что ему угодно, если его поведение не наносит вреда другим. Главными политическими идеями девятнадцатого века стали свобода и равенство.

Опыт Великой французской революции показал, что свобода и равенство не так легко уживаются вместе, как это казалось философам-просветителям. Провозгласив всеобщее равенство и действуя от имени народа, диктаторы-якобинцы ущемляли права и свободы отдельных граждан гораздо более жестоко, чем казненный «деспот» Людовик XVI. Идея демократии – правления большинства народа – оказалась скомпрометирована. Либеральные мыслители 19 столетия не отказались от нее, но существенно уточнили. Признавая, что право участвовать в управлении государством входит в число неотъемлемых прав человека, они подчеркивали, что даже власть подавляющего большинства (как и любая другая) не имеет права вторгаться в частную жизнь отдельного человека, суверенной личности. Даже весь народ должен быть признан «мятежником», если он стесняет свободу одного-единственного гражданина.

Так сложился политический идеал либеральной демократии.  

Неограниченная королевская власть и привилегии аристократии не сумели пережить эпоху пара и железных дорог. К началу 20 века все европейские монархи [кроме российского царя] вынуждены были смириться с конституциями и парламентами, ограничивающими их власть, аристократы – с утратой сословных привилегий и провозглашением равенства всех граждан перед законом. Во всех европейских конституциях торжественно провозглашались гражданские права и свободы – неприкосновенность личности, жилища и частной собственности, свобода совести, слова, предпринимательской деятельности, собраний и ассоциаций. Общепризнанным стал принцип разделения властей (законодательной, исполнительной и судебной) – изобретенное в 18 веке средство против всемогущества и бесконтрольности правителей. Ни один закон и ни один государственный бюджет не могли быть приняты без одобрения выборного парламента.

В тех странах, где парламенты существовали еще с доиндустриальных времен, они претерпели существенные изменения. Выборы стали проводиться не по сословиям, как раньше, а на основе всеобщего равного избирательного права. Все имущественные и другие цензы  постепенно отменялись. Пока, правда, правом избирать депутатов обладали только мужчины, но повсеместно набирало силу движение феминисток, боровшихся против такой несправедливости [до I мировой войны женщины получили право голоса лишь в Новой Зеландии и Австралии; в Англии они могли участвовать только в местных выборах].

Верхние палаты парламентов, исторически сложившиеся как аристократические и неизбираемые, либо становились такими же выборными, как нижние, либо теряли свои властные полномочия. Даже британская палата лордов в 1911 году вынуждена была отказаться от своего важнейшего права – накладывать вето на решения нижней — выборной — палаты парламента.

В начале 20 века либеральная конституция и демократически избираемый парламент стали необходимыми атрибутами европейского государства. Правда, в большинстве стран массы простых избирателей еще не оказывали существенного влияния на политику. Однако повсеместно начавшееся в 70-х годах века введение всеобщего обязательного начального образования вело к расширению круга людей, читающих газеты и имеющих свое мнение о политических проблемах. Массовое давление на правящие элиты росло, и жизнеспособность государств все больше зависела от того, насколько жители дворцов смогут найти общий язык с обитателями хижин, впервые в истории получившими такие политические права, которые еще недавно имели лишь аристократы.  

В Англии правящие классы сумели в 19 веке стать культурным образцом и примером для всего народа. Одновременно с промышленным переворотом страна пережила настоящую «моральную революцию» – «кодекс джентльмена» к началу 20 века стал общенациональным, а не только аристократическим идеалом поведения. Современники отмечали, что за каких-то пятьдесят лет национальная психология и нормы поведения совершенно преобразились – агрессивность и жестокость «типичного англичанина» уступили место корректности и терпимости.

Англия, единственная из крупных европейских государств, прошла через 19 век без кровавых политических потрясений, мирно и постепенно демократизируя свой политический строй. Принцип мирного разрешения общественных противоречий, «традиция не убивать друг друга» уже прочно утвердилась в сознании всех слоев английского общества.

В других государствах такого общественного согласия не было, и движение в сторону массовой демократии вызывало у имущих и образованных слоев серьезные опасения.

 

Социалисты и анархисты.   С ростом фабричной промышленности и разорением мелких предпринимателей быстро рос слой людей, не имеющих собственного дела и живущих исключительно продажей своего труда – в таких странах, как Англия и Германия, они составляли в начале 20 века уже большинство населения (и, следовательно, большинство избирателей). Все политические партии претендовали на то, чтобы представлять и защищать их интересы в парламентах, но в последние десятилетия 19 века во всех европейских странах сложились и «чисто» рабочие – социалистические партии.

Социалистических партий и групп было великое множество, их идеи и программы существенно различались; всех объединяло только неприятие капитализма и стремление заменить его более справедливым общественным устройством – социализмом, при котором созданные трудом рабочих богатства не будут концентрироваться в руках немногих, а станут принадлежать всем трудящимся. В отличие от других, «буржуазных» партий, социалисты не только не признавали частную собственность священным и неприкосновенным правом человека, но именно в ней видели корень всех общественных зол.

