Виктор АСТАФЬЕВ
Родом из деревни на берегу Енисея, остался сиротой в семь лет, и, пройдя детдом, добровольцем ушел на фронт, был шофером, связистом, рядовым прошел всю войну, потом работал слесарем, учителем, подсобным рабочим, попал в провинциальную газету, где написал свой первый рассказ. Постепенно, преодолевая собственное творческое косноязычие и нагромождение идеологических тоталитарных глыб, он стал одним из лучших — и совестливых — писателей своего времени. Лучшие его романы — «Царь-рыба» и «Прокляты и убиты».
«Если бы тут были части, хорошо подготовленные к переправе, умеющие плавать, снабженные хоть какими-то плавсредствами, они бы не только острова, но и берега достигли в боевом виде. Но на заречный остров попали люди, уже нахлебавшиеся воды, почти сплошь утопившие оружие и боеприпасы, умеющие плавать выдержали схватку в воде с теми, кто не умел плавать и хватался за все и за всех… Над берегом звенел командирский мат, на острове горели кусты, загодя облитые с самолетов горючей смесью, мечущихся в пламени людей расстреливали из пулеметов, глушили минами, река все густела и густела от черной человечьей каши… …Появились ночные бомбардировщики, развесив фонари над рекой, начали свою смертоубийственную работу – они сбрасывали бомбы, и в свете ракет река поднималась ломкими султанами, оседала с хлестким шумом, со шлепающимися камнями, осколками, ошметками тряпок и мяса.
Тут же появились и советские самолеты, начали роиться вверху, кроить небо вдоль и поперек очередями трассирующих пуль. На берег бухнулся большим пламенем объятый самолет. Фонари на парашютах, будто перезревшие нарывы, оплывающие желтым огнем, сгорали и зажигались, сгорали и зажигались. Бесконечно зажигались, бесконечно светились, бесконечно обнажали реку и все, что по ней плавало, носилось, билось, ревело….
Самым страшным оказались пулеметы, легкие в переноске, скорострельные «эмкашки» с лентой, в которой пятьсот патронов. Они все заранее пристреляны и теперь, будто из узких горлышек брандспойтов, поливали берег, остров, реку, в которой кишело месиво из людей. Старые и молодые, сознательные и несознательные, добровольцы и военкоматами мобилизованные, штрафники и гвардейцы, русские и нерусские – все они кричали одни и те же слова: «Мама! Божечка! Боже!» и «Караул! Помогите!». А пулеметы секли их и секли… Хватаясь друг за друга, раненые и не тронутые пулями и осколками люди связками уходили под воду, река бугрилась пузырями, пенилась красными бурунами…
Под самым уж правым берегом плоты… подверглись нападению ошалелой толпы, и как ни отбивались, как ни обороняли плоты, на них, на плоты, слепо лезли нагие, страхом объятые люди, вздымались, стаскивали за собой в воду. Не один плот отцарапали они, обернули, погибельно вопя, забывшие и себя и командиров своих.
«Мама! Ма-а-а-амо-о-очка-а!» – плескалось над рекой…
Боженька, милый, за что, почему ты выбрал этих людей и бросил их сюда, в огненно кипящее земное пекло, ими же сотворенное? Зачем ты отворотил от них лик свой и оставил сатане на растерзание? Неужели вина всего человечества пала на головы этих несчастных, чужой волей гонимых на гибель? – ведь многие из них еще не успели никаких грехов сотворить. Услышь, Господи, имя свое, стоном оно разносится в ночи над смертной, холодной рекой. Здесь, в месте гибельном, ответь за что караешь невинных?! Слеп и страшен суд твой, отмщение твое стрелою разящей летит не туда и не в тех, кого надобно разить. Худо досматриваешь, худо порядок, тобою же созданный, блюдешь ты, тешась не над дьяволом и сатаной, а над чадами своими»
Глобальная агрессия фашистского блока. 1941–1942 годы