Поначалу большинство социалистов было убеждено, что  путь к социализму может быть только революционным, насильственным; это давало правительствам основания запрещать их деятельность. Однако к началу 20 века социалистические партии получили возможность легально существовать и принимать участие в выборах. Всеобщее избирательное право давало им надежду на завоевание власти мирным путем. С каждым десятилетием популярность этих партий росла – и не только среди рабочих; социалистам сочувствовали многие, кого возмущала несправедливость капиталистического общества. Поэтому большинство социалистов в промышленно развитых странах постепенно склонялось к мнению, что «главным оружием пролетариата является избирательный бюллетень».

Но в начале 20 века «революционный дух» в Европе еще далеко не иссяк, и политическая борьба не ограничивалась мирными, парламентскими формами.  В странах южной Европы, где основную массу неимущих составляли сельские батраки (в Италии, Испании, Сербии и др.), очень популярны были анархисты, отвергающие «буржуазную» законность и призывающие народ к «прямому действию» – захватам земли и имущества, расправам с ненавистными «эксплуататорами». Излюбленным методом анархистов был террор – на рубеже 19 – 20 веков политические убийства коронованных особ, министров и президентов стали в Европе обычным делом. При этом анархистам многие даже сочувствовали, говоря, что они на свой манер борются за правое дело. В эпоху всеобщей веры в прогресс немногие жалели погибших «реакционеров».

 

Вера в прогресс. Достижения естественных наук и прогресс техники производили на людей 19 века настолько сильное впечатление, что от них стали ждать в ближайшем будущем решения всех человеческих проблем – окончательной победы над голодом и болезнями, искоренения преступности, устранения общественной несправедливости.

После получения первых вакцин против неизлечимых ранее болезней многие медики уверовали, что этим путем можно излечивать абсолютно все недуги – надо только усовершенствовать микроскопы, чтобы увидеть всех микробов (о том, что не все болезни вызываются микробами, узнали позже).

Очень соблазнительной была и мысль о врожденной «ненормальности» преступников – ведь тогда их можно было бы лечить! Ученые потратили много сил и времени, пытаясь выяснить симптомы и признаки предрасположенности к преступлениям.

Все, что раньше казалось неизбежным и неустранимым фоном человеческой жизни, – голод, болезни, тяжелый труд и общественная несправедливость – теперь воспринималось как зло, которое должно скоро исчезнуть. В начале 20 века оптимисты в Европе и Америке утверждали, что все худшее в истории человечества уже позади.

Опыт прошедшего столетия давал основания для этого. Европейские войны в этом столетии велись относительно «джентльменскими» методами – почти без разбоя по отношению к мирному населению, с уважением к противнику. Революции, которые в 19 веке стали в Европе едва ли не будничным событием, тоже уже обходились без таких кровопролитий, как первая среди них – Великая французская.

В развитых странах ужасы раннеиндустриальной эпохи остались позади – на фабриках теперь не работали малолетние дети, рабочий день сократился до 9 – 11 часов, профессиональные союзы ограничили произвол хозяев предприятий. Не оправдались  опасения, что по мере роста промышленности положение рабочих будет все ухудшаться – наоборот, к началу 20 века оно заметно улучшилось по сравнению с недавним прошлым. Теперь они зарабатывали уже не только на скудное пропитание для семьи, но и на одежду, обувь, мебель, воскресный отдых и т.п. В начале 20 века повсюду  появились законы о пенсионном и медицинском страховании рабочих.

Поколение, достигшее зрелости на рубеже 20 века, имело возможность на себе ощутить, как жизнь меняется к лучшему, становится все более комфортной, обеспеченной и безопасной. Люди верили, что прогресс, непрерывное улучшение, – это закон истории, который, как и законы природы, действует помимо человеческой воли. Прогресс для многих стал высшей ценностью, критерием добра и зла: «прогрессивное» стало синонимом «хорошего».

Вера в прогресс превратилась в начале 20 века в настоящую европейскую религию; «старая» вера – христианство – многим казалась таким же пережитком темного средневековья, как королевский абсолютизм и всеобщая неграмотность.

 

Секуляризация общества.   Католическая церковь на рубеже 19–20 веков переживала тяжелые времена. Католицизм терял свое положение государственной религии в одной стране за другой. Это значило, что священники отныне не могли рассчитывать на казенное жалованье и переходили на полное содержание своих прихожан. Крестить детей и венчаться в церкви стало необязательным – государство требовало только гражданской регистрации браков и рождений. Одновременно с введением всеобщего обязательного образования развернулась борьба за полное отделение церкви от школы и безрелигиозное, светское воспитание детей.

Аристократическая мода 18 века – атеизм – спустя столетие стал достоянием широких масс образованных, полуобразованных и вовсе необразованных европейцев. Христианский взгляд на человека как на существо изначально грешное и слабое многие теперь называли злонамеренной клеветой «корыстных церковников». В католических государствах атеизм стал синонимом «прогрессивности», а церковь объявляли главным врагом науки и прогресса. В протестантских странах такого накала антицерковных и антихристианских настроений не было, потому что там уже давно вера была признана частным делом каждого человека. Но и здесь число атеистов росло, а верующие привыкали гораздо больше внимания уделять чисто земным проблемам.  

Естественные науки стали оттеснять на второй план прежде безраздельно господствовавшие в университетах богословие и философию; историки и философы стремились найти точные и объективные законы, управляющие развитием человечества. Европейцы были полны веры в собственные силы и решимости строить свой мир по собственной воле и разумению.

 

Читать дальше:

Что люди думали         РазговоР

 

 

 

Опубликовать:


Комментарии закрыты.